– Нет, что вы! Мы не пьем и не курим. Просто у вас такой красивый дворец снаружи, что очень хочется посмотреть на него внутри.
Я бы не сказал, что Леонард при этих словах изменился в лице, но что-то в его лице при этих словах дрогнуло. В глазах на секунду мелькнуло не то опасение, не то подозрение.
– Нехорошо напрашиваться в гости, – произнес он поучительно, – нужно ждать, когда позовут.
– Мы подождем, – сказал Алешка. – Чава-какава. Бонжур.
– Олег! Проводи ментов Оболенских.
Охранник пошел с нами к воротам, не отставая ни на шаг. И не спуская с нас глаз. Наверное, боялся, что мы сопрем со двора какой-нибудь пластиковый булыжник. А Леонард так громко, что даже мы услышали, скомандовал своему Максу:
– Звякни этому Ваньке-дураку. Пусть действует по второму варианту.
Мы вышли за ворота. Охранник направился в свою будку, на ходу отлепив комок жвачки.
– Лех, – сказал я, – мы с тобой на двоих стольник заработали. Считай, ни за что.
– Мы, Дим, гораздо больше заработали, – как-то очень серьезно сказал Алешка. – Теперь главное – не потерять.
Умеет он загадки загадывать… Но и отгадывать – тоже…
Когда мы добрались до дома, во дворе у нас, под березами, уже трескотня стояла – тыковки тусовались.
– Где бегали? – спросила нас мама. – А что ты такой чумазый? – Это Алешке вопрос.
– Он молотобойцем работал, – объяснил я. – Саблю ковал. Для Ильи Муромца.
– Сковал? – спросила мама.
– Сковал, – ответил Алешка.
– Тогда я за Илью спокойна. Иди, умойся.
– Да, обязательно. Даже с мылом. Тогда и тетушка Марта будет за меня спокойна.
Мама даже оглянулась: и где эта тетушка Марта? Не углядела. Зато тетушки-тыковки сидели рядышком на диване, затаив дыхание. Возле них опять стояли ведра с краской, торчали из ведер кисти и валики. Со своим имуществом явились головки приклонить.
Вообще, они что-то сейчас были не очень резвые. Пирожками не хвалились, на «ридну Украйну» в гости не звали.
Оказалось, что мама уже накормила их обедом. А нам остался только чай. С лепешками. Но мы не особо расстроились. Во-первых, в нас еще Кощеева похлебка булькала, а во-вторых, Алешка сказал:
– А мы себе яичницу сделаем. С колбасой. Давай, Дим, действуй.
– А колбасы нет, – сказала мама.
– А мы и без колбасы не заплачем. – Алешка бодро махнул рукой. – Мы голой яичницей обойдемся.
– А яиц тоже нет, – сказала мама. – Я забыла купить. Давайте я вам по-быстрому «вармишель» сбацаю. Но «мармалада» нет.
Тыковки переглянулись, покивали друг другу. Одна достала из ведра упаковку с яйцами, другая – колбасу. Неплохо подготовились. Они что, пришли навеки поселиться?
Пришлось опять ставить на всех самовар. Мы поужинали и напились чаю под березками. Алешка почему-то начал заливисто зевать и тереть глаза кулачками. Вовсю показывал, что очень устал и безумно хочет спать.
Мама отдала тыковкам папину подушку и наш старый плед. Извинилась, что ничего другого больше не нашлось.
– Ничего, хозяюшка, мы привычные. У себе в Украйне мы так прямо и почивали под уишнями.
– А под березами еще лучше, – сказал Алешка и зевнул так, будто хотел всех нас проглотить. У него даже за ушами что-то громко треснуло.
– А почему под березами лучше? – спросила Паша (или Глаша).
– Вишни в открытый рот не падают.
Тыковки посмеялись и, под недовольное ворчание дивана, улеглись, укрылись пледом.
И мы тоже пошли спать. Когда мы с Алешкой забрались на свой второй этаж, зевота у него кончилась.
– Ты, Дим, особенно-то не спи, – сказал он.
– Это еще почему?
– Второй вариант проспишь.
Я его не послушал и уснул довольно быстро. И спал до утра довольно крепко. Только иногда вздрагивал во сне, когда под березами тоскливо охал наш говорливый диван – наверное, тыковки ворочались в беспокойном сне, переживая за своего начальника Ван Ваныча.
Уже под самое утро мне показалось сквозь сон, что Алешка вылез из-под одеяла и тихонько спустился вниз. Ну да, это понятно – чаю надулся. И я опять крепко заснул. И опять мне сквозь приятный утренний сон показалось, что откуда-то вернулся Алешка, устраивается под одеялом и что-то, довольный, ворчит себе под нос. Вроде того:
– Иван-дурак… Второй вариант… Тыковки полопались…
Потом он хитро хихикнул, зевнул и успокоился…
Утро началось очень весело. Мама напевала песни своего детства и пекла оладьи. Они у нее получаются не хуже, чем пирожки у тети Моти со станции. Устав, мама все-таки села на кошку. Не промахнулась. Кошка до этого крепко спала – ночью она охраняла наш сарай от мышей и лягушек и, конечно, к утру уставала. Она на маму обиделась, истошно взвыла и прыгнула из-под мамы почти до потолка. Даже все-таки не почти. Мы с Алешкой проснулись от того, что кто-то или что-то ударилось в наш пол. Или в потолок с точки зрения первого этажа. Мы, просыпаясь, подумали, что это мама стучит нам длинной шваброй: пора вставать, умываться и завтракать.
Алешка на этот стук всегда ворчит одно и то же:
– Завтракать каждый день я согласен, а умываться – что я, кошка, что ли? Я и так все время чистый. С утра и до обеда. Один дядька сказал, что человек – он как кусок мыла. Чем чаще моется, тем меньше от него остается. И без всякой пользы.
– Мойдодыр, – обычно добавляю я, сильно зевая, – плохой человек. Кривоногий и хромой.
Тут Алешка садится в постели и яростно подхватывает:
– Вот, Дим, этот пацан, у которого свечка в печку, он разве в этом виноват?
– А кто виноват? Крокодил? Который мочалки глотает?
– Если у мамы умывальник кривоногий и хромой, то чего можно требовать от ее сына? Вот я, Дим, весь из себя чистюля в нашу маму.
Ну, чистюля он относительный. В основном в отношении зубов. Он зубы чистит так, будто на охоту собирается, нападать на мелких хищников. А вот ноги, например… Как-то недавно мама забралась вечером, когда мы уже легли, вернувшись с пруда, на наш чердак и содрала с Алешки одеяло. И ахнула:
– Ты почему в носках улегся?
– Для тепла, – не растерялся Алешка. Потому что это были не носки. Это он по берегу пруда бродил. Забыл от ила ноги сполоснуть. Чистюля!
– Ладно, – зевнул Алешка. – Надо умыться: сегодня с утра гости припрутся.
– Какие гости? – удивился я. – Кого ты пригласил?
– Это не я пригласил. Это Арбуз Иваныч. Ментов на нас натравил.
Ничего не понимаю.
– Скоро поймешь, – пообещал Алешка. – Второй вариант пошел.
Когда мы спустились под березки умываться, то тыковок на диване уже не было. Они, наверное, с утра пораньше умелись на свой строительный объект со своими ведрами и швабрами. Мы не очень расстроились.
За завтраком Алешка все время поглядывал в окно. Будто в самом деле кого-то ждал. И дождался!
Возле калитки остановился милицейский «уазик», и из него вышла целая толпа народа. Майор в форме, капитан Павлик, два сотрудника без формы и двое гражданских лиц, наши соседи через два дома. И все они вошли на наш участок. У соседей были смущенные лица, а у капитана Павлика лицо – очень злое. Я никогда его таким не видел. Он шел рядом с майором и говорил жестко и упорно, словно дрова рубил:
– Это грязная провокация, товарищ майор! Я напишу рапорт министру!
– Разберемся. – Майор сам был несколько смущен. – Поступило заявление, я обязан провести служебную проверку. – И тут он почти наткнулся на нашу маму.
Она стояла у него на пути, уперев руки в бока и грозно сверкая своими красивыми глазами:
– И что все это значит?
– Майор Семенов. Служба собственной безопасности.
– А мы вас не вызывали.
– Поступило заявление на полковника Оболенского в том, что на его даче хранятся похищенные картины. Я обязан произвести у вас обыск.
– Охренеть! – сказала мама.
Майор чуть заметно улыбнулся, Алешка взвизгнул от восторга.
– Граждане понятые, подойдите поближе к этому штабелю и наблюдайте за прохождением обыска. Приступайте, товарищи, – кивнул он оперативникам.
Те стали перекладывать доски.
– Потом, – сказала мама, – когда обнаружите похищенные полковником милиции Оболенским картины, уложите доски на место. В том же порядке.
– Обязательно, мадам, – отозвались бравые опера.
По мере того как штабель перемещался на другое место, понятые – дядька в шляпе и тетка в очках – постепенно придвигались поближе и вытягивали свои шеи. Им, наверное, очень хотелось своими глазами увидеть, какие картины воруют полковники милиции. А вот операм явно этого не хотелось. По мере того как уменьшалось число досок в прежнем штабеле, они заметно веселели.
– Все! – сказал с облегчением один из них. – Пусто-пусто, товарищ майор.
Товарищ майор достал из папки листок – заявление – и глянул в него. Поскреб пальцем висок. Указал на наш ревущий диван и процитировал:
– «…либо в диване, стоящем под двумя березами». Загляните в диван.
– Осторожно! – предупредила мама.
– Осторожно! – предупредила мама.
– Кусается? – засмеялся один из оперов.
– Лает, – сказал Алешка.
– Вот я ему полаю!
Один опер приподнял сиденье, другой запустил под него руки. Диван рявкнул. Первый опер матрас выпустил, второй руки не успел убрать – взвыл, не хуже дивана.
– Все-таки кусается, зараза. – Он смотрел на поцарапанную ладонь.
– Это кошка, – сказала мама. – Она там живет. Без прописки.
– Или мышка, – сказал Алешка. – Она их там складывает на черный день. Или ядовитая змея.
Но опера тоже оказались с чувством юмора. Первый снова приподнял сиденье, второй наставил в щель пистолет и сказал:
– Выходить по одному, руки за голову.
– Горбатый выходит первым, – добавил Алешка.
Из дивана никто не вышел. Ни кошка с мышками, ни Горбатый со змеями. Обыск прошел бесславно. И, по-моему, все остались довольны его результатами.
Майор извинился за доставленное неудовольствие и, держа за уголок листок с заявлением, с угрозой сказал:
– Я этого анонима достану. Он у меня ответит и за клевету, и за введение правоохранительных органов в заблуждение.
– Он сам заблудился, – вдруг сказал Алешка.
Майор, может, и не обратил бы на его слова внимания, если бы не Павлик. Майор Алешку не знал, а Павлик знал его прекрасно. Он присел перед ним на корточки, поправил ему бейсболку и проникновенно попросил:
– Леша, не скрывай от нас истину.
Алешка, почуяв свою силу, немного поломался. Потом сказал:
– Ну ладно. Давайте мне бумагу, я тоже анонимку напишу. – И уселся на поющий диван.
Майор положил ему на колени свою папку, поверх нее – листок бумаги и авторучку. Но Алешка все-таки еще покочевряжился:
– На чье имя писать? На имя президента?
– Зачем уж так сразу, – испугался майор. – Пиши на мое. На майора Семенова.
Алешка закорябал ручкой по листку. Время от времени приподнимал голову и задумчиво спрашивал:
– Сименов или Сяменов, как правильно? Заивление или заевление? «Будка» с мягким знаком?
– С восклицательным! – Майор терпеливо подсказывал, а потом нетерпеливо выхватил листок (с «мягким восклицательным знаком» и с надписью «Ананимька Оболенскава»), глянул в него и показал Павлику. Павлик молча кивнул.
– Так, – майор обратился к своим операм, – в том же составе вот по этому адресу. Обыск, а по его результатам, возможно, и задержание.
Опера переглянулись. Поцарапанный диваном спросил:
– А в будке – собака?
– Змея, – пошутил Алешка. – Горбатая.
– Может, чаю выпьете? – спросила мама. – У нас еще оладьи остались.
– Но очень мало, – предупредил Алешка.
– Мы лучше доски опять на место сложим.
– Не надо, – сказала мама. – Все равно их при-едут забирать. Они нам не подошли. – Мама вздохнула – ее мечта о втором этаже с цветами и лягушками отдаляется все больше на неопределенное время.
Глава XI Из князи в грязи
Как только оперативная машина отъехала, мы ринулись на чердак, наблюдать за действиями опергруппы. Мы не опоздали – машина остановилась возле красивой дачки, где жил наш славный Арбуз Иваныч.
Он выкатился к калитке, размахивая руками.
– Он думает, – усмехнулся Алешка, – что ему сейчас спасибо скажут.
– За что? – удивился я.
– За анонимку на папу, – спокойно объяснил Алешка. – Это ведь он ее написал.
– Зачем? – тупо спросил я.
– Ну, от злости, что папа его не послушал. А может, еще от чего. По приказу Леонарда, например. Я еще сам не все знаю. Не мешай мне смотреть. Самое интересное начинается.
Арбуз Иваныч размахивал руками и показывал на наш сарайчик, видно, все пытался доказать, что картины находятся там, например, у Алешки в тумбочке. Или у мамы в холодильнике. Потом майор что-то ему сказал. Арбуз вздрогнул и сделал шаг назад. И что-то начал говорить с возмущением. Стучал себя кулаком в грудь (даже слышно было), хватался за голову, а затем сделал руками широкий жест. Пожалуйста, мол, ищите, мне нечего скрывать.
Майор что-то сказал своим сотрудникам, они дружно шагнули к собачьей будке, нагнулись и вытащили из нее какой-то рулон.
– Картины, – сказал Алешка. – Скатанные.
– Во дурак-то, – сказал я. – Нашел где прятать.
Алешка взглянул на меня и даже немного отодвинулся. Будто хотел разглядеть меня получше.
– Ты что? – спросил я.
Алешка хихикнул и покачал головой. Потом сказал:
– И за что тебе в школе пятерки ставят? Ничего там Арбуз не прятал. Это я прятал.
Теперь уж я вздрогнул и от него отодвинулся. Чтобы разглядеть получше.
– За… зачем?
– Затем! Он их нам сегодня ночью своими тыквами подбросил, а мы – ему. Чтобы знал наших.
– А где ты их взял?
Алешка фыркнул.
– Где, где? Под досками, где еще?
Наконец-то я стал немного врубаться. Оказывается, Алешка уже давно подозревал эту арбузно-тык– венную команду. И установил за ней наблюдение. На всякий случай. А услышав слова Леонарда о дураке Иване и втором варианте, догадался, что ночью в наших досках будут спрятаны картины, украденные у Юльки. Их тыковки заложили.
И Алешка той же ночью их вытащил и «перепрятал». Засунул в собачью будку…
– Гляди, гляди, – Алешка схватил меня за рукав, – повязали голубчика.
Ничего его, конечно, не повязали, а просто повели к машине вместе с рулоном картин, даже наручники на него не надели.
А зря! Дальше события приобрели неожиданный поворот. На пригорке, где стояла очередная Лешкина турундыка, машина немного притормозила перед спуском и поворотом… И из нее вывалился Арбуз. Покатился по тропке на четвереньках, вскочил, разогнал турундыку и уселся в нее. До свидания!
– Уйдет! – вырвалось у меня.
Сейчас он съедет к пруду, а там, илистой тропкой, где не сможет проехать машина, добежит до мостков, спрыгнет в свою моторку, промчится на ней по пруду и скроется в замке Леонарда. Или исчезнет в неизвестном направлении.
– А вот фиг! – сказал Алешка. – Я ведь тормоза с нее снял.
Еще не легче! Мне даже немного жалко стало нашего славного Арбузика. Он-то уверен, что затормозит у обрыва, вылезет из турундыки и дальше дунет бегом. А он не смог затормозить!..
С нашего НП все было здорово видно. Турундыка все шустрее катилась вниз, к обрыву. Набирала скорость. Ей ошалело смотрела вслед опергруппа, высыпавшая из машины.
– Ща взлетит! – сказал Алешка. – Охренеть!
Я щелкнул его по затылку: в моем доме попрошу не выражаться.
– А маме можно, да? – обиделся Алешка, но тут же переключился на предстоящий безмоторный полет.
Это было красиво! Тропка оборвалась, а турундыка плавно продолжила свой бег. И красиво приземлилась прямо в пруд. В воздух взлетели грязнющие брызги. Прямо было похоже на красивый взрыв. Черного цвета.
– Наш авиалайнер «Кощей», – холодно прокомментировал Алешка, – приземлился в аэропорту «Черная грязь». Сейчас граждане и господа пассажиры потребуют холодный душ или горячую ванну со стиральным порошком. – И добавил уже другим тоном: – Только «Кощея» жалко. Был белый, стал черный.
Черным стал и бывший зеленый в полосочку Арбуз. Он стоял по колено в илистой воде, и на него было страшно смотреть. С него ручьями текла жидкая пахучая грязь.
– А ты не воруй, – сказал Алешка поучительно. – И не рой другому грязную яму.
Но что-то в его детском сердечке шевельнулось.
– Дим, бери ведра, пошли на колодец. Надо же ему отмыться. А то всех семеновских ментов распугает.
– Вы куда? – спросила мама.
– За водой, – на бегу отозвался Алешка. – Фрукты мыть. В виде грязных арбузов.
– С вами не соскучишься, – только и успела сказать нам вслед мама.
Это точно. От скуки с нами не умрешь. Разве что – от смеха.
Ведра с водой мы притащили к пруду вовремя. Опергруппа стояла на берегу и пыталась выманить на него это страшное чучело. И не леший, и не водяной, а неизвестно что. Не арбуз, во всяком случае.
Он стоял на том же месте и приговаривал, стуча зубами:
– Славно! И куда же я в таком виде?
– Куда, куда? В тюрьму, – отвечали ему опера. – Вылезай, а то утонешь.
А наша турундыка спокойно плавала рядом. Ну что ж, лебеди ведь тоже не всегда летают. Они ведь еще и плавают.
– Буду тут стоять! – заявил Арбуз. Бывший Арбуз.
– Там пиявки, – крикнул ему Алешка. – Они уже в вас впиявились. Сосут вашу кровь.
– Им же хуже, – ответил Ван Ваныч. – Отравятся.
– Ну хватит, гражданин! – решительно сказал майор. – Сдавайтесь.
– А мне зачтется?
– Что зачтется?
– Что я добровольно явился из пруда с повинной. И буду оказывать помощь следствию.
– Где остальные картины? – спросил Павлик. Для пробы – как он будет сотрудничать со следствием.
– Не скажу! – выпалил Ван Ваныч. И без перехода затарахтел: – В надежном месте. В банке «Капитал». В ячейке под номером «раз-два-три». Довольны? Очень славно…
– Это еще надо проверить, – сказал майор. – Я пошлю своего сотрудника в банк, он наведет справки, завтра мне доложит, а вы пока постойте в грязи.