Деревенко взглянул на меня.
– Вы слышали, – сказал он. – Друг может все… Уже пять лет она верит в него и только в него, несмотря на все донесения о чудовищном разврате и лжи Распутина, которые приходят из министерств, от церкви и из полиции. Она верит в него, хотя, например, с ее сердечным недомоганием он справиться не может. Она готова пожертвовать для него всем. Что касается царевича, она будет в Распутина верить до последнего вздоха…
На следующее утро около пяти часов я сменил Деревенко у кровати царевича. Ребенок лежал с высокой температурой, закрыв глаза.
– Пульс едва прощупывается, – прошептал Деревенко.
Я молча сел у кровати, но скоро снова встал и подошел к занавешенному окну. Так прошло два часа. Состояние больного не менялось. Снаружи через щели окна в комнату прокрадывался рассвет. И тут я услышал за собой шорох.
Я обернулся и увидел стройную женскую фигуру в светлом проеме двери. Это была Александра Федоровна. Не обратив на меня внимания, она быстрыми шагами подошла к постели царевича и опустилась перед ней на колени. В руке она держала листок бумаги. Ее глаза сияли, а на тонких губах играла улыбка.
– Алеша! – прошептала она. – Алеша! Послушай маму. Григорий Ефимович прислал послание. Григорий Ефимович уже не так бесконечно далек от нас. Он с нами.
Царевич с трудом открыл глаза и узнал мать.
– Послушай, Алеша, – повторила она, – Григорий Ефимович молился, и Бог услышал его. Ты выздоровеешь. Уже завтра ты будешь здоров.
Царевич смотрел на нее как будто издалека, но потом последовало удивительное пробуждение. Я до сих пор помню это очень отчетливо. Я почувствовал, что могу стать свидетелем сцены необычайного значения. Губы царевича шевельнулись.
– Григорий Ефимович тут?.. – прошептал он.
– Дай мне руку, Алеша, – попросила императрица в лихорадочном возбуждении. – Вот телеграмма, которую он прислал из Сибири. Возьми ее в руку, ты почувствуешь, что он рядом. А теперь слушай, что сказал мне наш добрый, единственный друг: «Бог увидел твои слезы и услышал твою молитву. Не плачь. Твой сын будет жить. Пусть врачи больше не мучают его». Ты чувствуешь, что он с нами, Алеша? Ты слышишь, Алеша?
– Да, мама, – прошептал ребенок с удивительной уверенностью. – Григорий Ефимович снова с нами. Если он говорит это, значит, я не умру.
Признаюсь: я спрашивал себя, не обманывают ли меня зрение и слух. Но это был не обман. Императрица стояла на коленях у постели, а ребенок, который только что лежал при смерти, говорил и двигал головой. Ребенок, который еще вчера, ища спасения от боли, шептал трагические слова – «Теперь мне можно умереть?» – изменился под действием нескольких слов, переданных из Сибири по телеграфу, и снова верил, что будет жить.
Императрица выпрямилась, и не так осторожно, как вчера, – она забыла о своем больном сердце. В этот момент она в первый раз посмотрела на меня. Она скользнула по мне высокомерным взглядом, как может смотреть существо, которое верит, что находится рядом с Богом, на бедного, заблуждающегося, бессильного смертного. Затем она молча вышла.
Я подошел к постели, присел и взял царевича за руку. Его пульс изменился. Он становился сильнее и сильнее. Но разве причиной было не минутное возбуждение?! В это время ребенок совершенно отчетливо проговорил, глядя на меня:
– Григорий Ефимович сказал, что я не умру. Потом я тоже не умру, и доктор Деревенко и вы мне больше не нужны.
Неужели этот дикий «святой» играет в Покровском ва-банк, рискует всем и отдается на волю судьбы, которая может дать ему новую власть при дворе или окончательно уничтожить его? Или его власть над ребенком действительно так велика, что действует через полматерика?
15
Около двух часов дня Раухфус встал у постели царевича.
– Не могу понять, – беспомощно пробормотал он. – Пульс почти нормальный, температура снизилась. Дыхание становится сильнее. Боли ослабевают. И я очень ошибусь, если скажу, что опухоль не начинает спадать.
Он взглянул на меня, потом на Деревенко. И затем произнес слова, которые в 1907 году так хорошо врезались мне в память:
– Это чудо…
Деревенко перевел взгляд на меня.
– Подождем.
Но по его лицу я понял, что он тоже вспомнил 1907 год. Я кивнул, колеблясь между верой и сомнением.
Однако на следующее утро сомнений больше не было. Стало очевидно: кровоизлияние рассасывается, температура снижается. Царевич двигал обеими ногами без видимой боли.
Пытаясь найти объяснение, Раухфус сказал:
– Я думаю, перед нами один из тех редких случаев, когда природа в последнюю минуту сама преодолевает болезнь. В последние пару тысяч лет мы склоняемся к тому, чтобы объявлять подобные случаи чудесами.
Вечером было ясно, что царевич, насколько в силах судить человек, вне опасности, и выздоровление идет быстрыми шагами. Мы провели последний консилиум, так как Раухфус и я на следующий день собирались вернуться в Петербург. Деревенко сообщил о нашем намерении императору и императрице и сразу получил согласие на наш отъезд.
Раухфус задумчиво смотрел перед собой.
– Я остаюсь при мнении, – сказал он, – что получение телеграммы совпало по времени с уже начавшимся преодолением кризиса. Телеграмма лишь ускорила его, потому что царевич верит Распутину. Другого ответа нет.
– Я не могу согласиться с этим мнением, – сказал я. События пятилетней давности отчетливо стояли перед моими глазами и не позволяли искать отговорки. – Я не думаю, что такое случайное совпадение может произойти дважды совершенно одинаковым образом. Нельзя слишком многого ожидать от случая. С 1907 года я изучил много французских трудов о гипнозе. В них говорится, что гипнотическое воздействие возможно на расстоянии – посредством писем и телеграмм, даже с помощью простых знаков на листке бумаги, – если между гипнотизером и объектом его суггестивного влияния уже установлена прочная связь. А между царевичем и Распутиным она существует пять лет. Телеграммы оказалось достаточно, чтобы оказать на царевича такое же суггестивное воздействие, как пять лет назад, – воздействие, которое вызвало абсолютное снятие напряжения и тем самым облегчило боль, а также пробудило волю к жизни. В 1907 году я допускал, что это внушение могло случайно совпасть с тем моментом, когда кровотечение уже прекратилось. Сейчас я не знаю, можно ли так много возлагать на случай, даже в такой осторожной формулировке. Я знаю только, что этот крестьянин действительно оказывает гипнотическое воздействие и что оно сыграло исключительную роль в повторном спасении царевича.
Раухфус недоверчиво посмотрел на меня. В его точном научном мире таких понятий не существовало. Деревенко только пожал плечами. Его лицо говорило об отвращении к Распутину, которое я заметил в день приезда.
– Так или иначе, но научное объяснение значения не имеет, – сказал он. – Главное – успех. А еще важнее то, как истолкует этот успех ее величество императрица. За прошедшие пять лет министрам, духовным лицам и полицейским чинам удавалось хотя бы временами поколебать доверие к Распутину если не у императрицы, то хотя бы у императора и наконец выпроводить этого человека из Петербурга в Покровское. Теперь же никакая сила на свете не сможет больше этого сделать. Распутин навсегда поселится в Петербурге, потому что он должен быть рядом с царевичем. Распутина всегда будут слушать император и императрица, и для них его слово будет истинным словом Божьим.
Деревенко был прав.
Через два дня после того, как я из Спалы приехал в Петербург, Распутин уже направлялся из Покровского назад в столицу. Каждое слово Деревенко оказалось верным: с этих пор «второе чудо» сделало любое сопротивление Распутину безнадежным. Для царя и царицы Распутин навсегда стал неприкосновенным другом и посланником Бога. Теперь никто не сможет низвергнуть его. Я стал свидетелем исторического момента, определившего дальнейший ход событий.
16
22 ноября 1915 года петербургские больницы были переполнены. Больше года бушевала мировая война. Вплоть до августа 1915-го она несла России только поражения и потери. Страшный кризис, разразившийся в конце лета и поставивший российскую армию на грань распада, а Россию – на порог революции, был преодолен в последнюю минуту, когда в конце августа верховный главнокомандующий германским фронтом великий князь Николай Николаевич был смещен, и император принял командование на себя.
Смена главнокомандующего объяснялась, конечно, не военными способностями императора, а всего лишь тем обстоятельством, что в то время масса простых солдат, выходцев из крестьян, еще считала царя представителем старинной родовой монархии, пусть и слабым представителем. Как и большинство других хирургов, с начала войны я работал в больнице и боролся со свирепствовавшей тогда газовой гангреной.
Смена главнокомандующего объяснялась, конечно, не военными способностями императора, а всего лишь тем обстоятельством, что в то время масса простых солдат, выходцев из крестьян, еще считала царя представителем старинной родовой монархии, пусть и слабым представителем. Как и большинство других хирургов, с начала войны я работал в больнице и боролся со свирепствовавшей тогда газовой гангреной.
До полудня я провел десять операций по ампутации голени и около одиннадцати часов собирался немного отдохнуть и расслабиться, выкурив сигарету. В этот момент ко мне подошел петербургский коллега, с которым я до той поры был лишь бегло знаком, – профессор фон Бреден.
– Я пришел по особому случаю, – сказал профессор. – Могу я отнять у вас немного времени?
Я был готов его выслушать. Тогда он объявил без лишних церемоний:
– Речь идет о царевиче. Не знаю, известно ли вам, что с августа 1914 года мне в качестве консультирующего хирурга доверено вместе с придворным врачом доктором Деревенко наблюдать царевича…
Я слышал об этом и решил, что императрица не простила мне моих откровенных слов в Спале. Я кивнул и сказал:
– Известно…
– Я знаю, – продолжил он, – что раньше вас несколько раз приглашали на консультацию, и мне важно объяснить вам, почему я пришел с этим поручением, для меня очень неожиданным и не сулящим успеха…
Сначала это объяснение показалось мне излишним, но потом я понял, что для меня оно представляло очень большой интерес.
– Вы помните, – продолжал он далее, – что 29 июня 1914 года на Распутина было совершено покушение, когда он на время приехал в село Покровское. Подговоренная иеромонахом Илиодором, который из друга Распутина превратился в его яростного врага, сумасшедшая сторонница иеромонаха Хиония Гусева подстерегла Распутина перед его домом, когда он передавал почтальону одну из своих многочисленных телеграмм к императрице. Она подошла к нему, попросила милостыни и в тот момент, когда он доставал деньги, ударила ножом в живот. Но может быть, – прервался он, – я повторяю то, что вам известно…
– Нет, нет, – ответил я, хотя знал кое-какие подробности о событиях, происходивших с 1912 года.
– Тем лучше, – сказал он. – Ножом была нанесена длинная рана на животе, через которую сразу вывалились кишки. Распутин попытался левой рукой удержать их, а правой схватил палку и ударил нападавшую, когда она снова бросилась к нему с совершенно искаженным лицом, которое и без того обезображено сифилисом. Подбежали крестьяне и повалили озверевшую женщину на землю. Распутин вернулся в дом, обеими руками заталкивая вываливающиеся кишки в рану. Там ему сделали временную перевязку. Ближайший врач, доктор Владимиров из Тюмени, примчался в Покровское по ужасным дорогам лишь восемь часов спустя. По нашим представлениям, врачебная помощь в Сибири находится на допотопном уровне, и не имей Распутин таких огромных жизненных сил, которых я не встречал ни у одного человека, он бы, безусловно, умер. Доктор Владимиров обнаружил, что мышцы, складка брюшины и сама брюшина частью разрезаны, частью разорваны рукояткой ножа, сами кишки в одном месте повреждены, в брюшную полость попала грязь. Он считал, что началось смертельное воспаление брюшины, но все-таки сделал то, что позволяли имевшиеся в его распоряжении средства. Ночью, при свете нескольких свечей, он наложил кишечный шов, очистил брюшную полость, промыл ее раствором карболовой кислоты и зашил рану на животе. Потом он пожал плечами и поехал назад в Тюмень. Он не был другом Распутина, и цинизм не был ему чужд. Прощаясь, он сказал, что если Распутин действительно святой и может вылечить больного молитвой, как вылечил царевича, то сможет вылечить и самого себя.
Вы понимаете, что императрица и император уже были извещены и находились в таком волнении, которое я перед назначением на должность придворного врача совершенно не мог себе представить, несмотря на все слухи. Вечером 30 июня меня неожиданно вызвали в Царское Село. Императрица как раз отправляла телеграмму в Покровское. Содержание ее было таким: «Глубоко обеспокоены случившимся. Всей душой молимся». Император поручил министру внутренних дел постоянно охранять Распутина и строго наказать виновных в покушении. Доктор Деревенко сказал мне, что императрица, царевич и четыре его сестры уже несколько часов молятся в подземной часовне царицы. Вместо Александры Федоровны меня принял император. Он сказал, что ему рекомендовали меня как специалиста по операциям на животе. Он поручил мне как можно скорее выехать в Покровское и лечить Распутина… Разрешите, – прервался он, – я закурю…
Фон Бреден обстоятельно зажег длинную сигару. Потом продолжил:
– Я прибыл в Покровское 10 июля и опасался, что уже не застану Распутина живым. Но в этом я ошибался. Распутина перевезли в убогую тюменскую больницу. Я нашел его исхудавшим до костей, с высокой температурой. Живот был жестким как доска, края раны сильно натянулись. Я решил сделать вторую операцию, открыл рану, удалил огромное количество гноя, установил дренаж и ждал, не питая больших надежд. Но затем, как говорят, я увидел настоящее чудо… Если сегодня вы спросите меня о Распутине, я скажу: первобытное существо, обладающее силами, которых у нас, цивилизованных людей, уже нет; в некотором отношении животное. Приходилось охранять его, как животное, чтобы он не проглотил и не выпил лишнее и не приставал к медицинским сестрам; исполненный дикой воли к жизни и таким же диким страхом смерти, он то хрипло проклинал Гусеву языческими проклятиями, то молился по нескольку часов, а гипнотические искорки в его глазах сверкали даже в минуты наибольшей слабости… Через восемь дней мне стало ясно, что он выживет. Тем временем из Царского Села в Тюмень и обратно постоянно шли телеграммы. По желанию императрицы я оставался там до начала августа, пока Распутин восстанавливался. За это время я познакомился с ним ближе и даже обнаружил, что в некоторых отношениях он умен. Однако это не относится к делу. В первые дни августа я отправился обратно в Петербург, а когда приехал, война уже шла полным ходом… В Царском Селе я был встречен, можно сказать, как спаситель Распутина, хотя сама императрица, конечно, думала, что его спасли ее и его молитвы, а я был лишь орудием в руках Господа. И все же из-за того, что я сделал операцию Распутину, мне с тех пор было поручено заниматься лечением царевича… Императрица не верит, что врачи в состоянии помочь царевичу, и полагается только на помощь Распутина. Император же, как и доктор Деревенко, хочет, чтобы под рукой был хирург, который всегда сможет дать совет. Так я получил эту не особенно почетную должность – из-за случая, столкнувшего меня с Распутиным. Но в сущности императрицу не интересуют врачи, наблюдающие царевича. Они ей безразличны.
Так из самого надежного источника я узнал историю первого покушения на Распутина, которое незадолго до начала войны привлекло к себе большое внимание и привело к тому, что Распутина стали тщательно охранять. Однако я узнал еще больше.
– О неизлечимой болезни царевича, – сказал фон Бреден, – вы знаете. В тот год, когда я за ним наблюдал, произошло не меньше десяти наружных и внутренних кровотечений, которые, к счастью, были легкими и не требовали вмешательства Распутина. Тем не менее я убежден, что императрица каждый раз сообщала о них Распутину и советовалась с ним, когда меня и Деревенко не было рядом. Во всех случаях я обходился давящими повязками или компрессами и укрепляющей диетой. Но этот ребенок ведет несчастную жизнь. За последний год он четыре месяца провел в постели. Из-за этого у него сформировались две поражающих меня черты характера: он рано созрел и готов переносить страдания. Однако было бы ошибкой считать, что в бурные времена, которые нам предстоят, этот ребенок сможет стать царем. Если его отец полностью покоряется тому, что предначертано Богом, и не верит в успех собственных начинаний, если родители верят в Распутина, то в ребенке эта покорность судьбе проявляется еще ярче. Впрочем, я отклонился от цели моего визита… Я пришел к вам для того, чтобы спросить, готовы ли вы в ближайшие шесть месяцев наблюдать царевича вместо меня. Я сам, к сожалению, нездоров и должен на полгода уехать в Крым. Деревенко думает, что вы, возможно, обижены тем, что с 1912 года к вам не обращались за советом. Но он будет рад работать вместе с вами и просил меня переговорить об этом…
Я непроизвольно улыбнулся.
– Ущемленное тщеславие здесь ни при чем, – сказал я. – Я, сказать откровенно, слишком испорчен Западом, чтобы стремиться к службе при дворе. Меня интересует только случай царевича и медицинский феномен Распутина. Но что скажет на это императрица?..
– Императрицу врачи совершенно не интересуют, – ответил фон Бреден. – Я это уже говорил. Но император знает о вашем приглашении и согласен… К вам будут обращаться только при кровотечениях, вы можете продолжать работать в больнице. Однако следует учесть, что при некоторых обстоятельствах вас могут вызвать в ставку императора в Могилев…