"Но тутъ все лицо ея краснѣетъ и она приглашаетъ меня къ себѣ. Совершенно-таки просто, къ себѣ туда, гдѣ она живетъ. Хе-хе-хе! Она живетъ на такой-то улицѣ, въ такомъ-то номерѣ; ей бы очень хотѣлось еще поговоритъ со мною по этому поводу; она не согласна со мною и желала бы то, другое возразитъ. Если бы я пришелъ завтра вечеромъ, то засталъ бы ее совершенно одну. Только захочу ли я посѣтить ее завтра вечеромъ? Мерси. Такъ до свиданья.
"Хе-хе-хе. И ничего больше не было ей отъ меня нужно, какъ только показать мнѣ новое, мягкое покрывало на кровать, истинный образецъ національнаго искусства, галлигдальской ткани. Хе-хе-хе! Да, это, впрочемъ, могъ я предсказать заранѣе. Но она была прекрасна и…
"Нѣтъ, теперь я долженъ кстати; получу ли я свои башмаки или нѣтъ!"
Онъ вскочилъ съ постели, поднялъ занавѣсъ и посмотрѣлъ въ окно. Солнце сіяло и погода была тихая. Онъ позвонилъ. "Если она что-нибудь скажетъ?" спросилъ онъ себя и вслухъ отвѣтилъ себѣ. "Конечно, скажетъ: извините, пожалуйста. Въ случаѣ же, однако, если бв она ничего не сказала? ни единаго слова? ни звука? что тогда? Тогда со мной не случится ничего худого сегодня. Ничего худого! Дай Богъ, чтобы она удержала языкъ за зубами!"
Послѣ этихъ словъ онъ переждалъ минутку. Потомъ направился къ порогу, и, едва Сара открыла дверь, онъ воскликнулъ, стоя неодѣтымъ посреди комнаты:
— Ну-съ, что скажете, госпожа горничная?
— Да, ужъ извините, пожалуйста, за башмаки, — отвѣчала она. — У насъ, видите ли, большая стирка сегодня, а въ этотъ день такъ много дѣла.
— Ничего, ничего, — сказалъ онъ. До двѣнадцати онъ оставался дома, затѣмъ отправился на кладбище, чтобы присутствовать на похоронахъ. Онъ былъ, какъ и обыкновенно, въ своемъ желтомъ костюмѣ.
V
Когда Нагель пришелъ на кладбище, тамъ еще никого не было. Онъ подошелъ къ могилѣ и заглянулъ въ нее; внизу, на днѣ лежали два бѣлыхъ цвѣтка. Кто ихъ бросилъ туда и съ какимъ намѣреніемъ? "Я уже видѣлъ гдѣ-то эти бѣлые цвѣты" — подумалъ онъ. Вдругъ онъ вспомнилъ, что не брился. Онъ посмотрѣлъ на часы, переждалъ одно мгновеніе и затѣмъ быстро направился обратно къ городу. Посреди базарной площади онъ замѣтилъ судью, подвигавшагося ему навстрѣчу; Нагель направился прямехонько на него и взглянулъ ему въ глаза, но ни тотъ, ни другой не сказали ни слова; поклонами они также не обмѣнялись. Нагель зашелъ въ цирюльню. Въ этотъ моментъ колокола зазвонили къ погребенію.
Нагель не торопился, ни съ кѣмъ не разговаривалъ, никому не сказалъ ни слова, а въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ разсматривалъ картины по стѣнамъ; онъ ходилъ отъ стѣны къ стѣнѣ и разсматривалъ все въ отдѣльности. Наконецъ дошла до него очередь; онъ тогда опустился на стулъ.
Когда онъ былъ выбритъ и снова вышелъ на улицу, онъ увидалъ судью Рейнерта, которыя, повидимому вернулся и теперь дожидался чего-то. Въ лѣвой рукѣ у него была палка; но какъ только онъ замѣтилъ Нагеля, онъ перехватилъ ее въ правую руку и сталъ помахивать ею въ воздухѣ. Оба медленно подвигались навстрѣчу другъ къ другу. "Когда я раньше встрѣтилъ его, у него не было палки, — сказалъ про себя Нагель. — Палка не новая, онъ не купилъ ея, онъ ее взялъ у кого-то. Это — испанскій тростникъ."
Когда они приблизились другъ къ другу, судья остановился; Нагель тоже вдругъ пересталъ подвигаться впередъ: они остановились почти одновременно. Нагель надвинулъ на лобъ свою бархатную шапочку, точно хотѣлъ почесать себѣ затылокъ, и тотчасъ отвелъ ее обратно. Судья, напротивъ, крѣпко уперся своей палкой въ мостовую и приналегъ на нее. Такъ простоялъ онъ нѣсколько секундъ и все-таки не сказалъ ни слова. Вдругъ онъ выпрямился, повернулъ Нагелю спину и пошелъ своей дорогой. Нагель проводилъ его взглядомъ, пока онъ не скрылся за угломъ, у цирюльни.
Эта сцена произошла на глазахъ многихъ зрителей. Между прочимъ, видѣлъ все это человѣкъ, продававшій билеты на разыгрываемый въ лотерею катокъ для бѣлья. Немного дальше сидѣлъ торговецъ гипсовыми фигурками; онъ также наблюдалъ эту странную сцену; въ этомъ торговцѣ Нагель узналъ одного изъ гостей, присутствовавшихъ вчера вечеромъ при сценѣ въ кафе и принявшихъ его сторону передъ хозяиномъ.
Когда Нагель вернулся на кладбище, священникъ уже былъ тутъ и говорилъ проповѣдь. Вокругъ чернѣла толпа людей. Нагель не подошелъ къ могилѣ, а сѣлъ въ сторонкѣ на большую новую мраморную плиту, носившую слѣдующую надпись: "Вильгельмина Мескъ. Родилась 20-го мая 1873 г., скончалась 16-го февраля 1891 г." Кромѣ этого ничего не было написано на плитѣ. Она была совершенно новая, и холмикъ, на которомъ она покоилась, былъ, видимо, только-что взрытъ.
Нагель подозвалъ къ себѣ какого-то мальчика.
— Видишь ты тамъ человѣка въ коричневомъ сюртукѣ? — спросилъ онъ.
— Да, вонъ того? въ фуражкѣ? Это — Минутта.
— Вотъ именно. Подойди къ нему и попроси его притти сюда.
Мальчикъ пошелъ.
Когда Минутта подошелъ, Нагель всталъ, пожалъ руку и сказалъ:,
— Здравствуйте, другъ мой. Очень радъ васъ видѣть. Получили ли вы сюртукъ?
— Сюртукъ? Нѣтъ, еще не получилъ. Но я еще получу его, — возразилъ Минутта. — Ужъ какъ я долженъ благодарить васъ за вчерашнее, и за все, за все благодарю васъ! Да, да, сегодня мы хоронимъ Карльсена! Ахъ, да, Богъ свидѣтель, приходится привыкать къ этой мысли…
Оба они сѣли на новую мраморную плиту и бесѣдовали. Нагель досталъ изъ кармана карандашъ и началъ что-то писать на плитѣ.
— Кто тутъ похороненъ? — спросилъ онъ.
— Вильгельмина Мескъ. Мы, впрочемъ, бывало звали ее Миной Мескъ, ради краткости. Она была еще почти ребенкомъ; кажется, ей было лѣтъ двадцать.
— Нѣтъ, судя по надписи, ей еще не было и восемнадцати. Во всякомъ случаѣ, что это было за созданіе? Милое, да?
— Вы это такъ странно говорите, но…
— Я только замѣтилъ свойственную вамъ хорошую черту: отзываться хорошо о всѣхъ людяхъ, какихъ вы когда-либо видали.
— Да, но, если бы вы знали Мину Мескъ, я увѣренъ, что вы бы о ней сказали то же самое. Это была рѣдкая душа. Если кто превратился въ ангела Божія, такъ это навѣрно она.
— Вотъ какъ? Она была просватана?
— Просватана? Нѣтъ, далеко отъ этого! По крайней мѣрѣ, я этого не зналъ. Ахъ, нѣтъ, она навѣрно не была просватана; она была такъ благочестива и имѣла даже привычку на улицѣ вслухъ обращаться къ Богу, такъ что это всѣмъ было слышно. Ну, конечно, люди останавливались и прислушивались; всѣ любили Мину Мескъ.
— Другими словами, стало быть, это была дѣвушка, которая жила душою, правда? О тѣлѣ ея, былъ можетъ, можно было сказать поэтому, что она отдала его Богу обратно, благодаря Его за этотъ даръ и говоря: "Это мнѣ не понадобилось."
— Я не такъ скоро соображаю и я, видите-ли, не очень-то уменъ; я, можетъ быть, не понимаю, что вы подразумѣваете, когда говорите насчетъ того, что она благодарила за даръ.
— Ничего я и не подразумѣвалъ, ничего.
Въ то же время Нагель писалъ на плитѣ; это было стихотвореніе; написавъ его, Нагель снова спряталъ карандашъ въ карманъ.
— Просто невѣроятно, какъ привлекаетъ къ себѣ вниманіе чужой человѣкъ въ маленькомъ городѣ, - сказалъ Минутта. — Я стоялъ сейчасъ тамъ у могилы и слушалъ проповѣдь; но я замѣтилъ, что, по крайней мѣрѣ, половина присутствующихъ занята вами.
— Мною?
— Да. Многіе шептались и спрашивали другъ друга, кто вы такой. Теперь они стоятъ тамъ и посматриваютъ сюда.
— Кто эта дама съ большимъ чернымъ перомъ на шляпѣ?
— У которой бѣлая ручка у зонтика? Это Фредерика Андресенъ, фрейлейнъ Фредерика, о которой я вамъ разсказывалъ. А та, что возлѣ нея, которая какъ разъ сейчасъ сюда смотритъ, это дочь полицеймейстера; ее зовутъ фрейлейнъ Ольсенъ, Гудрунъ Ольсенъ. Да, я знаю ихъ всѣхъ. Дагни Килландъ также здѣсь; она сегодня въ черномъ платьѣ, и оно, пожалуй, идетъ ей еще больше, чѣмъ всякое другое; видѣли вы ее? Впрочемъ, вѣдь сегодня, понятное дѣло, всѣ въ черныхъ платьяхъ; я болтаю сущій вздоръ. Видите вы господина въ синемъ весеннемъ костюмѣ и въ очкахъ? Это — докторъ Тенерсенъ. Онъ не окружный санитарный врачъ, а только вольнопрактикующій докторъ и въ прошломъ году онъ женился. Его жена стоитъ тамъ далеко сзади. Я не знаю, видѣли ли вы маленькую, черноватую даму въ мантильѣ съ шелковой отдѣлкой? Да, это его жена. Она немножко болѣзненна и всегда хочетъ быть красиво одѣтой. А вотъ и судья…
Нагель спросилъ:
— А не можете ли вы показать мнѣ жениха фрейлейнъ Килландъ? Тутъ ли онъ?
— Нѣтъ. Лейтенантъ Гансенъ. Его здѣсь нѣтъ. Онъ въ плаваніи; онъ уѣхалъ ужъ нѣсколько дней тому назадъ, тотчасъ послѣ обрученія.
Послѣ краткаго молчанія Нагель сказалъ:
— На днѣ могилы лежали два цвѣтка, два бѣлыхъ цвѣтка. Вы пожалуй не знаете, откуда они явились?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Минутта, — то-есть… вы спрашиваете? Это прямой вопросъ?.. Стыдно мнѣ разсказать-то это; я, можетъ быть, могъ бы положить ихъ на гробъ, если бы попросилъ на то разрѣшеніе, тогда не пришлось бы бросать ихъ такимъ образомъ, но что могли значить два цвѣтка? Да и куда бы я ни принесъ ихъ, они все равно остались бы двумя цвѣтками. Вотъ я рѣшилъ лучше встать сегодня пораньше, чуть-чуть позднѣе трехъ часовъ, да, прямо-таки, можно сказать, ночью, пришелъ сюда и положилъ ихъ въ самую глубину на дно могилы; я спустился туда и положилъ ихъ какъ слѣдуетъ, и тамъ же два раза я вслухъ послалъ ему привѣтъ, стоя въ могилѣ. Это произвело на меня такое сильное впечатлѣніе, что я послѣ того ушелъ въ лѣсъ и отъ горя закрывалъ глаза руками. Право, такъ странно навсегда разлучиться съ кѣмъ бы то ни было, а Енсъ Карльсенъ, хотя и стоялъ высоко надо мною, но все же былъ мнѣ такимъ добрымъ другомъ.
— Да? Такъ цвѣты были, значитъ, отъ васъ?
— Да, отъ меня. Но я сдѣлалъ это не затѣмъ, чтобы хвастаться этимъ, Богъ мнѣ свидѣтель. Да и не стоитъ говорить о такой бездѣлицѣ. Я купилъ ихъ вчера вечеромъ, когда ушелъ отъ васъ. Какъ разъ случилось, что дядя далъ мнѣ полкроны на мои собственныя нужды, когда я принесъ ему ваши деньги: онъ тоже такъ обрадовался, что- чутъ было не опрокинулъ меня; да, онъ, конечно, придетъ въ одинъ прекрасный день благодарить васъ; непремѣнно, непремѣнно, ужъ я знаю, что онъ это сдѣлаетъ. Такъ вотъ, когда я получилъ эти полкроны, мнѣ подумалось, что я не припасъ себѣ цвѣтовъ въ погребенію, я и пошелъ внизъ, къ пристани…
— Вы пошли внизъ, къ пристани?
— Да, къ одной особѣ, которая живетъ тамъ.
— Въ неоштукатуренномъ домикѣ?
— Да!
— Не сѣдые ли у нея волосы?
— Да, совсѣмъ бѣлые; вы ее видѣли? Она — дочь одного капитана, но очень бѣдная. Сначала она совсѣмъ не хотѣла брать у меня мои полкроны, но я все-таки положилъ деньги на стулъ, несмотря на то, то она протестовала и много разъ говорила нѣтъ. Она такая робкая и навѣрно часто страдаетъ изъ-за своей скромности.
— Знаете вы ея имя?
— Марта Гуде.
— Марга Гуде?
— Да, Марта Гуде.
Нагель досталъ записную книжку, записалъ ея имя и сказалъ:
— Она была замужемъ? Она вдова?
— Нѣтъ. Она долго ѣздила съ отцомъ, но съ тѣхъ поръ, какъ онъ умеръ, она живетъ здѣсь.
— У нея развѣ нѣтъ знакомыхъ?
— Не знаю; нѣтъ, повидимому, нѣтъ.
— Чѣмъ же она живетъ?
— Да Богъ одинъ знаетъ, чѣмъ она живетъ. Никто этого не знаетъ. Впрочемъ, она получаетъ сколько-то отъ благотворительнаго общества.
— Скажите-ка, разъ вы бывали у той особы, у Марты Гуде, скажите, какъ тамъ собственно у нея въ домикѣ?
— Какъ можетъ быть въ старенькой, плохонькой комнаткѣ? Стоитъ тамъ кровать, столъ, пара стульевъ; даже, помню, именно три стула; въ углу у кровати стоитъ еще одинъ; онъ обтянутъ краснымъ плюшемъ, но ей приходится прислонять къ стѣнѣ, иначе онъ не можетъ стоятъ, очень ужъ плохъ. А больше я ничего не могу припомнить.
— Въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ ли тамъ еще чего? Не висятъ ли, напримѣръ, часы на стѣнѣ? Какая-нибудь старая картина или что-нибудь въ родѣ этого?
— Нѣтъ. Отчего вы объ этомъ спрашиваете?
— А стулъ, который не можетъ стоять, я подразумѣваю тотъ, что покрыть краснымъ плюшемъ, каковъ онъ на видъ? Очень онъ старъ? Отчего онъ стоитъ у кровати? Развѣ на немъ нельзя сидѣть? Не высокая ли у него спинка?
— Да, высокая, кажется; не знаю навѣрно.
— А больше ничего нѣтъ въ комнатѣ?
— Ничего!
У могилы стали пѣть; погребеніе подходило къ концу. Когда прекратилось и пѣніе, прошло еще одно мгновенье въ полной тишинѣ; затѣмъ люди стали расходиться въ разныя стороны. Большая часть вышла черезъ кладбищенскія ворота, другіе продолжали стоять и разговаривали между собою. Группа дамъ и мужчинъ пододвинулась къ Нагелю и Минуттѣ; это все были молодые люди и дамы, разсматривавшіе обоихъ блестящими, удивленными глазами. Лицо Дагни Килландъ было ярко-красно, и она смотрѣла прямо передъ собою, не оглядываясь ни вправо, ни влѣво; судья также не оглядывался; онъ оживленно разговаривалъ съ какой-то дамой.
Проходя мимо, докторъ Стенерсенъ, который также былъ съ ними, остановился. Онъ кивнулъ Минуттѣ; тотъ всталъ. Нагель одинъ продолжалъ сидѣть.
— Предупредите, пожалуйста, этого господина, — послышались ему слова доктора; больше онъ ничего не разслышалъ. Вскорѣ имя его было произнесено довольно громко, и онъ тотчасъ всталъ, снялъ свою шапочку и низко поклонился.
Докторъ извинился: онъ получилъ непріятное порученіе отъ одной дамы, также присутствовавшей на похоронахъ, отъ фрейлейнъ Мескъ, которая проситъ передать ему, чтобы онъ былъ поосторожнѣе съ камнемъ, съ надгробной плитой и не садился бы на нее. Плита новая, только что положенная, фундаментъ еще не установился, почва еще мягка, все вмѣстѣ можетъ осѣсть на одну сторону прежде, чѣмъ успѣютъ принять мѣры. Объ этомъ проситъ сестра усопшей.
Нагель нѣсколько разъ извинился. Это съ его стороны непростительная разсѣянность, невниманіе; онъ вполнѣ понимаетъ заботу дамы о сохранности камня. Онъ приноситъ доктору свою благодарность.
Между тѣмъ они невольно двинулись дальше вмѣстѣ. Когда они дошли до воротъ, Минутта откланялся, и докторъ съ Нагелемъ остались вдвоемъ. Сначала они представились другъ другу.
Докторъ спросилъ:
— Такъ вы хотите пожить здѣсь нѣкоторое время?
— Да, — отвѣчалъ Нагель. — Надо же соблюдать общепринятое обыкновеніе — проводить лѣто на лонѣ природы, воспользоваться каникулами, поправиться къ зимѣ, а тамъ опять начинать сначала!… Это славный городокъ.
— Вы откуда? Я прислушиваюсь къ вашему говору, но никакъ не могу понять.
— Я собственно уроженецъ Финмаркена, квенъ. Но жилъ то тутъ, то тамъ.
— Это и видно. Акцентъ Нордланда обыкновенно очень замѣтенъ… Вы теперь изъ-за границы?
— Только что изъ Гельсингфорса.
Сначала они разговаривали о разныхъ безразличныхъ вещахъ; затѣмъ перешли на разные другіе вопросы, заговорили о выборахъ, о неурожаѣ въ Россіи, о литературѣ и о покойномъ Карльсенѣ.
— Какъ ваше мнѣніе: хоронили вы сегодня самоубійцу или нѣтъ? — спросилъ Нагель.
Докторъ не могъ этого сказать, онъ не хотѣлъ сказать. Это его не касается онъ и не желаетъ въ это вмѣшиваться. Объ этомъ такъ много говорилось. Впрочемъ, отчего бы ему не быть самоубійцей? Всѣ богословы должны бы были покончить съ собою.
— Отчего же?
— Отчего? Потому что ихъ пѣсенка уже спѣта, потому что нашъ вѣкъ упразднилъ ихъ. Люди начали наконецъ мыслить самостоятельно, и ихъ религіозное чувство все болѣе и болѣе гаснетъ.
Но Нагель не могъ понять, что за прибыль для человѣчества въ томъ, чтобы отрѣшиться отъ всего символическаго, отъ всякой поэзіи. Да и вопросъ еще, дѣйствительно ли вѣкъ нашъ упразднилъ богослововъ, потому что религіозное чувство вовсе не вырождается…
Нѣтъ, во всякомъ случаѣ только не въ низшихъ слояхъ населенія, тамъ даже скорѣе наоборотъ, но вотъ въ просвѣщенномъ обществѣ оно рѣшительно уменьшается постепенно.
Съ этимъ Нагель не могъ согласиться. Религіозное чувство — дѣло субъективное; у однихъ его много, у другихъ мало, а у иныхъ и совсѣмъ нѣтъ въ немъ потребности. Но нельзя однакоже сказать, что только просвѣщенные люди не религіозны, наоборотъ: очень часто…
— Ну, не будемъ больше говорить объ этомъ, — сказалъ докторъ кратко, — мы стоимъ на совершенно различныхъ точкахъ зрѣнія. — Докторъ былъ свободомыслящій; докторъ такъ часто слышалъ это ничего незначащее выраженіе, такъ часто! Совратило ли это его? Онъ уже двадцать лѣтъ все тотъ же. Въ качествѣ врача онъ вынималъ у людей "душу" по чайной ложечкѣ! Нѣтъ, онъ совершенно выросъ изъ предразсудковъ… — Ну, а что вы думаете о выборахъ?
— О выборахъ? — Нагель разсмѣялся. — Я надѣюсь на лучшее, — сказалъ онъ.
— Я также, — сказалъ докторъ. — Было бы вѣчнымъ позоромъ, если бы министерство не получило большинства за свою демократическую программу. — Докторъ принадлежалъ къ лѣвымъ и былъ радикаломъ, былъ таковымъ съ тѣхъ поръ, какъ сталъ сознавать себя. — Дѣло въ томъ, — продолжалъ онъ, — что очень ужъ мало у насъ, лѣвыхъ, звонкой монеты. Вы и другіе, имѣющіе деньги, должны бы поддержать насъ. Дѣло идетъ вѣдь о будущности всей страны.
— Я? у меня деньги? — спросилъ Нагель. — Ахъ, въ этомъ отношеніи и у меня довольно плачевно.
— Ну, да вы, можетъ быть, не то, чтобъ милліонеръ. Кто-то разсказывалъ, что вы богаты, у васъ, напримѣръ, земельная собственность стоимостью въ шестьдесятъ двѣ тысячи кронъ.
— Ха-ха-ха! Это всего лучше! Нѣтъ, это все произошло оттого, что мнѣ на этихъ дняхъ выплатили по наслѣдству послѣ моей матери нѣсколько тысячъ кронъ. Вотъ и все. Никакой земельной собственности у меня нѣтъ, все это мистификація.
Они дошли до дома доктора, окрашеннаго въ желтую краску, двухъэтажнаго дома съ верандой. Штукатурка съ него во многихъ мѣстахъ отвалилась; крыша по краямъ висѣла лохмотьями; въ верхнемъ этажѣ не хватало одного стекла въ окнѣ, занавѣски оставляли многаго желать въ отношеніи чистоты. Нагель былъ непріятно пораженъ безпорядочнымъ видомъ этого дома и хотѣлъ тотчасъ уйти, но докторъ сказалъ:
— Не хотите ли зайти? Нѣтъ? Ну, такъ я надѣюсь увидѣть васъ послѣ. И я и жена, мы будемъ очень рады, если вы посѣтите насъ. А то, можетъ быть, зайдете сейчасъ познакомиться съ моей женой?
— Ваша жена была на кладбищѣ, она только-что вернулась.
— Это правда; она ходила вмѣстѣ съ другими. Ну, такъ навѣдайтесь въ другой разъ, когда пойдете мимо.
Нагель побрелъ обратно къ гостиницѣ; но какъ разъ у самыхъ дверей ея онъ вспомнилъ о чемъ-то. Щелкнувъ пальцами, онъ коротко засмѣялся и сказалъ громко:- Мнѣ однакоже интересно, остались ли тамъ мои стихи. — Затѣмъ онъ вернулся на кладбище и остановился у могилы Мины Мескъ. Никого кругомъ не было видно, но стихи были стерты. Кто это сдѣлалъ? Не было и слѣда написанныхъ имъ буквъ.