Эмма знала монолог Майора наизусть. Дальше шли слова: «Но бойся собственной трусости, она…»
– Но тру… – сказал Раковский и замолчал. На мгновение сделалось тихо.
– Но трусся бой… – снова начал Майор и замолчал снова.
Эмма-Сережка ткнулась лицом с подаренный мяч, будто готовясь зарыдать.
– Бойственной собости, – неуверенно закончил Майор. – Она…
Друзья и враги за ее спиной крепко обнялись, пытаясь спрятать лица.
* * *К счастью, дети ничего не заметили. Или почти ничего.
Аплодировали долго. В глазах у некоторых девочек Эмма успела разглядеть несомненный влажный блеск.
Заслуженный артист Раковский матерился в мужской гримерке – так, что слышно было даже в дальнем конце коридора.
Эмма сняла мальчиковую школьную форму. Натянула плотные зимние джинсы, ботинки, свитер. Стерла салфеткой грим. Хлебнула чая из термоса.
– Дай мне тоже, – попросила Светочка, ловко набрасывая на «плечики» серый капитанский мундир. – А у меня рогалики есть.
Ирина Антоновна, игравшая Сережину бабушку, развернула кулек с бутербродами.
Перекусили; из соседней гримерки доносился возмущенный голос Раковского и дружный смех «хулиганов» Саши и Вити.
Помреж (костюмерши на выезде не было) отнесла костюмы в автобус.
Смеркалось. За окнами зажглись фонари.
– Прогуляться бы, – сказала Эмма.
– Холодно, – Светочка пожала плечами.
– Пойди прогуляйся, пока они грузятся, – посоветовала Ирина Антоновна.
И Эмма вышла во двор.
Оба монтировщика, осветитель, водитель и радист стояли кружком, курили – красные огоньки светились в полутьме – и болтали о футболе.
– Когда едем? – спросила Эмма.
– Вот докурим – и поедем, – степенно отвечал водитель.
Эмма отошла подальше. Курить в лесу для нее было то же самое, что приходить в оперный театр со включенным плейером.
Снег чуть поскрипывал под подошвами. Снег был оранжевый и синий – по цвету фонарей. От каждого ствола падала оранжевая и синяя тень, а чуть подальше, за забором, лес стоял темный, привлекательный и зловещий, и Эмма подумала, что, будь она по воле злой судьбы ребенком в этом санатории – единственным удовольствием для нее было бы стоять вечером у забора и смотреть на лес, бояться его – и воображать себя там, в темноте…
Ее тронули за рукав. Она обернулась.
– Сережка?
Рядом с ней стоял мальчик лет восьми. В серой курточке со светоотражателями (на рукавах и груди его вспыхивали и гасли, преломляя свет фонарей, молнии, квадраты и латинские буквы). В спортивной шапке, надвинутой до бровей.
– Сережка? – снова спросил мальчик, на этот раз увереннее и радостней. – А меня Данилом зовут…
– Привет, Данил, – сказала Эмма, потому что надо было что-то сказать.
Мальчик переступил с ноги на ногу:
– А я уже в третьем классе.
– Молодец, – сказал Эмма.
Мальчик смущенно улыбнулся:
– Как ты их… Здорово.
– Тебе понравилось? – спросила Эмма.
– Да, – сказал Данил. – Мне очень… У нас тоже есть такие дураки, как те. И ничего им не сделаешь…
– Сделаешь, – неуверенно сказала Эмма. – Если с друзьями…
– Только у нас в классе никто ни с кем не дружит, – сказал Данил.
– Это бывает в санаториях, – возразила Эмма. – Не успели еще познакомиться…
Данил махнул рукой:
– У нас в том, старом классе тоже никто ни с кем не дружит… Только девчонки. И еще подножки подставляют, говорят всякое… Слушай, а ты правда в футбол хорошо играешь? А в хоккей? У нас тут есть каток… И я тебе могу дать свою клюшку. У меня хорошая клюшка. И еще настоящая шайба. Хочешь, покажу?
Эмма почувствовала, что надо удирать, пока не поздно. Парень смотрел на нее, как раньше – за несколько лет до Эмминого рождения – люди смотрели на космонавта Гагарина.
– А еще у меня есть трансформеры. Хочешь, дам? Хоть навсегда? Подарю?
– Мне?!
– Ну да… И еще у меня дома есть компьютер. Ты можешь прийти ко мне домой и поиграть во что хочешь, хоть до ночи.
– Да? Спасибо…
– И у меня есть настольный футбол. И железная дорога. Немецкая.
– Очень хорошо…
– А у моего соседа по парте, в той, старой школе, у него тоже есть клюшка, и щитки, и коньки с ботинками, и маска для вратаря… И еще у него есть старший брат. И у него своя кодла. И как они однажды набили этого Зербицкого! Слушай, а ты…
За Эмминой спиной коротко просигналил автобус.
– Мне пора, – сказала Эмма с облегчением. – Ну, пока.
– Ты еще приедешь? – тихо спросил Данил.
– Я… – Эмма открыла рот. – Мне надо идти.
– А можно я скажу пацанам, что ты еще приедешь в хоккей погулять? А…
– Знаешь что, – сказала Эмма быстро. – Приходи с родителями в детский театр. Там и увидимся.
Видимо, Данил ждал чего-то другого. Глаза его, прежде глядевшие на Эмму страстно и требовательно, теперь заморгали беспомощно и жалко:
– А можно… я скажу пацанам, что если они меня еще тронут, то ты их набьешь?
Автобус просигналил снова. Эмма сделала шаг назад; свет упал на ее лицо. Данил шагнул за ней, всматриваясь.
– Пока, – быстро сказала Эмма. – До встречи.
Взгляд Данила вдруг изменился. Распахнулись ресницы, сам собой разинулся рот. Секунда – и пацан нахмурился, плотно сжал губы, будто не веря своим глазам.
– Я… пошел, – зачем-то сказала Эмма.
– Так ты, что ли… тетя? – едва слышно спросил Данил.
Эмма махнула ему рукой и побежала к автобусу. И, уже упав на сидение рядом со Светочкой, обернулась.
Данил стоял под фонарем, очень маленький и очень одинокий. У ног его лежали две тени – оранжевая и синяя.
* * *– Алло? Ростислав Викторович?
– Саша! Привет… Я уже думал, что ты не позвонишь.
– Здравствуйте.
– Я очень рад, что ты объявился. Честно.
– Да?
– Правда-правда. Ну, рассказывай, как дела? Как успехи?
– Ну, в общем… А у вас как дела? Как здоровье?
– Да ничего вроде, здоров… Работаю вот. Книгу пишу.
– Книгу? А про кого?
– Про жизнь, Саш. Про мир, про математику… Во всяком случае мне так кажется.
– Я не знал, что вы писатель.
– Да я не писатель. Я просто пишу книгу. Это мое любимое дело такое, хобби.
– А когда закончите?
– Не знаю… Я вообще не хотел бы ее заканчивать. Это книга без конца, чтобы каждый, кто захочет, мог дописать что-то свое. Вот ты, например, когда хорошенько выучишь математику…
Осторожный смешок:
– Да я пишу-то с ошибками… У меня по русскому три.
– Это жаль… Это тебе читать надо больше. Чтобы глаза к правильному написанию привыкали.
– А… я и читаю.
– А какая книжка у тебя самая любимая?
– У меня много любимых… Я ужастики читаю… А ваша книжка толстая?
– Не очень.
– А кто ее будет читать? Ее напечатают потом?
– Гм… Скорее всего, нет.
– Как?! Зачем вы ее пишете тогда?
– Для удовольствия, Саша. Для удовольствия. То, что происходит в голове у человека, когда он понимает связь между фрагментом и целым… Когда он прослеживает закономерности… когда он понимает что-то такое в мироустройстве, о чем почти все догадываются, но никто не может сформулировать… Дух захватывает, как на американских горках. Это лучше, чем конфеты, уж поверь.
Молчание.
– Что молчишь, Саша?
– Ничего… Я бы…
– Ладно. Давай, что там у тебя.
– У меня… да мне теперь неудобно. К вам со своей задачей приставать…
– Не стесняйся. Зачем-то ты мне позвонил…
Вздох.
– Ну, в общем, так. Из пункта А вышел поезд со скоростью вэ-один, а через три часа ему вдогонку вышел второй поезд со скоростью вэ-два, и когда второй поезд догонит первый, если известно, что…
* * *Асфальт подернулся ледяной корочкой.
Светофор не работал. Эмма потопталась на краю тротуара, покрутила головой, то и дело упираясь носом в опушку мехового капюшона, и рысцой двинулась через дорогу.
БМВ вылетел из-за припаркованного грузовика. Вернее, не очень-то вылетел – просто явился Эмминому боковому зрению, и что-либо менять было уже поздно. Водитель ударил по тормозам – большая черная машина заскользила, пошла юзом, толкнула Эмму в бок. Эмма шлепнулась на очень холодный и очень твердый асфальт, а машина продолжала двигаться, у Эммы перед глазами имелся кусочек мостовой с примерзшим к ней сухим березовым листочком, Эмма успела мрачно подумать: ну, все.
Машина остановилась.
Эмма прекрасно понимала, что колени ободраны и что колготки, надетые сейчас под джинсами, придется выбросить. И снова подумала, еще более мрачно: ну, все.
Ее схватили под мышки. Кто-то что-то бормотал, причитал и даже как бы жалобно подвывал; обернутая лицом к небу, она увидела над собой большого и очень огорченного человека. Человек был в пиджаке и при галстуке, причем галстук – ярко переливающийся в свете фонарей – выбился наружу и мотался на ветру, почти касаясь Эмминой щеки.
– Как ты? Что ты?!
Эмма скосила глаза. Нижняя ее половина пребывала под машиной – зрелища не для слабонервных.
– Как ты? Что ты?!
Эмма скосила глаза. Нижняя ее половина пребывала под машиной – зрелища не для слабонервных.
Человек со свободным галстуком перехватил Эмму поудобнее – и выдернул из-под машины. Эмма впервые почувствовала боль – вытаскивая, он прищемил ей нежную кожу под мышкой.
– Отпустите, – сказала она и встала на ноги. Ноги тряслись, подгибались, но держали.
Он уставился на нее, как… За всю Эммину жизнь еще не было случая, чтобы на нее так смотрели. Это была адская смесь ужаса, мольбы, раскаяния и надежды. И еще – в этих глазах было что-то, напомнившее Эмме санаторного мальчика Данила. «Так ты… тетя?!»
– Скорость нечего превышать, – сказала Эмма сердито.
– Я не превышаль, – тихо возразил человек со свободным галстуком.
Он был высокий – Эммины глаза были на уровне его нагрудного кармашка.
– Да все со мной в порядке, – сказала Эмма уже не так сердито.
Высвободилась из его рук (в облачке хорошего одеколона) и, хромая, побрела к тротуару.
У обочины собрались зеваки. На мостовой за БМВ выстроились машины – сигналили, требуя дать дорогу.
Тот, кто сбил Эмму, потрусил к своей машине. Вскочил за руль, дал газ; вот мерзавец, подумала она отстраненно. «Я не превышаль»…
Теперь, спустя несколько минут после инцидента, пришел страх. Потемнело в глазах; Эмма стояла, вцепившись в ствол чахлой липы, пережидая головокружение. Ничего…. Сейчас темнота разойдется, и она пойдет домой… Ничего… Куртка с меховым капюшоном смягчила удар головой… А колени – ерунда, заживут…
Ее крепко взяли под локоть.
У стоящего рядом были широко распахнутые, наивные, очень голубые глаза. Сквозь темноту, сгустившуюся вокруг, Эмма ничего, кроме глаз, не видела, оттого ей казалось, что незнакомец напялил маску Зорро.
* * *Его звали Михель, и он был сотрудник австрийского посольства, не очень высокопоставленный, хотя и не из последних.
Он был так потрясен и убит случившимся, что в конце концов Эмме пришлось его утешать.
Когда она в третий раз повторила, что не собирается жаловаться в посольство, обращаться в милицию, вообще давать делу ход – он воззрился на нее удивленно и обиженно:
– Я… не о том вольнуюсь. Я мог человека убить! Я тебя пораниль…
Эмма замолчала, озадаченная, а Михель добавил тихо:
– Я бы с ума сошель.
– Ну ничего, – сказала Эмма, лихорадочно пытаясь подобрать простые и в то же время не очень глупые слова. – Ничего же не случилось… страшного.
– Ты так летела, – сказал Михель с суеверным ужасом.
– Я же легкая, – возразила Эмма. – Я летела не потому, что ты меня сильно ударил.
В машине у Михеля работала печка. Полчаса они сидели, успокаивая друг друга, а Михель пытался унять трясущиеся руки; наконец, машина двинулась – со скоростью раненой черепахи.
Михель отвез Эмму домой.
В квартиру она его не пустила. Застеснялась.
Михель записал ее телефон и дал ей свою визитку. Михель попытался было дать ей денег «на лечение» – но она сделала вид, что не поняла, и он, сконфузившись, в свою очередь сделал вид, что просто протирает купюрой вспотевший лоб.
Она совершенно простила его. Уж очень он был забавный.
* * *– …Представь себе стеклянную банку в виде цилиндра… Представил?
– Ага.
– Теперь представь, что в этом цилиндре помещен шар… тоже стеклянный. Представил?
– Ага.
– А еще в этот цилиндр вписан конус… Что такое конус, знаешь?
– Да. Вроде колпака.
– Так вот – объемы этих красивых фигур соотносятся как три к двум к одному. Понял?
– М-м-м… Да.
– А теперь представь, как обрадовался человек, впервые совершивший это открытие. Как впервые радуется всякий, кто это постигает… Это гармония. Мир гармоничен, он гармонично устроен. Возможно, мир сотворен математиком, а может быть, мир сотворен с помощью песни… Понимаешь? Математика так прочно связана с музыкой, что даже песню «В лесу родилась елочка» можно описать с помощью формулы… Понимаешь?
– А вы верите в Бога?
– А ты?
– А я – не знаю…
Молчание.
– Кстати, Саша… Твои коленки уже зажили? Как ты себя чувствуешь?
– Коленки? Ну да, уже корочкой покрылись и не болят… Ой.
– Что?
– А… откуда вы знаете про мои коленки?
Новое молчание. Мгновенное.
– Ты же мне говорил, что упал, когда был гололед.
– Точно говорил?
– А откуда тогда я знаю?
Пауза.
– Я не знаю, откуда вы знаете. Потому что я вам все-таки не говорил.
Смешок в трубке:
– Ну ладно… Будем считать, что мне это приснилось.
* * *На другой день позвонил Михель. Эмма почти не сомневалась, что он позвонит, и даже обрадовалась, услышав в трубке его чуть подернутое акцентом приветствие. Она снова успокоила его – все в порядке, она себя чувствует хорошо, никакого сотрясения у нее нет и не было, ссадины заживают.
Он помолчал – и предложил ей пойти в субботу в ресторан «Кортес».
Она отказалась автоматически. Она почти испугалась, потому что вежливость – вежливостью, и человеческое внимание делает Михелю честь, но вот ресторан «Кортес» в рамки сочувствия никак не вписывается.
А потом ей стало обидно, что ей тридцать пять, а в ресторане «Кортес» она не была и, наверное, уже никогда не будет…
К счастью, Михель повторил свое приглашение снова.
* * *– …Вот вы говорите «красота, гармония»… А польза какая-то от этого есть?
– Конечно. Или тебе интересно, какая от красоты в этом мире польза?
– Нет… Вот, например… Вы говорите, что математика чуть ли не все на свете может… А вот что-нибудь такое, что все людям полезно… Например, будущее предсказывать?
– А ты думаешь, что это всем людям полезно?
– Не знаю… Но математика может или нет?
– А что бы ты хотел узнать? Из будущего?
– Например, с каким счетом завтра наши с Германией сыграют.
– Продуют наши. Четыре-один.
– Да вы что! Не может быть!
– Ничего не поделаешь. Немцы сильнее. Чудес не бывает.
– Но с таким счетом – не может быть!
– Ну что ж, не может – так не может…
* * *– Ростислав Викторович!
– Привет, Саша.
– Признайтесь – вы просто угадали счет?
– Ну конечно. Просто угадал.
– А… как?
– Повезло мне, вот и угадал.
Молчание.
– Ростислав Викторович, а может, вы меня сейчас обманываете?
– Господи, да в чем же?
– Может, вы не угадали вовсе, а математически предсказали?
– Может, и предсказал.
– Нет, я так не играю… Так угадали или предсказали?
– Много будешь знать…
– Ростислав Викторович! А в лотерею можете? Числа угадать?
– В лотерею не буду. Азартные игры… Знаешь, сколько народу погорело, лотерейные билеты по науке заполняя?
– Я ничего не буду заполнять! Тут розыгрыш будет через полчаса, я уже ничего не успею… Ради научного эксперимента – скажите, какие числа выпадут, а?
* * *На другой день она позвонила Иришке. Та, как обычно, бурно обрадовалась, хотя поводов для веселья было не очень-то много: Игорешка лежал с тяжелым гриппом, а Офелию буквально позавчера дернул черт выяснять отношения с двумя ройтвеллерами, в результате чего обе стороны изрядно пострадали.
– Послушай, – сказала Эмма, когда подробно обсуждены были и методы лечения Игорешки, и цены у разных ветеринаров, и наглость не в меру расплодившихся ройтвеллеров. – А ваш репетитор… Игорек еще с ним занимается?
– Ну да, – сказала Иришка. – Только пропустили уже три занятия. Негоже занятого человека гриппом травить.
– Да, – сказала Эмма, внутренне решаясь. – А… как он вообще?
– Да все по-прежнему, – отозвалась удивленная Иришка. – А что?
– Ты никогда… – Эмма замялась, – не замечала за ним… ну, чего-нибудь такого?
Она хотела спросить: «Ты не замечала, что он будущее предсказывает?», но в последний момент придержала язык.
– Да он весь… такой, – Иришка, наверное, пожала плечами, потому что трубка, которую она удерживала обычно без помощи рук (была у нее такая привычка – мыть посуду, стирать или перекладывать вещи во время разговора по телефону) вырвалась и упала, так что Эмма услышала грохот, вскрик, ругательство и отдаленный голос Ивана.
– Хорошо хоть не в тазик, – сказала Иришка секундой спустя. – Так что я говорила?
– Игорешкин репетитор…
– А? Да, он такой, сумасшедший ученый, я же тебе… Что? Ой, Эммочка, извини, тут надо чего-то Игорешке, он лежит…
Распрощались.
Эмма долго сидела перед немым телевизором, смотрела на экран, как смотрят в огонь камина, а рядом на столе лежал клочок бумаги – оторванный угол старой газеты, на котором в строчку записаны были шесть цифр, и каждое обведено красным фломастером.
* * *Эмма не верила в невероятное.
То есть – она четко разграничивала «ту» и «эту» сторону воображаемого экрана. «По ту» сторону невероятное существует легально и потому приносит радость; если в невероятное «за дверью» Эмма верила, и с воодушевлением, то гадалки, штатные астрологи и экстрасенсы вызывали у нее раздражение и даже гадливость.