— Да-да, конечно, — кивнула Марина, но лицо ее оставалось безжизненным. — Я все понимаю… Я должна… Девятнадцать раз я возила его в реанимацию. Все. Сегодняшний — это последний…
Но оказалось, не последний. Свои московские исчезновения Высоцкий уже стал практиковать и в Париже. «Я знаю, как ей приходилось трудно, — говорил Ольбрыхский о своей „сестричке“. — Володя, приезжая в Париж, случалось, пропадал с Мишей Шемякиным — и хорошо еще, если только дня на три…»
Во время гастролей «Таганки» осенью 1977 года в Марселе Высоцкий резко «ушел в пике». Любимов вместе с Боровским искали несчастного Гамлета всю ночь напролет по всем русским кабакам, потом по портовым. Нашли на рассвете. Вечером Высоцкий должен был выйти на сцену. Юрий Петрович позвонил Марина в Париж, и она тут же примчалась.
«Он спал под снотворным до вечернего „Гамлета“, — вспоминала Алла Демидова, — а мы репетировали вариант на случай, если Высоцкий не сможет выйти на сцену… Так гениально он не играл никогда — ни до, ни после… Это уже было состояние не „вдоль обрыва, по-над пропастью“, а — по тонкому лучу через пропасть. Он был бледен как полотно. В интервалах между своими сценами прибегал в мою гримерную, ближайшую к кулисам, и его рвало в раковину сгустками крови. Марина, плача, руками выгребала это. Володя тогда мог умереть каждую секунду. Это знали мы. Это знала его жена. Это знал он сам — и выходил на сцену… Иначе Высоцкий не был бы Высоцким».
Но самым большим несчастьем в жизни Марины стало то, что, кроме пристрастия к алкоголю, он начал страдать еще и наркоманией. «Шприцы она обнаружила у него случайно в кармане, когда он „отключился“ после выпитого, — признался Шемякин, — и это, конечно, был страшный день в ее жизни. Она поняла, что это конец, потому что соединение наркотиков с алкоголем приблизило его кончину… В свое время это трижды проклятое зелье едва не отобрало у нее старшего сына, Игоря».
Когда во время свидания в Венеции Высоцкий наконец согласился с тем, что у него не хватает сил, чтобы остановиться, Марина чуть не столкнула его в воду. Потом, немного успокоившись, сказала:
— Ну, вот что, Володя. Из этого мало кто выскакивал, но ты — все же человек сильный. Давай решим так: или ты мне даешь слово, что все это прекратится, или мы с тобой расстаемся навсегда…
Потом, уже во Франции, когда Марине ее друзья (и московские, и парижские), видя ее состояние, близкое к истерике, безумный страх окончательно потерять любимого, советовали запереть Высоцкого в специализированной клинике, в тот самый Шерантон, она долго не могла пойти на это: «Потому что он был все-таки свободная птица. И его свобода для меня, как моя свобода, была дороже всего. И я не решилась на это… Никто не может сказать, что было бы. Я не знаю, если бы он пережил такое enfermement… чтобы заперли его… Я думаю, что он не прожил бы больше… Я не решилась… Свобода для меня самое… sacré, самое святое…»
В одном из последних своих писем он писал:
«Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я смогу найти выход, несмотря на то что я сейчас нахожусь в каком-то слабом и неустойчивом периоде. Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и невольным. Главное — я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты — единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз — я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе было плохо. Потом все станет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо.
Тв. В. Высоцкий»
«А ты… одна ты виновата в рожденьи собственных детей»
…На Ваганьковом, стоя у открытого гроба и не в силах отвести глаз от лица покойного мужа, Марина чуть слышно произнесла, ни к кому не обращаясь, в пустоту: «Как жаль, что у нас с ним не было общих детей…» Но тут же, словно очнувшись, коснулась руки Пьера, который был рядом. «Что, мам?» — вглядом спросил сын. «Ничего», — тоже глазами ответила она, мимоходом отметив, что сегодня Петька, слава богу, держится нормально, не как тогда, 25-го, когда они прилетели, и вечером ему пришлось вызывать «неотложку».
Десять лет назад, да, почти десять, дамочка из московского районного загса, внимательно изучая документы, ее и Володи, судя по всему, вела в уме свои нехитрые арифметические подсчеты: ишь ты, на двоих четыре брака, пятеро сыновей. Ну, молодцы…
Хотя кто знает, может быть, эта чиновница вовсе не осуждала их, а просто завидовала?..
Еще девушкой, думая о замужестве, Марина мечтала о том, что у нее как минимум будет шестеро детей.
Впервые она привезла своих мальчишек в Москву, когда была занята на съемках «Сюжета для небольшого рассказа». Друзья определили их в пионерский лагерь «Орленок». С первого момента знакомства ее сыновей с Высоцким между ними установились самые теплые отношения. «Они тогда были маленькие и тянулись к Володе, как крошечные зверечки, — вспоминала Марина, — ластясь и получая в ответ нежность и ласку, доброту и сердечность. Он не был им отцом по крови, но они, может быть, даже сильнее, чем можно любить отца, любили его — как друга, как своего парня, как брата… Он открыл им Россию. Если бы не он, им, может быть, никогда бы и не довелось ее увидеть… Володино влияние было колоссальным. Мои сыновья обожали его, если не сказать — боготворили…»
Самым живым и непосредственным в выражении своих эмоций был, конечно, младшенький — Володька. Он сразу же загорелся пылкой дружбой к своему старшему тезке, от него только и было слышно: «Володя… Володя…» А вот отношения Высоцкого с Игорем и Петром скорее напоминали заговорщические, они все больше секретничали, о чем-то своем, тайном, договаривались, спрашивали взрослого совета.
Поначалу, приезжая в Москву, Марина нередко оставляла сыновей на попечение Лили Митты, благо художница работала в основном в домашней мастерской. «Этих маленьких бандитов (прекрасные дети, но очень самостоятельные), — смеясь, вспоминал Александр Митта, — она привозила утром, потом моталась по городу и возвращалась вечером. Детей укладывали в маленькой комнате вместе с нашим сыном Женей или забирали, если они были подъемные… Володька — абсолютная ртуть, чистый бесенок, который переворачивал все, что было возможно, в доме и тут же засыпал. Считалось, что так и надо — мы не реагировали…»
Марина как-то выпустила его на улицу, чтобы Вовка в общении со сверстниками быстрее постигал премудрости русского разговорного языка. Через два дня все дворовые мальчишки заговорили по-французски. Он оказался лучшим учителем, чем они. Даже свое уличное прозвище он получил на французский манер — «Сава». Стоя под окнами, приятели кричали: «Эй, Сава, когда выйдешь на улицу? Давай!» А Володька-Вольдемар, перевалившись черед подоконник, жизнерадостно приветствовал своих новых друзей: «Comment ça vas?!» — «Как дела?!»
«Ему было шесть лет, — рассказывал Иван Дыховичный, — и он назначал моей жене тайные свидания. Он ей говорил по-французски: „Жду тебя в пять часов“. А про меня презрительно спрашивал: „И что ты в нем только нашла?..“»
Высоцкий очень трогательно относился к детям Марины, замечали друзья, переживал за них, любил, с радостью встречал, когда они прилетали в Москву. У него отсутствовало чувство безразличия, равнодушия — мол, чужие дети… Однажды Марина приехала в Москву с Володькой, который буквально накануне поездки сломал руку. Оставить дома его было не с кем, а не ехать в Союз, когда обо всем уже было условлено и договорено, тоже невозможно. Рискнула, взяла сына с собой. Поначалу все шло благополучно, он нормально перенес перелет, но через день-другой стал плакать, жаловаться на сильные боли.
Была поднята на ноги вся московская медицина. Высоцкий договорился со старым «другом „Таганки“, добрым доктором Баделяном, и привел мальчишку в свою клинику. Выяснилось, что со спицами, вставленными в кость французским хирургом-мясником, была занесена инфекция. Мнение врачей было однозначно: мальчика надо срочно класть в стационар. Марина в ужасе: она впервые видит своего жизнерадостного, неугомонного сына растерянным и нахохленным, в окружении десятка чужих, посторонних людей.
Высоцкий куда-то исчезает, но через пять минут уже возвращается, улыбаясь: все в порядке, договорился с заведующим отделением, Володьку определяют в отдельную палату. Он успокаивает Марину: „Не волнуйся. Теперь мы сможем посменно дежурить возле него. А сейчас подожди немножко, побудь еще с Вовкой, а я тут — на полчасика“. Он уходит и дает небольшой концерт для медсестер, врачей и всех больных.
Маленький Володька гордился своим взрослым тезкой. Постепенно он акклиматизируется здесь, и однажды, вспоминала Марина, оставляя его в слезах, мы буквально через несколько минут видим, как он организует футбольный матч в больничном коридоре, изо всех сил лупит по резиновым игрушкам, приводя в восторг недавно прооперированных малышей, которые прямо с капельницами выползают из палат посмотреть на этот удивительный матч… „Давай, Сава! — кричат ему больные юные болельщики. — Гол!“ — „Comment ça vas?“ — откликается он.
Марина видела: Высоцкому маленький тезка ужасно нравился, чувствовал живую, родственную душу. Владимир с любовью отзывался о нем: „Белокурый дьяволенок с благими намерениями: и нам понравиться, и оставаться пай-мальчиком. Но последнее не получается…“
На взрослых средний сын Марины, Пьер-Петя-Петька, производил ровное впечатление: мягкий парень, немного флегматичный, себе на уме, только и знает, что играет на гитаре, и ни до кого ему нет дела… Позже он всерьез увлекся музыкой. Высоцкий к его занятиям относился уважительно, хотя играл подросток еще очень по-школьному. Когда — „как коллега коллеге“ — он подарил Петру гитару, тот неожиданно ужасно смутился. А потом они вместе долго обсуждали возможности получения музыкального образования в Москве. Владимир видел и понимал: Петьке — „и хочется, и колется“.
Позже по классу гитары Пьер Оссейн окончил Парижскую консерваторию. Но не забывал и другие струнные, время от времени выступая с диковинным для Франции музыкальным инструментом — балалайкой. Но так, ради экзотики, гитара по-прежнему оставалась для него на первом месте. В 1977-м Петр вместе с Костей Казанским и контрабасистом Альбертом Тэссье даже аккомпанировал Высоцкому во время его концертов в L» Elysée Montmartre. Марина была в восторге. В 18 лет он дебютировал в кино, сыграв в странном фильме «Любовник мадам Мегрэ». Мама сдержанно похвалила, слава богу, избегая профессиональных оценок. Потом добрый дядя Говорухин занял его в малюсеньком эпизоде в фильме «Место встречи изменить нельзя». Молодого актера, конечно, не заметили, но вот на фамилию в титрах — «Пьер Оссейн» — внимание обратили. Кроме того, он принимал участие в некоторых театральных постановках и своего отца, потом другого режиссера — Бруно Спейссера.
Только вот с первенцем, Игорем, дела обстояли гораздо сложнее. Многим знакомым он всегда казался нелюдимым, замкнутым, оживавшим только при общении с Высоцким. Все замечали, что в Володе он души не чает, постоянно обращается к нему, вдвоем они что-то оживленно обсуждают, планируют.
Но Марина чувствовала, что Игорь с каждым годом все дальше и дальше отдаляется от нее, от дома, витает в каких-то своих, неведомых мирах, которые пытался изобразить на холстах. Конечно, понимала она, сын нуждался в нормальном мужском общении, совете небезразличного человека. Робер Оссейн, к которому она обращалась со своими тревогами по поводу Игоря, лишь пожимал плечами: «Марина, парень ищет себя. Это естественно в его возрасте… Я видел его картины, по-моему, весьма неплохо. Бросил? Жаль, но, может быть, когда-нибудь он еще вернется к живописи… Кстати, не вижу ничего дурного в том, что Игорь увлекся восточной философией, эзотерикой. Там немало интересного… Что касается сцены, то она его не влечет. Ты же знаешь, я не раз приглашал его работать со мной… Вроде бы получалось, но так, с ленцой, без всякого энтузиазма. Может, ты его в кино сосватаешь?..»
В 1972-м Игорь сбежал из дома. Потом, через несколько дней, когда его уже начала разыскивать полиция, он все-таки позвонил матери: «Не беспокойся, я проживу без тебя». Обосновался у каких-то своих хиппи. Позже вернулся, но страшно маялся, изводя всех домочадцев.
После долгого и трудного разговора с Игорем Владимир посоветовал: «Отпустила бы ты его на волю, Марин. Он совсем уже тут истерзался. Ни ему, ни тебе покоя нет. И не будет. Пусть идет себе на природу или куда он там хочет. Попробует свои силы, пооботрется. Не насилуй его. Игорь, должно быть, из породы самоотверженных приближенных, но не вожаков, я ведь вижу. Очень увлекается людьми, легко поддается чужому влиянию, но, к сожалению, именно тех, кто потакает его слабостям. Думаю, дружба его с двоюродным братом до добра не доведет…»
Она послушалась совета. Игорь отправился восвояси, как и хотел, на все четыре стороны. Путешествовал и по Испании, и по Англии, потом пустился в странствия по Франции в компании все тех же друзей-хиппи. И где закончились эти путешествия? В замке Шерантон! Самой известной во Франции клинике для душевнобольных. Не приняла природа Игоря с кузеном Алексом, испугала и отторгла, и заменили ее ребята марихуаной да ЛСД.
Еще по дороге в Шерантон Владимир предупредил Марину: «Говорить с врачами буду я. Ты раздергаешься, наговоришь им всякого. Ладно? А я эту публику в белых халатах знаю, им бы первопричину назвать. А тут ты рядом. Стало быть, и искать никого больше не надо. Знаешь, что они определят? „Отсутствие должной материнской любви и заботы“. Обижала дитятко, стало быть, тепла недодавала, притесняла всячески и измывалась. Вот вам — и сдвиг, естественное чувство протеста».
Высоцкий оказался прав. Битых три часа они мусолили с врачами одно и то же: неполная семья — это всегда беда, проблемы. Вы, мадам, живете в своем мире, мы понимаем… Потом намеки на славу, популярность, деньги, когда весь мир в кармане, но рядом эгоизм и равнодушие к судьбе детей вообще и своего чада в частности… Она едва сдерживалась и уже готова была нахамить, но Володя успокаивал, и она старалась все же общаться с этими медицинскими светилами максимально корректно. Какое им дело до того, что у нее внутри?
В конце концов сошлись в одном: Игорю нужен покой, полный покой, отсутствие любых поводов для волнений. Этим врачам, как показалось Марине, тоже был необходим покой, то есть избавление от беспокойного пациента. Какие могут быть варианты? Уговорить отца взять к себе Игоря и контролировать его поведение? Вряд ли это реально, а кроме того, подобное не устраивало саму Марину. Значит, необходимо уговорить Игоря вернуться домой, но только после полного завершения курса лечения.
Когда они пришли к нему в палату, он сидел на кровати, был бледен и безучастен ко всему вокруг, с остановившимся взглядом.
— Тебе чего-нибудь хочется, Игорь? Мы могли бы с Володей завтра привезти…
В ответ какой-то странный лепет: да, хочется. Хочу в Африку, хочу жить с вами, но непременно с Алексом. Работать тоже хочу, чтобы потом поехать в Африку…
Подходя к машине, Высоцкий первым делом отобрал ключи: «Я сам поведу». В дороге сперва долго молчали. Потом Владимир заговорил: не понимаю, как ты все это выдерживаешь и как будешь выдерживать дальше — не понимаю. Но положение безвыходное. Созерцать, как парень гибнет, нельзя. А он-то ведь хочет гибнуть.
Дома весь остаток дня провели в печали, ужасе и страхе…
* * *Марина никогда не считала Володиных сыновей чужими для себя. Во всяком случае, на первых порах. Тем более она видела: «Ты и сам мучаешься от всего этого… Мои трое мальчиков приезжают к нам на каникулы, ты их очень любишь, но жалеешь, наверное, что твои собственные дети не с нами…» Но ее неоднократные попытки к сближению неизменно находили холодный отпор со стороны Аркадия и Никиты.
Ну, хорошо, не желаете общаться с моей женой, говорил Высоцкий сыновьям, но что мешает вам встретиться с ее детьми, они — хорошие мальчишки, вам вместе могло бы быть интересно. Помогли бы французам адаптироваться в Москве… «Он как-то привел Володю, Марининого младшего сына (он как раз между нами — Аркаша 62-го года, а я 64-го, он — 63-го — и мы были совсем молодые), — вспоминал Никита Абрамов (он носил тогда фамилию матери), — говорит: „Отведите его на каток“. Катался на коньках я, Аркадий — не очень, а я так прилично. Я уходил на тренировку и говорю: „Вот, Аркаша пойдет“…»
Бабушке, Нине Максимовне Высоцкой, тоже не удавалось наладить отношения. «Она трепетно относилась к традициям семьи, — рассказывал Никита, — старалась их поддерживать. Даже хотела подружить нас с Мариной Влади. Но не получилось. А отец и не настаивал. Раза два-три мы общались с ней, пока он был жив. Несколько раз по телефону после смерти, и все. Запретного для нас с братом в их отношениях ничего не было. Просто не сложилось. Он, думаю, просто увидел, что мы к этому не готовы… Марина — главный персонаж его жизни, она сыграла большую роль, много для него сделала. Он ее любил. Благодаря ей он много ездил по миру, общался с интересными людьми…»
Хотя доброхоты усердно нашептывали Марине: в том, что «не получилось», во многом виновата мать Аркадия и Никиты, Людмила Абрамова, которая в какой-то момент вообще лишила отца права общения с сыновьями. «Володины дети сами вообще не очень к нему тянулись, — говорил Валерий Янклович, который по поручению Высоцкого регулярно отвозил в семью конверты с деньгами. — Только в последние полгода как-то потеплели. Стали приходить на спектакли, домой…»