Появляется молодой слуга или раб, он подметает пол: босоногий, симпатичный, в тунике из тонкой материи и просторных индийских шароварах.
Якоб чувствует, что должен объяснить свое присутствие в больнице. «Ты раб доктора Маринуса?»
— Доктор нанял меня, — голландский у молодого человека хорош. — Ассистентом.
— Да? Я новый клерк, де Зут, и как тебя зовут?
Тот кланяется: почтительно, но не как слуга;
— Мое имя Илатту, господин де Зут.
— Из какой части мира ты попал сюда, Илатту?
— Я родился в Коломбо, на острове Цейлон.
Якобу немного не по себе от его обходительности.
— Где же сейчас твой хозяин?
— В кабинете, наверху. Желаете, чтобы я представил вас ему?
— В этом нет нужды: я поднимусь по лестнице и представлюсь сам.
— Да, но только доктор предпочитает никого не принимать…
— Он не будет возражать, когда узнает, что я ему привез…
Поднявшись по лестнице, Якоб оглядывает длинный, хорошо обставленный чердак. Середину занимает клавесин доктора Маринуса, о котором несколько недель тому назад рассказывал Якобу его знакомый, господин Звардекрон, — судя по всему, единственный клавесин, добравшийся до Японии. В дальнем конце чердака рыжеватый, медведеподобный европеец лет пятидесяти с тронутыми сединой, зачесанными назад и перевязанными ленточкой волосами, сидит на полу за низким столиком в колодце света и рисует яркую, огненно-оранжевую орхидею. Якоб стучит по крышке люка:
— Добрый день, доктор Маринус.
Доктор, в расстегнутой рубашке, не реагирует.
— Доктор Маринус? Я очень рад, что наконец‑то познакомился с вами…
По доктору и не скажешь, что он услышал хоть слово.
Клерк чуть повышает голос:
— Доктор Маринус? Я извиняюсь за вторж…
— Из какой мышиной норы… — Маринус бросает на Якоба свирепый взгляд, — …вы выпрыгнули?
— Четверть часа тому назад прибыл с «Шенандоа». Меня зовут…
— А я спрашивал, как вас зовут?! Нет, я спросил о fons et origio[9].
— Я родился в Домбурге, городке на побережье острова Валхерен, в Зеландии.
— Валхерен, да? Я однажды заезжал в Мидделбург.
— Если на то пошло, доктор, я учился в Мидделбурге.
Маринус смеется:
— Никто еще не обучился ничему путному в этом гнезде работорговцев.
— Возможно, в будущем мне удастся изменить к лучшему ваше мнение об уроженцах Зеландии. Я буду жить в Высоком доме, так что мы — почти соседи.
— То есть близость проживания предполагает добрососедство, да?
— Я… — Якоб удивлен агрессивностью Маринуса. — Я… ну…
— Эта «Цимбидиум коран» выросла на корме для коз: когда вы суетитесь, она вянет.
— Господин Ворстенбос предположил, что вы могли бы пустить мне кровь…
— Средневековое мракобесие! Флеботомия — и вся гуморальная теория, на которой она основывается, — уже двадцать лет, как опровергнута Хантером[10].
«Но пускать кровь, — думает Якоб, — это же хлеб любого хирурга».
— Но…
— Но-но-но? Но-но? Но? Но-но-но-но-но?
— Мир состоит из людей, которые верят в это.
— Подтверждая, что мир состоит из пустоголовых. Ваш нос, похоже, опух.
Якоб поглаживает появившийся изгиб. «Бывший директор Сниткер замахнулся и…»
— Вы не созданы для драк, — Маринус встает и ковыляет к откинутой крышке люка, опираясь на толстую трость. — Мойте нос холодной водой дважды в день и подеритесь с Герритсзоном, только подставьте выпуклую сторону носа, чтобы он вам ее выпрямил. И доброго вам дня, Домбуржец, — точным ударом трости доктор Маринус вышибает подпорку, удерживавшую крышку люка открытой.
Выйдя наружу, под ослепительное солнце, негодующий клерк видит перед собой переводчика Огаву, его слугу и пару инспекторов: все четверо вспотевшие и суровые.
— Господин де Зут, — говорит Огава, — я хотел бы поговорить с вами о книге, которую вы привезли. Это очень важное дело…
Якоб пропускает начало следующей фразы из‑за нахлынувшей тошноты и сосущего ужаса.
«Ворстенбос не сможет спасти меня, — думает он, — да и зачем ему это?»
— …и потому я крайне удивился, найдя такую книгу… господин де Зут?
«Моя карьера загублена, — думает Якоб, — меня ждет тюрьма, и Анна потеряна навеки…»
— Куда, — удается выдавить из себя будущему узнику, — меня препроводят?
Длинная улица качается из стороны в сторону. Клерк закрывает глаза.
— Пре — водят? — пытается повторить последнее слово Огава. — Мой голландский часто подводит меня.
Сердце клерка стучит, как сломанный насос.
— Разве это по-человечески, так играть со мной?
— Играть? — замешательство Огавы нарастает. — Это пословица, господин де Зут? В сундуке господина де Зута я нашел книгу господина… Адаму Сумиссу.
Якоб широко открывает глаза: длинная улица больше не качается.
— Адама Смита?
— Адама Смита, простите. «Богатство народов»[11]… так, ведь?
«Именно так, да, — думает Якоб, — но пока что я не могу поверить своему счастью».
— На английском языке читать мне довольно‑таки сложно, а потому я купил голландский перевод в Батавии.
Огава удивляется:
— Адам Смит — не голландец? Англичанин?
— Ему бы не понравилось, если бы вы его так нашали, господин Огава! Смит — шотландец, живет в Эдинбурге[12]. Но вы точно говорите о книге «Богатство народов»?
— О какой же еще? Я — рангакуша, изучаю голландскую науку. Четыре года тому назад я попросил на время «Богатство народов» у директора Хеммея. Начал переводить, чтобы принести в Японию «теорию политической экономики». Но правитель Сацумы предложил за нее директору Хеммею много денег, и я вернул книгу. Книгу продали до того, как я ее дочитал.
Раскаленное солнце закрыто тенью лаврового дерева, которое как будто пылает в его лучах.
«И воззвал к нему Бог, — думает Якоб, — из средины куста…»
Крючкоклювые чайки и потрепанные воздушные змеи прочерчивают голубое небо.
«…и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я!»
— Я пытаюсь раздобыть другой экземпляр, но… — Огава пожимает плечами, — …но слишком велики трудности.
Якоб прилагает невероятные усилия, чтобы не расхохотаться радостным детским смехом.
— Я понимаю.
— И вдруг этим утром в вашем сундуке я нахожу Адама Смита! К моему огромному удивлению! И, честно говоря, господин де Зут, я бы хотел купить у вас эту книгу или арендовать…
На другой стороне улицы, в саду, верещат и верещат цикады.
— Книга Адама Смита не продается, и не сдается в аренду, — отвечает голландец, — но вам, господин Огава, я отдаю ее, и отдаю с радостью, во временное пользование. Можете держать ее у себя, сколько пожелаете.
Глава 4. РЯДОМ С УБОРНОЙ У САДОВОГО ДОМИКА НА ДЭДЗИМЕ
Якоб выходит из жужжащей насекомыми темноты и видит, как его домашнего переводчика Ханзабуро допрашивают два инспектора. «Они требуют от вашего боя, — младший клерк Понк Оувеханд словно материализуется из воздуха, — чтобы тот поковырялся в ваших какашках, посмотрел, чем вы срете. Три дня тому назад я пытками свел в раннюю могилу моего первого шпика, и Гильдия переводчиков прислала мне эту шляпную вешалку, — Оувеханд мотает головой в сторону худого и высокого молодого человека, стоящего позади него. — Его зовут Кичибей, но я прозвал его Лишаем за то, что вечно липнет ко мне. Но, в конце концов, я возьму над ним верх. Грот поставил десять гульденов, что я не смогу измотать его до ноября. Так я еще не начинал, а пора бы, так?
Инспекторы замечают Кичибея и подзывают его.
— Я иду на работу, — говорит Якоб, вытирая ладони.
— Мы должны приходить до того, как остальные нассут вам в кофе.
Два клерка идут по Длинной улице мимо двух беременных олених.
— Отменное мясо, — комментирует Оувеханд, — рождественский ужин.
Доктор Маринус и раб Игнатиус поливают водой грядку с дынями.
— Еще один день в печке, доктор, — говорит Оувеханд через забор.
Маринус, конечно же, его слышит, но не утруждает себя поворотом головы в их сторону.
— Он вежлив лишь со своими учениками, — жалуется Оувеханд Якобу, — и с его красавцем индийцем, а также являл собой саму доброту, как рассказывал ван Клиф, когда умирал Хеммей, а уж если его ученые друзья принесут ему какую‑нибудь траву или мертвую морскую звезду, тут он рассыпается в любезностях! И чего он ведет себя с нами, как Старый Хрыч?! В Батавии даже французский консул — заметьте, французский консул — называл его un buffalo insufferable[13], — Оувеханд откашливается.
Группа грузчиков — японцев собирается на Перекрестке, готовясь переносить с сампанов на сушу чугунные чушки. Заметив Якоба, они вновь начинают подталкивать друг друга и ухмыляться. Клерки сворачивают в переулок Костей, чтобы избежать пристальных взглядов.
— Только не говорите мне, что вам не нравится повышенное внимание, — поворачивается к нему Оувеханд, — господин Рыжеволосый.
— Но мне точно не нравится, — возражает Якоб. — Мне совсем не нравится.
Два клерка поворачивают на аллею Морской стены и подходят к Кухне.
Ари Грот ощипывает птицу, сидя под навесом из сковород и кастрюль. Масло шипит, горка блинов растет, а прибывшие издалека разрезанный пополам круг эдамского сыра и кислые яблоки лежат на двух трапезных столах. Пиет Баерт, Иво Ост и Герритсзон едят за столом работников; Петер Фишер, старший клерк, и Кон Туоми, плотник — за столом чиновников. Сегодня понедельник, и Ворстенбос, ван Клиф и доктор Маринус завтракают в комнате для совещаний.
— А мы тут гадаем, — говорит Грот, — куды вы, ребята, пропали, а?
— Начнем с горшочка соловьиных языков, маэстро, — отвечает Оувеханд, тыкая пальцем в слипшийся хлеб и прогорклое сливочное масло, — потом продолжим пирогом из рябчиков и голубики с артишоками в сметане и закончим айвой и бело-розовым бисквитом со взбитыми сливками.
— Вечнозеленые шутки господина О., — говорит Грот, — веселят нас каждый день.
— А это, — всматривается Оувеханд, — не фазанья ли задница у вас в руках?
— Зависть, — осуждающе цыкает повар, — один из семи смертных грехов, так ведь, господин де 3.?
— Так говорят, — Якоб стирает кровавый след с яблока. — Да.
— Мы только что сварили вам кофе, — Баерт протягивает чашку, — душистый и свежий.
Якоб смотрит на Оувеханда, который мимикой отвечает ему: «Что я говорил».
— Спасибо, господин Баерт, но сегодня воздержусь.
— Так мы же старались, — протестует антверпенец. — Для вас.
Ост зевает в полный рот. Якоб старается придерживаться рамок вежливости:
— Плохая ночь?
— Думаете, контрабандил и грабил Компанию до самой зари, так по-вашему?
— Не могу знать, господин Ост. — Якоб разламывает хлеб. — Так и было?
— Я‑то думал, что вы заготовили все ответы еще до высадки.
— Вежливый человек, — предупреждает Туоми на своем ирландско — голландском, — не…
— Это он расселся тут судьей, Кон, и ты тоже так думаешь.
Из работников только Ост, совершенно не задумываясь о последствиях и даже не заправившись грогом, смеет столь открыто выказывать свою неприязнь к новоприбывшему клерку, но Якоб прекрасно понимает, что и ван Клиф видит в нем шпиона Ворстенбоса. На Кухне все ожидают его ответа.
— Чтобы нанять матросов на корабли, обслуживать гарнизоны и платить десяткам тысяч людей жалованье, господин Ост, в том числе и вам, Компания должна получать прибыль. В торговых факториях должен вестись бухгалтерский учет. На Дэдзиме за последние пять лет такой учет если и велся, то курам на смех. Господин Ворстенбос обязан был приказать мне навести порядок в бухгалтерии. Собрать все в единое целое. А я обязан ему подчиняться. И за это меня надо считать Искариотом?
Желающих ответить не находится. Петер Фишер ест, громко чавкая.
Оувеханд подхватывает ломтем хлеба немного тушеной капусты.
— Сдается мне, — говорит Грот, вытаскивая птичьи потроха, — все зависит от того, как посмотрит Директор на все эти… несуразности, м-да, найденные, когда это… в одно целое. Или погрешил-но-больше-ни-ни или же, знач, крепкий, может, и по делу, пинок под зад, или тюрьма в Батавии…
— Если… — Якоб останавливается, не сказав: «Если вы не сделали ничего противоправного, вам нечего бояться». И так понятно, что каждый из них, так или иначе, нарушает правила Компании частной торговлей. — Я не… — Якоб останавливается, не сказав: «Я не личный исповедник директора». — А вы не пробовали спросить господина Ворстенбоса напрямую?
— Правильно ли это, — отвечает Грот, — задавать вопросы начальству?
— Тогда вы должны подождать и увидите, что решит директор.
«Плохой ответ, — понимает Якоб, — означающий, что я знаю больше, чем говорю».
— Гав-гав, — бормочет Ост. — Гав.
Смех Баерта может сойти за икоту.
Кожура яблока спускается с лезвия ножа Фишера одной длинной спиралью.
— Следует ли нам ожидать вашего визита в нашу контору сегодня? Или вы продолжите заниматься собиранием «одного целого» на складе «Колючка» с вашим другом Огавой?
— Я буду делать то, — Якоб слышит, как поднимается его голос, — что прикажет директор.
— Ой? Я наступил на больную мозоль?! Мы с Оувехандом просто хотим знать…
— Разве я, — консультируется Оувеханд с потолком, — произнес хоть одно слово?
— …знать, поможет ли нам сегодня наш так называемый третий клерк.
— Клерк — стажер, — уточняет Якоб, — не «так называемый» и не «третий», как и вы у нас — не «старший».
— О? Значит, вы и господин Ворстенбос обсуждали вопросы подчиненности?
— Так ли уж обязательна эта грызня в присутствии нижних чинов? — влезает с вопросом Грот.
Покоробленная входная дверь распахивается, и входит слуга директора Купидо.
— Тебе чего тут надо, грязный пес? — спрашивает Грот. — Тебя накормили раньше.
— У меня послание для клерка де Зута: директор просит вас прибыть в Парадный зал.
Смех Баерта возникает, продолжается и затихает в его вечно заложенном носе.
— Я приберегу ваш завтрак, — Грот отрубает ножки фазана. — Все будет в полной сохранности.
— Эй, бой! — шепчет Ост невидимому песику. — Сидеть, бой! Служить, бой!
— Глоток кофе, — Баерт протягивает кружку, — чтобы подкрепиться, значит.
— Не думаю, что мне понравится, — Якоб встает. — С вашими то примесями.
— Никто не обвиняет вас в блуде[14], — бурчит Баерт, — просто…
Племянник пастора ногой выбивает кофейную чашку из рук Баерта.
Она разбивается о потолок, осколки разбиваются об пол.
Зеваки изумленно замирают, Ост перестает гавкать, Баерт — весь промокший.
Даже Якоб удивлен тем, что произошло. Он кладет в карман хлеб и уходит.
В Бутылочной приемной Парадного зала вдоль стен действительно выстроились пятьдесят или шестьдесят стеклянных бутылей в оплетке, накрепко закрепленные на случай землетрясения. В этих сосудах — необычные существа, собранные со всех концов когда‑то необъятной территории, где торговала Компания. Оберегаемые от разложения раствором из спирта, свиной мочи и свинца, они предупреждают не столько о том, что всякая плоть тленна — а кто в здравом уме позабудет об этой истине? — но и говорят, что у бессмертия слишком высокая цена.
Замаринованный варан из Канди невероятным образом похож на отца Анны, и Якоб вспоминает судьбоносный разговор с этим господином в его роттердамской гостиной. Где‑то внизу проезжали кареты, а фонарщик одну за другой зажигал лампы.
— Анна рассказала мне, — начал говорить ее отец, — о неожиданных фактах в сложившейся ситуации, де Зут…
Соседка варана с Цейлона — гадюка с острова Сулавеси, застывшая с открытой пастью.
— …и, соответственно, я всесторонне обдумал ваши достоинства и недостатки.
Детеныш-аллигатор с острова Хальмахера чему‑то радовался, его челюсти разошлись в демонической улыбке.
— В колонке положительных качеств: вы — прекрасно разбирающийся в тонкостях своей работы клерк с добрым характером…
Пуповина аллигатора навеки связывала его со скорлупой яйца, из которого он вылупился.
— …который не злоупотребляет нежными чувствами Анны.
Именно с острова Хальмахера Ворстенбос и вытащил Якоба.
— Теперь о минусах. Вы — всего лишь клерк. Не купец, не владелец корабля…
Черепаха с острова Диего-Гарсия выглядит плачущей.
— …даже не директор склада, а клерк. Я не ставлю под сомнение ваши чувства.
Сломанным носом Якоб касается сосуда с барбадосской миногой.
— Но чувства — лишь слива в пудинге: а сам пудинг — это богатство.
Открытая О — образная пасть миноги щетинится острыми, как лезвия, буквами V и W.
— Я, однако, хочу предложить вам шанс заработать ваш пудинг, де Зут, — лишь из уважения к выбору Анны. Директор Ост-Индского дома ходит в мой клуб. Если вы хотите стать моим зятем так же сильно, как говорите об этом, он может устроить вас на должность клерка на Яве. На пять лет. Официальное жалованье незначительно, но молодой человек со способностями может многого добиться. Ответ вы должны дать сегодня: «Фадреландет» отплывает из Копенгагена через две недели…
— Новые друзья? — Ван Клиф смотрит на него из двери в зал.
Якоб отворачивается от миноги:
— К сожалению, я не могу позволить себе роскошь выбора, господин заместитель директора.
Ван Клиф хмыкает, услышав искренние слова.
— Господин Ворстенбос желает видеть вас.
— Вы присоединитесь к нам?
— Чугунные чушки сами по себе не взвесятся и не погрузятся, де Зут, о чем мне остается только сожалеть.