Он понизил и без того негромкий голос.
– После этого его величество император вчера обратился за советом к доктору Бадмаеву.
Я слышал фамилию Бадмаева не в первый раз. В Петербурге Бадмаев считался специалистом по восточной медицине. Он родился в Забайкалье в семье бурята, вырос в степи и позднее изучал в петербургском университете монгольские и китайские языки. Бадмаев не получил академического медицинского образования. Один или два раза я видел этого безусловно одухотворенного, но странного человека в белом пальто и белой шапке.
Отец Николая II Александр III однажды по неизвестным мне причинам обратил внимание на Бадмаева и выступил в роли его крестного отца, когда Бадмаев перешел в православную веру и вместо бурятского имени Жамсаран принял русское Петр Александрович. Бадмаев занимался «тибетской медициной». Больше я о нем ничего не знал, кроме того, что в последние годы все больше жадных до сенсаций пациенток доверяли «тибетской медицине» и что Бадмаев содержит собственный санаторий. Свои лечебные средства он держал в строгом секрете. Он готовил их в своем санатории в особом помещении, оборудованном в соответствии с «тибетскими» правилами, и использовал при этом таинственные заклинания. Бадмаев владел аптекой; на продававшихся в ней лечебных средствах стояли магические знаки и магические названия. Из медикаментов Бадмаева я благодаря своим пациенткам непосредственно познакомился с «тибетским эликсиром жизни», «черной эссенцией лотоса» и так называемым «настоем из цветков ашоки». Пациентки клялись, что эти лекарства помогают при различных болезнях, и легко было представить себе, что «дальневосточные флюиды» Бадмаева нашли благодатную почву в лице склонной к мистике императрицы.
– Вы знаете Бадмаева? – спросил Деревенко.
– Очень немного, – ответил я.
– Вчера вечером он провел несколько часов у постели царевича, – сказал Деревенко. – Император очень ценит его, хотя до сих пор обращался к нему за медицинским советом только один раз. Его величество несколько месяцев страдал от болей в желудке, которые, несомненно, вызваны расстройством нервов. От этих болей Бадмаев приготовил напиток из тибетских трав, который подействовал очень быстро. Я подозреваю, что это лекарство состояло из белены и гашиша, то есть оказало лишь болеутоляющее и успокоительное действие. Однако ее величество императрица посчитала, что успехом лечения они обязаны молитвам и заклинаниям Бадмаева. Поэтому вчера, в отчаянной ситуации, она настояла на том, чтобы обратиться к нему…
– И каков результат? – спросил я.
– Отрицательный, – сказал Деревенко, – Бадмаев слишком умен, чтобы взяться за безнадежный случай. Он предпочел оставить его нам. Вчера он довольно ловко объявил, что это не тибетская болезнь. Это болезнь европейская, от которой не помогут тибетские средства – ни растения, ни травы, ни заклинания.
Деревенко прервался и испытующе посмотрел на меня своими серо-зелеными глазами.
– После этого, – сказал он затем, – вчера вечером было принято решение обратиться за помощью к вам, не знаю, стоит ли поздравлять вас с этим… Ее величество императрица два дня не отходит от постели царевича. Она в отчаянии. Я хотел предупредить вас об этом, чтобы вы не испугались…
Войдя в спальню царевича, я испытал ужас при виде Александры Федоровны. Платье ее было измято. Как я узнал позднее, всю прошедшую ночь она пролежала на полу рядом с кроваткой царевича и молила Бога сотворить чудо. Только утром она поднялась и перестала молиться, решив, что Бог по какой-то причине не хочет ее услышать.
Волосы ее растрепались, глаза запали. Под глазами были темные круги. Лицо стало желтовато-бледным. Она смотрела неподвижным взглядом прямо перед собой, словно не замечая меня.
Лицо царевича посреди белоснежной кроватки казалось крошечным, осунувшимся и восковым. Носик заострился и резко выделялся на лице. Глаза были открыты и смотрели на меня в страхе, когда я подошел к кроватке. Тут же маленький рот искривился, раздался болезненный полуплач, полустон. По-видимому, ребенок начал кричать от страха потому, что пришел я в сопровождении доктора Деревенко.
Я огляделся, ища помощи, и позади императрицы заметил полную фигуру Вишняковой. Она почтительно протиснулась мимо императрицы, безучастно смотревшей перед собой, и наклонилась к царевичу.
– Алеша, – прошептала она и положила руку ему на лоб, – Алеша, не надо плакать. Это доктор Федоров. Он однажды уже помог тебе, когда ты был еще совсем маленький. Послушай, Алеша, дай ему посмотреть, что у тебя болит, чтобы он мог тебя вылечить…
Но царевич был слишком испуган, чтобы спокойно ее выслушать. Прошло почти десять минут, пока Вишнякова не успокоила его. Он перестал прижимать к себе обеими ручками одеяло и позволил откинуть его. Картина, которая мне открылась, была столь тягостной, что я никогда не забуду ее, хотя позднее мне приходилось видеть его и в худшем состоянии. Маленькое тельце было покрыто потом. Оно выглядело изможденным и страшно напряженным от боли и страха. Царевич лежал на левом боку, подтянув правую ножку почти к груди. Все правое бедро из-за внутреннего кровотечения стало красно-синим и распухло. При этом глаза ребенка смотрели на меня с такой мольбой, что сначала я даже не пытался выпрямить ему ножку или коснуться посиневшего места. Диагноз был и без того очевиден. И не имело значения, где именно произошло кровоизлияние и как широко оно распространилось, поскольку у нас – в то время – не было средства устранить причину кровотечения. Не помогло бы и переливание крови.
Я осторожно взял ребенка за руку, пощупал пульс и измерил температуру. В это время в детских глазах мелькнул проблеск доверия. Температура была пугающе высокой, и Деревенко, конечно, был прав, когда предполагал угрожающую жизни инфекцию. Маленькое сердечко билось часто. Все остальное выдавало лицо: большое внутреннее кровотечение! Единственным известным тогда средством борьбы с заражением было хирургическое вскрытие очага инфекции. При гемофилии такая операция исключена.
Когда я медленно выпрямился, императрица впервые заговорила. Голос ее звучал болезненно и хрипло. Она с трудом выговаривала одно слово за другим. Она спросила:
– Что вы будете делать?..
– Ваше величество, – сказал я, – прежде всего нужно позаботиться о том, чтобы ребенок успокоился и расслабился. Из моей последней учебной поездки я привез несколько новых средств, благодаря которым царевич заснет и спадет температура. Завтра посмотрим, что делать дальше…
Не знаю, поняла ли она, что мои слова – не что иное, как отговорка. Больше она ни о чем не спрашивала, только совершенно неподвижно смотрела с растерянным выражением лица, как я, насколько возможно быстро и аккуратно, влил царевичу в рот несколько лекарств от боли, температуры и симптомов сердечной слабости. Молча склонив голову, я ждал, когда ребенок успокоится.
В этот момент я снова услышал голос императрицы.
– Доктор Федоров, – сказала она едва слышно, – говорят, вы долгое время провели в Германии, Англии и Париже. Там вы изучали новейшие достижения медицины. Я хочу услышать от вас правду. Краснобаев, интриганов и обманщиков вокруг нас достаточно. Император и я окружены ими…
Я непроизвольно поднял взгляд. Посмотрев на ее лицо, я заметил, что оно покрылось лихорадочными красными пятнами. Конечно, она была права. Зная Петербург, я ни на одно мгновение не сомневался в том, что она права… Но я не сомневался и в том, что она больна и что ей необходим специалист по нервным болезням, по меньшей мере в этот момент и в этот день.
Ее дыхание участилось, хотя голос не стал громче.
– Скажите мне правду, – повторила она. – Нашла ли медицинская наука средство против болезни царевича или нет?..
Теперь ее глаза были не такими тусклыми, как в тот момент, когда я вошел. Они пристально смотрели на меня, как будто хотели вырвать у меня правду. На этот раз я не стал уходить от ответа.
– Ваше величество, – сказал я, – постоянно работая, ученые нашли средства облегчить болезнь, но не излечить ее.
– Значит, я могу вам доверять… – сказала она, руководствуясь той же странной логикой, по которой она рано или поздно прогоняла других врачей, говоривших ей правду, – впрочем, правду о состоянии самой императрицы.
Когда я вскоре после этого уходил, она снова неподвижно, как парализованная, сидела около царевича, который теперь спал, дыша с тихим хрипом.
Деревенко привел меня в свою комнату.
– Ваше мнение? – спросил он.
– Считаю, что вы правы, – сказал я.
– А прогноз?
Я был законченным вольнодумцем. Но тем не менее ответил избитыми словами:
– Если Бог не совершит чуда… – И добавил: – Умрет не позднее чем через два-три дня.
– Я думаю то же самое, – сказал он. – Но я еще не отваживался сказать об этом вслух. Даже самому себе. Это совершенно немыслимо…
– Ваше величество, – сказал я, – постоянно работая, ученые нашли средства облегчить болезнь, но не излечить ее.
– Значит, я могу вам доверять… – сказала она, руководствуясь той же странной логикой, по которой она рано или поздно прогоняла других врачей, говоривших ей правду, – впрочем, правду о состоянии самой императрицы.
Когда я вскоре после этого уходил, она снова неподвижно, как парализованная, сидела около царевича, который теперь спал, дыша с тихим хрипом.
Деревенко привел меня в свою комнату.
– Ваше мнение? – спросил он.
– Считаю, что вы правы, – сказал я.
– А прогноз?
Я был законченным вольнодумцем. Но тем не менее ответил избитыми словами:
– Если Бог не совершит чуда… – И добавил: – Умрет не позднее чем через два-три дня.
– Я думаю то же самое, – сказал он. – Но я еще не отваживался сказать об этом вслух. Даже самому себе. Это совершенно немыслимо…
Он продолжил:
– И все-таки я рассчитываю на вашу помощь. Ее величество желает, чтобы вы остались. Мы должны испробовать все средства, которые у нас есть…
Странно, но я увидел перед собой глаза ребенка. Я видел их в то мгновение, когда в них в первый раз появилось какое-то подобие доверия. Мои успехи модного врача в эпоху триумфа хирургии породили во мне гордость и, наверное, заносчивость. Я позабыл о том, что медицина не всесильна. Когда детские глаза взглянули на меня с надеждой, я тут же чрезвычайно отчетливо понял, насколько убого то, что мы называем наукой и прогрессом.
Неожиданно я протянул Деревенко пустые ладони.
– Что это значит? – спросил он.
– Таким я вижу самого себя, – сказал я. – Вот я стою здесь – с пустыми руками…
9
Вечером императрица снова дежурила у постели царевича, как и в прошедшую ночь, и на следующее утро. Теперь она вообще ничего не говорила. Она потеряла надежды на Бога и науку, осознала страшные последствия, к которым приведет смерть ее единственного сына, и казалось, в ней умерло все живое.
К вечеру состояние царевича еще более ухудшилось. Температура повысилась. Заглушить боль удавалось только морфием. Из-за защемления нерва она была настолько сильной, что ребенок не мог успокоиться, почти непрерывно плакал и стонал. В конце концов его рвало от каждого лекарства. Из-за опасности кровотечения об уколах не могло быть и речи. На следующее утро температура спала, но вскоре поднялась еще выше. Стоны стали такими громкими, что мне мучительно было входить в его комнату. Императрица упорно продолжала оставаться у постели больного ребенка. Это объяснялось только тем, что она замкнулась от всего происходящего вокруг. Лицо Вишняковой было в слезах. Она постоянно выходила из комнаты, потому что тоже не могла выносить страдания беспомощного мальчика. Но крики были слышны и в коридоре.
К полудню следующего дня температура снова повысилась. Осторожный краткий осмотр бедра указывал на то, что кровоизлияние, вероятно, распространилось еще дальше.
Временами царевич был без сознания. Так как в своей больнице я должен был срочно сделать неотложную операцию, около часа ночи я простился, пообещав на следующее утро снова приехать в Царское Село.
В этот момент в комнате больного я увидел царя. Его вид отнюдь не напоминал об императорском достоинстве – скорее, это был обычный обыватель, отец семьи, который подавлен судьбой ребенка. Лицо его было в слезах, когда он опустился на колени рядом с кроваткой, поцеловал руки жены и затем опустил голову на горячие руки царевича. Я повернулся и вышел…
Когда я ехал в город, то почти не надеялся на следующее утро застать мальчика живым. Да, я предполагал, что вечером меня снова срочно вызовут. Между тем слухи о том, что царевич при смерти, дошли до Петербурга. Я был несколько удивлен тем, что ни вечером, ни ночью срочного вызова не последовало.
Когда же на следующее утро автомобиль, который должен был доставить меня в Царское Село, не приехал вопреки договоренности, я задумался. Я уже готов был допустить, что императорская чета поняла мою беспомощность.
Однако около полудня автомобиль стоял у моей двери. Сопровождающий адъютант ничего не говорил, но выражение его лица меня удивило. В нем больше не было тягостной мрачности, как вчера. Я понял, что произошла какая-то перемена.
– Что случилось? – спросил я, когда Деревенко встретил меня.
– Чудо! – только и сказал он. – Вы не сможете это понять. Медицинская наука не сможет это понять. Но чудо произошло, и вас позвали только для того, чтобы это подтвердить…
Он отказался вдаваться в дальнейшие объяснения и повел меня в комнату царевича. Там была только Вишнякова, которая широко улыбалась счастливой улыбкой. Место императрицы было пусто.
А спящий царевич – и эта картина стала одним из самых поразительных впечатлений моей жизни – лежал в подушках со спокойным, совершенно изменившимся лицом. Дыхание его было ровным. Он больше не сжимался от боли на боку, а спокойно лежал на спине, очевидно, не испытывая никаких неудобств.
Я наклонился над ребенком и осторожно взял его за руку. Он от этого не проснулся. Тогда я поднял одеяло. Царевич спал на спине, больное бедро лежало прямо. Цвет кожи еще не стал нормальным, но уже улучшился. Температура, казалось, падала.
Поначалу я не находил слов, так как не мог объяснить это превращение. Объяснения не было, если не признавать такого понятия, как «чудо», которое я, не задумываясь, упомянул в прошедший день. В конце концов, мне не оставалось ничего другого.
– Значит, чудо… – произнес я неуверенно и нерешительно.
В этот момент Вишнякова сказала с выражением счастья:
– А мне он сказал «душенька».
– Кто? – спросил я, ничего не понимая.
– Старец, – ответила она, – старец.
Я в некотором недоумении взглянул на Деревенко. Он кивнул. Потом сказал:
– Вы когда-нибудь слышали о Григории Ефимовиче Распутине из сибирского села Покровское?
Я задумался, так как фамилия Распутин показалась мне знакомой. Потом я вспомнил немытого, бородатого «святого», которого видел в одном из петербургских салонов.
– Да, – сказал я, – вы имеете в виду бородатого сибиряка, вокруг которого пару лет назад было столько шума…
– Верно, – ответил Деревенко, – он снова в Петербурге. Вчерашний вечер он провел у постели царевича. И затем произошло чудо…
10
Я и в дальнейшем отказывался признавать чудом то, что в то утро назвал этим словом за неимением других объяснений.
Однако стремление найти реальную причину сразу же заставило меня особенно внимательно изучить поразительное ночное явление. Благодаря этому я могу утверждать, что в точности знаю события, обеспечившие крестьянину Распутину прочное место в жизни императорской семьи и вознесшие его на высоты власти, которая его и погубила.
Днем раньше через несколько часов после того как я покинул Царское Село, произошло следующее: одна из двух черногорских княжен, великая княгиня Стана Николаевна, которая благодаря тесной дружбе с императрицей имела постоянный доступ в покои царской семьи, вошла в комнату царевича.
Императрица не пошевельнулась. Лишь когда Стана опустилась перед ней и обняла ее колени, Александра Федоровна пробудилась из своего оцепенения. Она пережила нервный срыв и теперь долго судорожно рыдала. Ее рыдания были слышны далеко от комнаты царевича. Все это время великая княгиня Стана ждала, когда «изольется» до дна отчаяние императрицы, и затем сообщила: есть надежное средство спасти царевича – это монах-чудотворец Распутин.
С того времени, когда я видел Распутина в первый раз, он бóльшую часть времени провел в Петербурге. Он лишь на несколько месяцев ездил в Волынь. В Петербурге же постоянно посещал салоны и благодаря усердному содействию черногорских княжен уже 1 ноября 1906 года был принят в Царском Селе.
Поскольку царь считал, что прием этого неопрятного крестьянина из Сибири вызовет толки при дворе, он предусмотрительно обставил визит Распутина необходимыми формальностями. Петербургский священник Ярослав Медведь написал Николаю II письмо, в котором просил принять старца Распутина, специально приехавшего из Сибири в Санкт-Петербург, чтобы передать императору икону святого Симеона из Верхотурья. Царь, делая вид, что не имеет никакого отношения к этому делу, передал письмо в гофмаршальскую часть и велел допустить Распутина к нему. Так Распутин в мое отсутствие был принят при дворе, передал старшим дочерям императора освященный крестьянский хлеб и иконы и поцеловал императора и императрицу… Распутин сразу же произвел большое впечатление на Александру Федоровну и ее дочерей, которые под влиянием матери также были склонны к мистицизму. Несмотря на это, дальнейших приемов при дворе не последовало. Поводом снова пригласить Распутина стала только болезнь царевича.
Стана Николаевна умело определила удачный момент для того, чтобы еще более укрепить свое влияние при дворе. Ей помогла при этом вера в чудеса и святых, и в особенности в недавнее открытие петербургских салонов – Григория Распутина. Она надеялась, что Распутин сможет то, чего не смогли врачи, – спасти царевича, спасти силой заклинаний и своего взгляда. Если это удастся, тогда, думала она – как она сама мне позднее признавалась, – у нее в руках всегда будут ключи влияния на императора.