"Да, женщины, женщины! Вотъ, напримѣръ, хоть Камма, маленькая датчанка Камма. Спаси тебя Господи! Нѣжная какъ юная голубка, прямо изнемогающая отъ нѣжности, полная самоотверженія, но, несмотря на это, способная выманить у любого все, до послѣдняго хеллера, да, высосать его всего, довести до разоренія, особенно когда она, склоня головку на плечо, шептала: "Симонсенъ, пожалуйста, Симонсенъ!" Ну, Господь съ тобой, Камма, ты была воплощеннымъ самопожертвованіемъ, чортъ бы тебя побралъ, меня ради. Мы квиты…
"А теперь я встаю…
"Нѣтъ, надо остерегаться всего такого. Сынъ мой, берегись благосклонности женщинъ, говоритъ великій писатель… или что такое говоритъ великій писатель? Карльсенъ былъ слабымъ человѣкомъ, идеалистомъ, погибшимъ изъ-за своихъ великихъ чувствъ. Это значитъ: изъ-за своихъ тонкихъ нервовъ, что опять-таки значитъ: отъ недостатка здороваго питанія и работы на чистомъ воздухѣ… хе-хе… и работы на чистомъ воздухѣ. "Пусть же твоя сталъ будетъ такъ же остра, какъ твое послѣднее нѣтъ". Богъ мнѣ свидѣтель. не могу я этого забыть; нѣтъ, не могу. Такъ отошла прекрасная душа и разрушила свою добрую славу тутъ, на землѣ, изъ-за безвкуснаго выраженія. Готовъ поклясться, что онъ взялъ это у Виктора Гюго, да, я ужъ слышу въ этомъ рѣчь великаго человѣка нашего вѣка. Я только представляю себѣ такой случай, что я вовремя встрѣтилъ бы Карльсена, скажемъ, въ послѣдній день его существованія; ну хоть за полчаса до катастрофы, и онъ разсказалъ бы мнѣ тутъ, что онъ хочетъ цитировать Виктора Гюго въ свой смертный часъ, — я бы тотчасъ сказалъ ему: Поглядите на меня, у меня всѣ мои пять… всѣ пять, сказалъ бы я… поглядите на меня, у меня всѣ мои пять чувствъ; во имя всего человѣчества я нѣсколько заинтересованъ въ томъ, чтобы вы не замарали своего послѣдняго мгновенія изреченіемъ великаго писателя. Знаете ли вы, что такое — великій писатель? Да, великій писатель; это человѣкъ, который не стыдится, который дѣйствительно не краснѣетъ отъ собственныхъ глупостей. Другіе глупцы хоть въ нѣкоторыя мгновенія, оставшись одни, краснѣютъ отъ стыда, великій же писатель никогда. Взгляните на меня еще разъ: если вы ужъ непремѣнно хотите цитировать кого-нибудь, цитируйте какого-нибудь географа и не терзайте себя. Викторъ Гюго!.. Есть ли у васъ чутье къ комическому? Баронъ Ледэнъ однажды разговаривалъ съ Викторомъ Гюго. Въ продолженіе этой бесѣды смущенный баронъ спросилъ: кто, по вашему мнѣнію, величайшій писатель Франціи? — Викторъ Гюго улыбнулся про себя однѣми губами и наконецъ, сказалъ: Альфредъ де-Мюссе второй по величинѣ. — Хе-хе-хе! Но у васъ, быть можетъ, нѣтъ чутья къ комическому?.. Нѣтъ? Такъ цитируйте какого-нибудь географа, скажите, напримѣръ, что на такомъ сѣверѣ, какъ въ Норвегіи, необходимы силы, чтобы жить, что чувство крови и нервное чувство и всѣ нервы вообще суть исключительно вопросъ климата… Хе-хе! Или, быть можетъ, это уже этнографія? Да, Богъ знаетъ, что это такое; этого я не могу рѣшить въ одно мгновеніе, но цитируйте именно что-нибудь въ этомъ родѣ и пустъ оно такъ и будетъ. Но этотъ Гюго, эта надутая душа, вся пропитанная пламенно-краснымъ, талантъ, перо котораго было жирно какъ свиное сало… Обдумайте хорошенечко; я хочу васъ спасти. Знаете, что сдѣлалъ Викторъ Гюго въ 1870 году? Онъ обнародовалъ прокламацію къ обитателямъ земли, въ которой онъ строго-настрого запрещалъ нѣмецкимъ войскамъ осаждать и бомбардировать Парижъ. "У меня тамъ внуки и другіе родные; я не желаю, чтобы они были разорваны гранатами", говорилъ Викторъ Гюго. Хе-хе-хе! Ну да, впрочемъ, правда, вѣдь у васъ нѣтъ чутья къ комическому… "Но вѣдь долженъ же ты видѣть, ясно видѣть… Кой чортъ! у меня положительно нѣтъ башмаковъ! Гдѣ же это запропастилась Сара съ моими башмаками? Уже скоро одиннадцать часовъ, а она все еще не входила сюда съ башмаками… Что она скажетъ теперь, когда войдетъ? Я подразумѣваю, въ общемъ, т.-е. главное, что она скажетъ! "Извините, что я заставила васъ такъ долго ждать вашихъ башмаковъ!" Или она ничего не скажетъ? Вотъ ужъ была бы настоящая насмѣшка, если бы она ничего не сказала. Но вѣдь она всегда находитъ, что сказать; во всякомъ случаѣ она скажетъ: "пожалуйте!" Это она ужъ всегда говоритъ, слѣдовательно, и теперь не забудетъ. Но что, если она въ самомъ дѣлѣ ничего не скажетъ? что тогда? Положимъ себѣ такъ: если она ничего не скажетъ, то въ продолженіе дня со мною что-нибудь случится. Да! запомнимъ: ужъ что-нибудь произойдетъ со мной непріятное, если она ничего не скажетъ. Теперь — посмотримъ! Хе-хе-хе. Фу! къ чорту! Чепуха, дурачество, тупоуміе и глупости!..
"…Нѣтъ, что касается цитаты…
"…У нея, впрочемъ, удивительно красивая фигура, у этой Сары! Когда она идетъ, бедра у нея колышатся; точно ляжки у хорошо откормленной кобылы. Весьма пышно. Хотѣлъ бы я знать, была ли она уже замужемь. По крайней мѣрѣ, она не очень пищитъ, когда ее подтолкнутъ въ бокъ, и мнѣ кажется, она съ величайшей готовностью… Нѣтъ, въ свое время я пережилъ свадьбу, такъ сказать, сопережилъ. Гм!… Милостивые государыни и государи, это былъ канунъ воскресенья, вечеръ, на одномъ вокзалѣ въ Швеціи; на станціи Кунгебакка. Прошу васъ только не забывать, что это было вечеромъ, наканунѣ воскресенья. У нея были большія бѣлыя руки, у него новенькій съ иголочки кадетскій мундирчикъ и совершенное отсутствіе бороды, такъ онъ былъ юнъ. Они ѣхали вмѣстѣ изъ Готтенборга, она была также юна, оба совершенныя дѣти. Я сидѣлъ за своей газетой и наблюдалъ ихъ; они совсѣмъ растерялись, что я тутъ сижу; все время они глазъ не сводили другъ съ друга. У дѣвушки глаза такъ и горѣли, и она рѣшительно не могла усидѣть на мѣстѣ. Вдругъ поѣздъ далъ свистокъ передъ Кунгебаккой; онъ схватилъ ея руку, они поняли другъ друга, и, какъ только поѣздъ остановился, оба проворно соскочили. Она спѣшитъ въ маленькій домикъ на платформѣ, онъ за нею… ей-Богу, онъ ошибся: онъ идетъ въ ту же дверь! Быстро запираютъ они дверь за собою. Въ то же мгновеніе раздается отовсюду благовѣстъ: вѣдь это былъ субботній вечеръ. При звукахъ всеобщаго благовѣста провели они время тамъ. Три минуты, четыре минуты, пять минутъ проходятъ. Гдѣ они? Они все еще тамъ, а колокола звонятъ. Ужъ не опоздали бы они! Но вотъ наконецъ онъ пріотворяетъ дверь и высматриваетъ оттуда. Голова у него непокрыта; она стоитъ вплотную за нимъ и нахлобучиваетъ ему фуражку, а онъ оглядывается на нее и смѣется. Затѣмъ онъ однимъ прыжкомъ сбѣгаетъ съ лѣсенки, а она за нимъ, оправляя на ходу платье, а когда они входятъ въ вагонъ и снова занимаютъ свои мѣста, ни одна душа не замѣчаетъ ихъ, нѣтъ, ни одна душа, кромѣ меня. Глаза дѣвушки отливали прямо золотомъ, когда она взглянула на меня и улыбнулась; ея маленькія груди, однако, такъ и вздымались, такъ и ходили ходуномъ. Минуты двѣ спустя оба они уже спали мертвымъ сномъ: такъ они славно устали.
"Какъ это вы находите? Милостивые государыни и государи! мой разсказъ оконченъ. Не получили ли вы такого впечатлѣнія, будто до васъ донесся маленькій незначительный клочокъ изгнанной человѣческой жизни? Я обойду вонъ ту безукоризненную даму, тамъ внизу, у которой лорнетка и мужской стоячій воротничокъ; это синій чулокъ, если не ошибаюсь; я обращусь съ двумъ-тремъ среди васъ, которыя не проводятъ дни свои, стиснувъ зубы и неустанно работая ради общественной пользы. Извините меня, если я кого-либо оскорбилъ, особенно прошу я извиненія у достойнѣйшей дамы съ лорнеткой и синимъ чулкомъ. Однако… смотрите-ка: вѣдь она встаетъ, ей Богу, встаетъ! честное слово, она либо хочетъ уйти, либо цитировала кого-то. А если она будетъ кого-либо цитировать, то ужъ вѣрно убьетъ меня наповалъ. Если же она хочетъ совсѣмъ сразить меня, то скажетъ слѣдующее: Гм! — скажетъ она, — у этого господина такое допотопное представленіе о жизни, о какомъ я никогда не слыхивала. Такъ это — жизнь? Да? Это называется жить? Я не знаю, совершенно ли неизвѣстно этому господину, что сказалъ одинъ изъ величайшихъ мыслителей о томъ, что называется жить: "Жизнь — борьба съ лукавымъ въ нашемъ сердцѣ и умѣ", — сказалъ онъ…
"И та-та-ти и та-та-та, и та-та-ти и та-та-та.
"Жизнь — борьба съ лукавымъ, да.
"Въ нашемъ сердцѣ и умѣ.
"Вѣрно! Вѣрно, вѣрно до послѣдней черточки! Милостивые государыни и государи, классическій норвежскій ямщикъ на почтовыхъ везъ однажды великаго писателя. Вотъ пока они оба такимъ образомъ сидѣли и ѣхали, простодушный ямщикъ спросилъ:
— Что такое, съ вашего позволенія, собственно значитъ писать, по вашему мнѣнію? — Великій писатель отверзъ свои сомкнутыя уста, расправилъ маленькую птичью грудку во всю ея ширину и изрекъ слѣдующія слова: "Писать — значитъ, управлять самимъ собою, не взнуздывая себя".
"Норвежскій ямщикъ почувствовалъ себя уничтоженнымъ.
"Одиннадцатъ часовъ. Башмаки! Гдѣ, чортъ возьми, мои башмаки?.. Ну-съ, теперь изъ уваженія къ этой злополучной привычкѣ бодаться, кусаться, топорщиться противъ всего и противъ всѣхъ, въ такое время, когда даже ни у кого нѣтъ средствъ язвить кого бы то ни было или что бы то ни было; вѣдь это же тогда шипы, чертополохъ, дикообразы или единороги… Хе-хе! Мнѣ хочется потрясти основу двухъ-трехъ превратныхъ понятій этого міра.
"Какъ это вы находите? Милостивые государыни и государи! мой разсказъ оконченъ. Не получили ли вы такого впечатлѣнія, будто до васъ донесся маленькій незначительный клочокъ изгнанной человѣческой жизни? Я обойду вонъ ту безукоризненную даму, тамъ внизу, у которой лорнетка и мужской стоячій воротничокъ; это синій чулокъ, если не ошибаюсь; я обращусь съ двумъ-тремъ среди васъ, которыя не проводятъ дни свои, стиснувъ зубы и неустанно работая ради общественной пользы. Извините меня, если я кого-либо оскорбилъ, особенно прошу я извиненія у достойнѣйшей дамы съ лорнеткой и синимъ чулкомъ. Однако… смотрите-ка: вѣдь она встаетъ, ей Богу, встаетъ! честное слово, она либо хочетъ уйти, либо цитировала кого-то. А если она будетъ кого-либо цитировать, то ужъ вѣрно убьетъ меня наповалъ. Если же она хочетъ совсѣмъ сразить меня, то скажетъ слѣдующее: Гм! — скажетъ она, — у этого господина такое допотопное представленіе о жизни, о какомъ я никогда не слыхивала. Такъ это — жизнь? Да? Это называется жить? Я не знаю, совершенно ли неизвѣстно этому господину, что сказалъ одинъ изъ величайшихъ мыслителей о томъ, что называется жить: "Жизнь — борьба съ лукавымъ въ нашемъ сердцѣ и умѣ", — сказалъ онъ…
"И та-та-ти и та-та-та, и та-та-ти и та-та-та.
"Жизнь — борьба съ лукавымъ, да.
"Въ нашемъ сердцѣ и умѣ.
"Вѣрно! Вѣрно, вѣрно до послѣдней черточки! Милостивые государыни и государи, классическій норвежскій ямщикъ на почтовыхъ везъ однажды великаго писателя. Вотъ пока они оба такимъ образомъ сидѣли и ѣхали, простодушный ямщикъ спросилъ:
— Что такое, съ вашего позволенія, собственно значитъ писать, по вашему мнѣнію? — Великій писатель отверзъ свои сомкнутыя уста, расправилъ маленькую птичью грудку во всю ея ширину и изрекъ слѣдующія слова: "Писать — значитъ, управлять самимъ собою, не взнуздывая себя".
"Норвежскій ямщикъ почувствовалъ себя уничтоженнымъ.
"Одиннадцатъ часовъ. Башмаки! Гдѣ, чортъ возьми, мои башмаки?.. Ну-съ, теперь изъ уваженія къ этой злополучной привычкѣ бодаться, кусаться, топорщиться противъ всего и противъ всѣхъ, въ такое время, когда даже ни у кого нѣтъ средствъ язвить кого бы то ни было или что бы то ни было; вѣдь это же тогда шипы, чертополохъ, дикообразы или единороги… Хе-хе! Мнѣ хочется потрясти основу двухъ-трехъ превратныхъ понятій этого міра.
"Стройная, блѣдная дама, одѣтая въ черное, съ самой радужной улыбкой; она-то рада была завладѣть мною: она хватала меня за рукавъ, чтобы только удержатъ меня. — Произведите хотъ только приблизительно такое же движеніе вокругъ себя, какое произвелъ Викгоръ Гюго, говорила она: тогда вы, по крайней мѣрѣ, будете въ правѣ съ нимъ поспорить.
— Хе-хе, возражалъ я. Я, который никогда не знавалъ ни одного писателя и никогда ни съ однимъ не разговаривалъ; я, агрономъ, въ продолженіе своихъ двадцати восьми лѣтъ изучавшій удобренія и зерновые хлѣба: я, который никогда не былъ въ состояніи написать стиховъ даже о зонтикѣ, тѣмъ менѣе въ состояніи я писать о жизни и смерти и вѣчномъ мирѣ!
— Да, ну такъ возьмите образцомъ другого великаго человѣка, — сказала она тогда. — Вы все похаживаете и важничаете и развѣнчиваете великихъ людей. Но великіе люди стоятъ себѣ и будутъ себѣ стоятъ всю вашу жизнь, вотъ увидите.
— Сударыня, — сказалъ я, благоговѣйно склоняя голову, — сударыня! Боже ты мой, Боже, до чего жалко, до чего нравственно убого звучитъ то, что вы только-что изволили сказать. Впрочемъ вы меня извините, что я говорю такъ прямо, но если бы вы были мужчиной, а не женщиной, я бы голову отдалъ на отсѣченіе, что вы принадлежите къ лѣвой партіи. Я не развѣнчиваю великихъ людей, но я сужу о величіи человѣка не по размѣрамъ движенія, которое онъ возбуждаетъ вокругъ себя, но по своей мѣркѣ, по доступнымъ душѣ моей сокровищамъ: я сужу ее, такъ сказать, по тому вкусу, который дѣятельность его оставляетъ у меня во рту. Это не важничанье, а дѣйствительно то, что даетъ субъективная логика моей крови. Не въ томъ, не въ томъ, главнымъ образомъ, дѣло, чтобы производить движеніе, чтобы изгонять Кинга изъ Коммуны Гойфаагъ, провинціи Лиллензандъ черезъ Зандштадтъ. Не въ томъ дѣло, чтобы нашумѣть въ толпѣ присяжныхъ, учительницъ, журналистовъ или галилейскихъ рыбаковъ, или выпустить брошюру о Наполеонѣ маленькомъ. Величіе проистекаетъ отъ проявленія и созиданія власти, власти духовной и матеріальной, оно дается избранникамъ, отмѣченнымъ, владыкамъ, великимъ, Каіафамъ, Пилатамъ, царямъ. Что толку въ томъ, если я приведу въ движеніе чернь, а самъ все же буду распятъ? Можно собрать чернь въ такомъ количествѣ, что она овладѣетъ кусочкомъ власти; можно дать ей ножъ въ руки и заставитъ ее колоть и рѣзать, можно такъ настроить ее, что при голосованіи она одержитъ верхъ; но одержатъ истинную побѣду, побѣду духовную, расширить богатства міра хоть на одинъ футъ, — этого она не можетъ, чернь не въ состояніи этого сдѣлать. Великіе люди — прекрасная тема для разговоровъ, но люди высокой души, владыки, всеобъемлющіе геніи — тѣ строго должны отдать себѣ отчетъ, что такое называется великимъ человѣкомъ. Тогда великій человѣкъ останется позади съ толпою, съ недостойнымъ большинствомъ, съ присяжными, учительницами, журналистами и бразильскимъ королемъ въ качествѣ поклонниковъ.
— Ну, — говоритъ высокоуважаемая дама съ ироніей…
Предсѣдатель стучитъ по столу и призываетъ къ порядку; но высокоуважаемая дама тѣмъ не менѣе настаиваетъ на своемъ и говоритъ:
— Ну, такъ какъ вы не признаете всѣхъ великихъ людей, такъ назовите нѣкоторыхъ или, по крайней мѣрѣ, хоть одного, который бы на вашъ взглядъ заслужилъ бы милости. Это было бы забавно.
"Я отвѣчаю:
— Это я могу, конечно. Но только дѣло въ томъ, что вы слишкомъ грубо ловите меня на словѣ. Если я назову вамъ одного или двухъ или десять, то вамъ будетъ казаться, что, кромѣ нихъ, я ужъ никого не могу назвать. Да и кромѣ того: зачѣмъ я буду это дѣлать? Если я, напримѣръ, предоставлю вамъ выборъ между Львомъ Толстымъ, Іисусомъ Христомъ и Иммануиломъ Кантомъ, то вы задумаетесь передъ правильнымъ выборомъ. Вы скажете, что въ вашихъ глазахъ каждый великій человѣкъ великъ по-своему и что вся либеральная и передовая пресса съ вами согласна.
— Да, но по вашему-то мнѣнію, кто изъ нихъ больше? — прерываетъ она.
— На мой взглядъ, милостивая государыня, не тотъ самый великій, который произвелъ наибольшій оборотъ, а тотъ, который далъ міру наибольшій подъемъ. Нѣтъ, голосъ моей крови говоритъ, что самый великій тотъ, кто придалъ наибольшую основную цѣну, наибольшее положительное достоинство самому существованію. Великій террористъ — величайшій по размѣру, та подъемная машина, которая приподняла все зданіе міра.
— Такъ изо всѣхъ названныхъ, конечно, Христосъ?..
— …Разумѣется, именно Христосъ, да! — тороплюсь я отвѣтить. — Вы совершенно правы, милостивая государыня, и я очень радъ, что хоть въ этомъ пунктѣ мы согласны… Нѣтъ, особенно низко ставлю я даръ производить обороты, даръ пропаганды, этотъ чисто внѣшній даръ имѣетъ всегда слово наготовѣ. Что такое пропагандистъ, профессіональный пропагандистъ? Человѣкъ, представляющій собою посредника отрицательной пользы, агентъ обмѣна. И чѣмъ въ большихъ размѣрахъ производитъ онъ обмѣнъ, тѣмъ больше становится его извѣстность! Хе-хе-хе! Чѣмъ больше является онъ шарлатаномъ своего дѣла, тѣмъ обширнѣе становится его спекуляція. Хе-хе-хе! Неужто это такъ ужъ важно, если я стану просвѣщать моего добраго сосѣда Оле Нордистуена относительно взглядовъ Фауста на существованіе? Можетъ ли отъ этого перемѣниться складъ мысли въ грядущемъ столѣтіи?
— Но если никто не станетъ просвѣщать Оле Нордистуена…
— Къ чорту Оле Нордистуена! — прерываю я. — Оле Нордистуену ничего больше не остается дѣлать на свѣтѣ, какъ только ждать смерти; это значитъ, другими словами: чѣмъ скорѣе онъ провалится, тѣмъ лучше. Оле Нордистуенъ хорошъ, чтобы унавоживатъ землю, онъ — солдатъ, по которому Наполеонъ проѣзжаетъ на подкованной лошади, вотъ что такое Оле Нордистуенъ, если хотите знать! Оле Нордистуенъ ни въ коемъ случаѣ не начало, чортъ бы меня побралъ, а ужъ тѣмъ болѣе не результатъ чего бы то ни было; онъ даже не запятая въ большой книгѣ, онъ — клякса на страницѣ. Вотъ что такое Оле Нордистуенъ…
— Шшш! Господи, Твоя воля! — воскликнула въ ужасѣ достойная дама и глядитъ на предсѣдателя въ ожиданіи, что онъ выпроводитъ меня за дверь.
— Хорошо! — отвѣчаю я, — хе-хе-хе, хорошо, я умолкаю. — Но въ то же мгновеніе я замѣчаю ея хорошенькій ротикъ и говорю:- Извините, сударыня, что я занималъ васъ такъ долго безсмыслицами и пустословіемъ. Позволите мнѣ, впрочемъ, поблагодарить васъ за вашу снисходительность. Вашъ ротикъ удивительно хорошъ, когда вы улыбаетесь. До свиданья!
"Но тутъ все лицо ея краснѣетъ и она приглашаетъ меня къ себѣ. Совершенно-таки просто, къ себѣ туда, гдѣ она живетъ. Хе-хе-хе! Она живетъ на такой-то улицѣ, въ такомъ-то номерѣ; ей бы очень хотѣлось еще поговоритъ со мною по этому поводу; она не согласна со мною и желала бы то, другое возразитъ. Если бы я пришелъ завтра вечеромъ, то засталъ бы ее совершенно одну. Только захочу ли я посѣтить ее завтра вечеромъ? Мерси. Такъ до свиданья.