14
26 сентября 1912 года в Петербурге стояла жара, необычная для этого времени года. Усталый и мокрый от пота, я вышел из операционной, чтобы помыться и отправиться домой.
В этот момент ко мне подошла операционная сестра и протянула телеграмму. Так как мои руки были еще по локоть мокры, я невольно сказал:
– Скажите телеграмме, что меня нет…
Но она смущенно ответила:
– Это от его величества императора.
Телеграмма приказывала мне «незамедлительно» приехать для консультации в польский город Спала. В ней сообщалось, что вместе со мной в Спалу поедет профессор Раухфус, который в то время был одним из известнейших петербургских врачей. И, наконец, говорилось, что посланник императрицы явится ко мне на квартиру в два часа дня и передаст дополнительные сведения.
Был второй час дня. Меня рассердило то, как мной распоряжались. В Западной Европе я слишком привык к либерализму. Но все же я поспешил и без малого два был дома. Слуга сообщил, что меня ждет дама. Я сразу сказал:
– Я не могу ее принять. У меня нет времени…
Но он ответил:
– Это фрейлина, приехавшая по личному поручению императрицы…
При этом он протянул мне визитную карточку с именем Анны Александровны Вырубовой. Пока я раздумывал, откуда мне знакомо это имя, посетительница вошла. Ей было около двадцати восьми лет, но, несмотря на относительную молодость, фигура ее была довольно грузной. Ее глаза на полном, мясистом лице напомнили мне десятки убогих истеричек, впавших в религиозные фантазии. И вдруг я вспомнил, кто она. Это была дочь статс-секретаря Танеева, которая в двадцать лет стала фрейлиной императрицы. Несколько лет назад она вышла замуж за лейтенанта Вырубова и, как говорят, после «года мучений» покинула его. Я несколько раз встречал лейтенанта Вырубова, и он спросил моего совета в деле, в котором я не мог ему помочь. Жена защищала от него свою «нетронутость» и, вместо того чтобы спать с ним, проводила ночи в молитвах, а сразу после развода вернулась в Царское Село к императорскому двору. С этого времени она стала подругой императрицы. Ее кратко звали Вырубовой. По своей увлеченности верой и мистикой она превзошла императрицу. И еще я вспомнил, что ее имя часто упоминалось в связи с Распутиным.
– Что-то случилось с царевичем? – спросил я.
Она кивнула.
– Да.
Потом сказала:
– Мне поручено рассказать вам о несчастье, которое случилось две недели назад в Беловежье и повторилось три дня назад в Спале…
На Вырубовой была очень обтягивающая одежда, стеснявшая ее полную грудь, и говорила она отрывисто, так как была вынуждена постоянно набирать воздуха.
– Первое несчастье, – сказала она, садясь, – случилось в охотничьем павильоне в Беловежье. Семья его величества жила там в первой половине сентября, чтобы император мог отдохнуть от работы, охотясь на зубров…
Услышав в разговоре о царе об «отдыхе от работы», удержаться от цинизма едва ли смог бы человек, знавший хотя бы самую малость о том, как работает император: как он уклоняется от докладов своих министров, как откладывает или избегает принятия решений, как утром, днем и вечером торопится в будуар императрицы, выдержанный в лиловых тонах, в детскую или же в домашнюю часовню.
Вырубова продолжила:
– Поскольку вы уже много раз лечили царевича, я могу говорить с вами открыто. На третий день пребывания в Беловежье царевич, несмотря на то что за ним смотрел матрос Деревенко, стукнулся о ванну, в которой сидел. Произошло небольшое внутреннее кровоизлияние. Царевичу сейчас восемь лет, он ребенок и, естественно, любит играть, хотя благодаря своей относительной зрелости и уму понимает, в каком состоянии он находится. В Беловежье он, после многолетних просьб, пытался получить от ее величества детский велосипед. Поэтому он не рассказал об ударе, чтобы не лишиться подарка – велосипеда. Он молчал до тех пор, пока боль не стала нестерпимой и в паху справа не была обнаружена опухоль.
Это напомнило мне о том приступе болезни, который я наблюдал в 1907 году: кровоизлияние в область паха, зажатие бедренного нерва, воспаление брюшины…
– Доктор Деревенко, – сказала Вырубова, – сопровождает ее величество императрицу и занимается лечением мальчика. Опухоль стала уменьшаться, и через восемь дней царевич смог встать с постели. Он был еще слаб и очень бледен, но больше ни на что не жаловался. Его величество император и ее величество императрица с облегчением вздохнули. Как раз в то время, когда у царевича случился приступ, они собирались переселиться в охотничий павильон в Спале и там продолжить отдых. Алексей Николаевич несколько дней отдохнул, и они переехали. Вероятно, уже во время поездки царевич пострадал от толчков экипажа на плохой дороге, по которой пришлось ехать. Он не жаловался, и казалось, что он продолжает поправляться. Наконец, когда приехали в Спалу, ее величество взяла сына с собой в длительную прогулку. Я имела честь сопровождать их до того момента, пока не случилось второе несчастье. В этот день царевич захотел побывать в отдаленном лесном местечке у озера, которое упоминается в одной сказке. Дорога была плохая, и ее величество предложила вернуться, так как нас всех растрясло. Но Алексей Николаевич уверял, что чувствует себя прекрасно, и умолял ехать дальше. Так и сделали, но ее величество взяла мальчика на колени. Однако на обратном пути царевич побледнел. После особенно сильного толчка он потерял сознание. Ее величество императрица с моей помощью отнесла его на поляну, чтобы он спокойно полежал. Но царевич уже кричал от боли. Он мог лежать только скорчившись. Ее величество страшно испугалась и разволновалась. Мы остались с плачущим ребенком, а кучер, не обращая внимания на ухабы, помчался в экипаже за доктором Деревенко и носилками. Боли бедного царевича в это время чрезвычайно усилились. Он обхватил руки ее величества и душераздирающе кричал: «Мама, помоги мне, ну, мама, помоги же мне…» Мы не решались ни прикоснуться к нему, ни раздеть. Ее величество разразилась слезами, когда сын, не переставая плакать, спросил: «Мама, у меня не будет больше болеть, если я умру?» Потом, не дожидаясь ее ответа, он добавил: «Пускай я умру… Дай мне, пожалуйста, умереть…» Мы опустились в траву на колени и стали молиться. Наконец прибыл доктор Деревенко и обнаружил большое кровоизлияние в правом бедре и в паху. Он наложил давящую повязку. Мы пешком доставили царевича в охотничий павильон в Спале. Там его состояние ухудшалось день ото дня. Когда я уезжала, у него была высокая температура… Ее величество императрица поручила мне рассказать вам это лично. Его величество император ожидает, что вы выедете незамедлительно.
Ее круглое лицо стало еще краснее. Патетическая обстоятельность рассказа соответствовала ее характеру. Совсем не обязательно было расписывать все подробности. Хватило бы нескольких предложений, чтобы сказать мне, что в Спале, очевидно, повторился приступ 1907 года, из-за которого царевич уже тогда оказался на грани жизни и смерти и который, вероятно, стоил бы ему жизни, если бы благодаря Распутину не случилось чудо.
С 1907 года научное исследование гемофилии не продвинулось ни на шаг. Во всяком случае, мне не было известно о прогрессе в этой области. Еще не существовало никаких эффективных способов лечения, и было более чем сомнительно, что наша с Раухфусом поездка даст какой-то результат.
Естественно было вспомнить о Распутине и его чудесном лечении. Почему в Спалу не вызвали его, творившего чудеса в 1907 году и позднее? Или, может быть, его вызвали, а он на этот раз отказал? Я не мог не задать вопрос:
– А где же Распутин? Разве его нет в Спале? Ведь он спас жизнь царевичу в 1907 году. Он пользуется исключительным доверием императора, императрицы и царевича. Он сможет победить и этот кризис.
Я был чрезвычайно удивлен реакцией Вырубовой. Ее глаза неестественно заблестели.
– Вы знаете святого? – сказала она, краснея еще больше. Она сделала взволнованное движение, намереваясь встать и взять меня за руки. – Вы тоже считаете, что он единственный, кто может помочь! Тогда я могу вам сказать, что царевич все это время зовет Распутина, требует «Григория Ефимовича», как он его называет, и постоянно повторяет его имя. Их величества знают, что только Распутин может спасти ребенка. Но судьба неблагосклонна, – продолжила она, – Распутин сейчас в Сибири, в своей родной деревне Покровское, и пройдет много времени, пока он приедет в Спалу. Конечно, он приедет слишком поздно. Это несчастье всего народа. Но… – ее, казалось бы, невинное лицо приняло выражение ненависти, – виноваты все те, кто годами пытается лживыми наветами опорочить святого и отдалить его от императора и императрицы. Этим бессовестным карьеристам и дельцам, которые ради собственного честолюбия продают Россию, не удалось отвратить императрицу от Распутина… Однако их нападки привели к тому, что он уехал в Покровское. Может быть, этим они убили царевича…
Она схватила и сжала мои руки.
– Вы первый врач, – сказала она, – который говорит о чудесной силе Распутина в борьбе с болезнью царевича. Ее величество была права, когда в отчаянии послала за вами. Ее величество всегда делает правильный выбор. Ее величество – единственный человек, который действительно понимает силу этого святого… По поручению ее величества я послала в Покровское несколько телеграмм. Ее величество попросила Распутина помочь издалека. Может быть, его молитва настолько сильна, что подействует из Сибири и спасет царевича…
Потребовалось некоторое усилие, чтобы освободиться из ее рук. Вид у нее был почти комический. Большая шляпа съехала и смяла прическу. Если бы ситуация не была столь трагичной, я бы, быть может, рассмеялся, чтобы разрядить обстановку. Но сейчас меня охватило сострадание – безграничное сострадание к ней и императрице.
– Профессора Раухфуса вы также уведомили? – спросил я.
– Да, – сказала она. – Я ему сообщила. Он едет следующим поездом… Но… – добавила она, немного помедлив, – я думаю, что он – простите мне эту откровенность – сможет помочь царевичу так же мало, как и вы. Моя единственная надежда – это Распутин. И я счастлива, что могу сказать вам это, потому что теперь знаю, что вы меня понимаете…
Я сделал вид, что не заметил ее попытки причислить меня в круг ее единомышленников. Я лишь сказал:
– Я поеду с тем же поездом…
Помимо обязанности выполнить пожелание или приказ царя, меня подтолкнуло к поездке в сущности жестокое любопытство врача: мне было интересно узнать, чем закончится болезнь и какую роль сыграет Распутин на этот раз… Я собирался в мрачном настроении, опасаясь, что не смогу сделать ничего другого, кроме как облегчить последние страдания или подтвердить трагическую смерть ребенка, за которым следит вся Россия.
После поездки через густые леса вечером я встретился с Раухфусом в Спале. В дороге мы практически не могли обменяться мнениями, так как Вырубова не оставляла нас почти ни на минуту. Нам удалось побеседовать без помех лишь один или два раза. Мы сошлись во мнении, что медицина здесь бессильна. Пустая фраза о «чуде» была у обоих на языке. Но мы ее не произносили.
В охотничьем павильоне, лишенном внешней роскоши и придворных церемоний Царского Села, царило угнетающее настроение. Вырубова исчезла, сразу же отправившись к императрице. Нас встретил доктор Деревенко, выглядевший усталым и постаревшим. По-видимому, он не спал ночь. Он приветствовал нас словами:
– Слава богу, что вы здесь. Я не могу больше выносить страданий этого ребенка…
Деревенко смотрел на меня покрасневшими глазами.
– Драма, которую мы с вами пережили пять лет назад, повторяется в еще худшем варианте. Я должен подчеркнуть: в худшем варианте. И если вы не принесли с собой новых медицинских открытий, я не вижу, на что надеяться. Но утешает хотя бы то, что я не один…
Я и сегодня думаю, что у него, как и у меня, в этот момент на языке была фамилия Распутина, но он не произносил ее, оглядываясь на Раухфуса, которого мы знали слишком мало. Лишь когда Раухфус вышел, чтобы помыться и приготовиться для визита к больному, Деревенко привел меня в комнату, в которой он жил.
– Это кровоизлияние в бедро и в малый таз, – сказал он, – обширнее, чем тогда. Тщательное обследование невозможно. Ребенок кричит, как только я касаюсь постели. Обе ноги поджаты к животу. Двигаться не может. Температура выше, чем тогда, и озноб, который опять-таки вызывает боль, указывает на сепсис. При этом мальчик почти все время в ясном сознании, понимает свое состояние и – вот настоящая трагедия – молится о том, чтобы смерть избавила его от боли, просит похоронить его в царскосельском парке. С этой просьбой он обращается к его величеству императору, который беспомощно сидит у постели. Как и тогда, наши наркотики почти не действуют…
До сих пор я молча слушал. Но теперь я сказал то слово, которое было у меня на языке.
– А «чудо Распутина»? – спросил я.
Он пожал плечами.
– Ребенок, конечно, зовет его между молитвами о смерти. Но Распутин уже несколько месяцев находится в Сибири. На этот раз мы вынуждены ограничиться консилиумом земных врачей. Не думаю, что гипноз и внушение из Покровского подействуют в Спале.
– Но госпожа Вырубова сообщила мне, что по поручению императрицы она телеграфировала Распутину, – сказал я.
– Он все равно приедет слишком поздно. Сегодня ее величество императрица, как я узнал по секрету, послала в Покровское новую срочную телеграмму и попросила Распутина помочь молитвой. Но, как я уже сказал, на таком расстоянии я не верю в чудо, и приходится довольствоваться статистами… – его голос стал горьким и саркастическим. – Во всяком случае, мы пахнем лучше, даже если на нас не лежит рука Господа Бога…
Казалось, что в нем сформировалась глубокая враждебность к Распутину. Но я не стал расспрашивать его о причинах. Вместе с Раухфусом, который к этому моменту уже был готов, мы отправились в комнату царевича.
У кровати больного сидел только матрос Деревенко, почти не изменившийся с 1907 года. Его простое лицо было печальным и уставшим. Он напоминал верную собаку, охраняющую хозяина. Не говоря ни слова, он вышел из комнаты и стал ждать за дверью. Если бы я захотел описать ход обследования и изложить его результаты, мне пришлось бы лишь повторить то, что я уже описывал. За прошедшие годы царевич заметно подрос. Это был красивый мальчик с умными, но печальными глазами. Его вид поразил меня. Он едва мог говорить. Он сжимал зубы то от озноба, то от боли, которую в нашем присутствии он пытался подавить, но не мог.
Зато говорили его глаза. Они смотрели на нас с такой детской стойкостью, что у Раухфуса, видевшего царевича впервые, на глазах появились слезы. И затем, после долгой борьбы, разжались зубы и бледные губы, и детский голос спросил:
– Теперь мне можно умереть?..
Я молча склонился над горячим лбом царевича и попытался изобразить утешающую улыбку, которая из-за ее лживости была, конечно, перекошенной и страшной. Я покачал головой. Но не произнес ни слова утешительной лжи, которая перед этими неподкупными, все понимающими детскими глазами все равно осталась бы ложью. А Раухфус запротестовал:
– Тебе нельзя умирать, – сказал он хрипло, – и ты не умрешь…
Но когда мы вышли из комнаты и собрались на совет, Раухфус сказал:
– Сомнения нет, он безнадежен. У него инфекция, начинается общее заражение крови. Сердце испытывает очень большую нагрузку. Я ничего не могу сделать…
– Мне так и передать императору и императрице? – спросил Деревенко устало. Раухфус кивнул, и я тоже. Деревенко удалился. Но вскоре он пришел назад и сказал, что император и императрица хотят услышать наше мнение от нас самих. Он добавил:
– Не пугайтесь того, как выглядит или как ведет себя императрица. Она сильно изменилась с тех пор. У нее больное сердце, из-за чего она несколько месяцев провела на курорте в Наухайме, но улучшения нет. На мой взгляд, она в истерическом состоянии. Однако это не меняет сущности дела.
Императрица приняла нас лежа на диване. Император сидел около нее с выражением, я бы сказал, любящей покорности на лице и держал ее за правую руку. Если несколько лет назад императрица от страха и тревог казалась словно оцепеневшей, то на этот раз она была холодной, как будто отгородилась от внешнего мира, ушла в себя, исполнившись едва ли не высокомерия и даже ненависти.
– Я вызвала вас сюда, – сказала она неестественным, ледяным голосом, – чтобы вы помогли царевичу. Чтобы объявить о его смерти, вы нам не нужны…
– Позвольте напомнить вашему величеству, – сказал я, сразу же взяв себя в руки, – что во время последней тяжелой болезни царевича вы желали слышать от меня абсолютную правду и поблагодарили меня за откровенность. Я полагал, что сегодня ваше величество желает того же. Но, говоря правду, мы не можем вам сказать ничего другого, как бы тяжело это ни было нам самим.
Императрица повернула голову в сторону и смотрела мимо меня и моих коллег, как будто нас здесь уже не было. Император заметил озадаченность в наших лицах. Он кивнул нам, не выпуская руку императрицы.
– Благодарю вас за откровенность, – сказал он тихо и смущенно. – Молитесь вместе с нами. Я велел, чтобы во всех храмах России с сегодняшнего дня велись молитвенные богослужения о ниспослании моему сыну милости Божьей.
Когда мы поклонились, я заметил, что императрица все так же неподвижно смотрела перед собой. А когда мы направились к двери, я услышал ее дрожащий голос:
– Ники, когда же мы получим ответ от нашего друга?
Было совершенно ясно, что она имеет в виду Распутина.
В комнате Деревенко мы договорились, что будем поочередно дежурить у постели царевича, чтобы по меньшей мере быть рядом, если вдруг возникнет угроза остановки сердца. Раухфус взял на себя первое дежурство. Деревенко и я в последний раз в этот день остались одни. Придворные, сопровождавшие императорскую чету в Спале, поняли по нашим лицам всю серьезность положения. Двигаясь почти неслышно, они прислушивались к каждому крику боли, доносившемуся из комнаты царевича. Некоторые, очевидно почитатели Распутина, смотрели на нас с явным презрением.