Только слетев вниз по ступенькам, ворвавшись на кухню — вспомнить, что кофе сам собой не заводится, а у этого, не только с имбирем и перцем, но еще и с шоколадной крошкой и апельсиновой стружкой, есть автор. А кружка — вот она, бульонная кружка с коричневыми стенками и бежевой шероховатой каймой по краю, — стоит на кухонном столе перед пустым стулом и дожидается Камилу. В ней нефтью поблескивает та самая густая смолисто-черная взвесь, о которой мечталось во сне.
Автор же, мурлыча под нос нечто подозрительно знакомое, из набора «100 шедевров классической музыки», легко и с танцевальной грацией усмиряет вторую турку. То опускает, то приподнимает, не позволяя пене ни перелиться за край, ни опасть. В таком жонглировании над газовой горелкой есть своеобразное очарование; ну и что, что лотка с песком в доме нет — нет, так обойдемся туркой и ловкостью…
— Добрый день, — говорит он, не поворачиваясь. — Надеюсь, я угадал ваши предпочтения.
«Вы не угадывали, — хочется сказать Камиле, — вы у кого-то их тщательно выпытали, я только понять не могу, у кого, потому что никто, даже отец, не знает о них, и тем более не знает Кася…»
Потом она понимает — у кого можно было узнать все это, и вцепляется в стул, чтобы не шарахнуться прочь, а внутри взлетает с паническим хлопаньем крыльев стая голубей. Если уж даже такие мелочи — что он знает еще, что он знает, и кто еще знает?..
Что чувствуют заложники, когда любительские записи с их участием выкладываются в сеть, оказываются предметом рассмотрения всемирных новостей? Наверное, такой же мучительный всепоглощающий стыд?
Незваный гость, с недавних пор — родственник, играет туркой на длинной ручке, выливает во вторую — подогретую — чашку еще одну восхитительно пахнущую, густую как сливки адскую смесь и только после этого оборачивается.
Щурится, слегка склоняя голову, опускает чашку на стол, напротив, ставит турку в раковину, открывает кран и заливает ее водой… и все это — не сводя вопросительного взгляда.
— Вам настолько неприятно мое вторжение? — спрашивает… родственник, и Камила, пытающаяся при нем думать на альбийском, вдруг забывает слово, обозначающее эту степень родства. — Извините, — говорит он чуть тверже, — но я имею привычку есть и пить, и не хотел вас беспокоить, чтобы вы меня обслужили… Камила, послушайте, — он подается вперед, опускает ладони на стол, и что-то отбивает пальцами по столешнице, и поза эта настолько знакома, что женщине хочется прижать кулак к губам, не то визг прорвется из горла наружу. — Я обещал жене, что эту неделю мы вместе проведем здесь. Только поэтому я не могу покинуть ваш дом, переехав в ближайшую гостиницу.
— Ну и к чему весь этот монолог? — Камила демонстративно приподнимает брови, морщит лоб, округляет глаза. — Максим, я даже не знаю, что вам ответить…
А родственник не подается назад, не реагирует на такую простую уловку как «вы себе черт знает что возомнили, но при чем тут я?», которая обычно работает безотказно. Ну да, его, наверное, и этому учили. Улыбается, пожимает плечами — «как хотите, делайте вид, что вас неверно поняли, я у детей последние игрушки не отбираю».
Остается только сесть и начать пить кофе.
Кофе — восхитительный.
Истеричная особа с удовольствием пьет кофе мелкими глотками, и смакует каждый так, что хочется попробовать напиток ее языком; но вот это, увы, недоступно — можно ощутить ее удовольствие, тепло в пояснице, воздух, проникший в самые дальние уголки легких, но нельзя понять, какие оттенки вкуса и запаха она воспринимает.
Истеричная особа похожа на ребенка, на девочку-подростка, избалованную, заносчивую и знающую свое бессилие, и оттого еще более высокомерную, ибо если ты не можешь ничего сделать с ситуацией, остается только ее не допускать, принять сотню превентивных мер, а она ничего не может сделать с необходимостью сталкиваться, оказываться в одном пространстве, лицом к лицу. Чувствует себя жертвой, ощущает физически — полтора метра трепещущего страха, паники, бессильного ступора перед очень большим, очень опасным хищником.
Какая, о Господи, глупость — и тем не менее правда. И что я ей оттоптал, какую больную мозоль, когда и чем — ведь вчера же еще все было хорошо, ничего, кроме мелкой вредности в виде заведомо невыполнимых задачек? Не проиграл вовремя? Да нет, вчера все еще было нормально, а после того мы и не виделись: развлекали бабушку — грандиозная все-таки дама, — ходили на море с паном Мареком, и там пекли картошку в песке к ужасу пани Ванды «как студенты», так что и за ужином-то не виделись.
Тем не менее, когда-то и где-то в Камиле ухитрились поселиться трепет, ступор и страх. Ей даже пить трудно: комок под горлом, вспотевшие ладони едва удерживают чашку. Ночной кошмар ей явился со мной в виде насильника и убийцы? Истеричка, черт бы ее побрал!..
Заговорить ей хочется, что самое смешное. Хочется — и неудобно, боится уронить корону, которая и так уже держится на трех шпильках.
— Вы хорошо плаваете? — спрашивает истеричка и жертва.
— Кандидатский разряд — это достаточно для «хорошо»? — И если бы она сейчас сказала что-нибудь из серии «какая досада, и утопиться вам желать бесполезно!», было бы здорово — но так могла бы сказать Кейс, разряжая обстановку, а Камила едва ли сможет, увы ей.
— Ого!.. — Восхищение трудно назвать искренним. Гораздо хуже, что оно кокетливое. Вот только флирта нам и не хватает. — Составьте мне компанию, сегодня слегка штормит.
Зачем же втягивать в дело ни в чем не повинное Балтийское море? Сотню компрометирующих ситуаций можно создать и прямо в доме, где все равно больше нет никого. Беда в том, что уезжать уже поздно. За спиной можно разыграть более драматичную сцену, чем в лицо. Очная ставка — неплохое изобретение. Хотя некоторые могут вдохновенно врать прямо на ней, была бы аудитория в виде следователя. Засада, однако. И все-таки хотелось бы знать — за что.
Впрочем, есть одно маленькое надежное средство, которое избавит от любых сцен, выдумок и фантазий. Невзирая на то, что общество по умолчанию верит обвинениям жертвы, даже прекрасно зная, что обвинения бывают недобросовестными; кто предупрежден — тот вооружен.
Она была бы соблазнительна, наверное — красивая женщина, изящная, очень молодо выглядящая, но со зрелой плавностью движений. Она была бы желанна — как задачка, как вызов: разбудить, снять осторожно эту ее скорлупу, приручить, успокоить. Если бы не два существенных обстоятельства — у меня есть уже все это и много, много больше; она считает, что достаточно оказаться близко, прикоснуться, задеть бедром — а дальше все получится само. Рефлекторно. Дерни за веревочку… купальника, процесс и пойдет. Подобная уверенность — лучшее средство против любых соблазнов.
Так что когда — вдоволь набарахтавшись в соленой прохладной волне, всего-то 4 балла, еще не штормит, даже слегка, — неопытная провокаторша выдает ожидаемое «натрите мне спину кремом», остается только как бы неосознанно поправить цепочку с «водонепроницаемыми часами». А вместо всего, что следует за пресловутым натиранием — ах, милая моя Камила, знали бы вы, сколько раз на мою персону покушались именно таким образом; также годится не только крем для загара, но и застрявшая «молния», заклинившая застежка, еще сотня мелких прорух в гардеробе, — задать вопрос. Простой и четкий:
— Камила, скажите, что я вам сделал дурного? — Обычно за этим следует взрыв с обещаниями рассказать, подать в суд, обвинить… вот это — то, что надо. Чем громче, тем лучше. Конечно, надо быть полной сволочью, чтобы использовать в такой ситуации технический потенциал собственной службы, но… лучше быть сволочью, чем оболганным идиотом.
Она оборачивается — со вздохом облегчения, с почти слышимым «Ну и слава Пресвятой Деве — не пришлось!..» на губах, с ненавистью во взгляде и с восторгом освобождения, упавшего с острых плеч груза.
— Вы — ничего. А вот ваш болтливый хозяин!..
Болтливый?
Хозяин?!
«Мне было тридцать и я встретил женщину, которую должен был любить всю жизнь». Семь лет назад в Роме… была знакома и огорчилась, узнав о женитьбе… «Кейс — это в оригинале Катажина?»
Земля. Имеет. Форму… Портмоне!..
— Так это были вы…
— А то вы не знали?
— Нет, — улыбается холодно, презрительно и сухо светловолосый мальчик, и Камила остро и пронзительно осознает, что только что собиралась сделать. Что и зачем. — Вы себя выдали. Излишним трепыханием при каждом упоминании — и вот сейчас окончательно.
— Вы скажете — вам ничего не говорили?
— Почти ничего. Дословно — «Мне было тридцать и я встретил женщину, которую должен был любить всю жизнь. А выяснилось, что именно ей я не нужен. Ни на всю жизнь, ни вообще. А переставать любить я не умею». Вот и все. Никаких подробностей, Камила. Никаких имен и примет. Вы поэтому собирались устроить мне… маленькую неприятность?
— Вы скажете — вам ничего не говорили?
— Почти ничего. Дословно — «Мне было тридцать и я встретил женщину, которую должен был любить всю жизнь. А выяснилось, что именно ей я не нужен. Ни на всю жизнь, ни вообще. А переставать любить я не умею». Вот и все. Никаких подробностей, Камила. Никаких имен и примет. Вы поэтому собирались устроить мне… маленькую неприятность?
«Мы одни на этом пляже, — понимает Камила, — одни и до ближайшего места, где водятся живые люди — километров пять-десять в каждую сторону… он утопит меня в море, так, что не останется даже следов, и скажет, что я полезла в волну и захлебнулась, а он — не успел, и он профессионал и отлично знает криминалистику, и ему поверят!»
Здесь нет никого, кроме песка и чаек, только море, только небо и волны, и этот мужчина, и у него в обхват ладони поместятся оба моих запястья, и он может свернуть мне голову одним движением руки, меня просто никогда не найдут… а это не человек, это ядовитая змея, гадина, ледяная слишком проницательная и слишком бесстрастная гадина, и его я хотела подпустить к себе, чтобы так оградить свою тайну — ты держишь за горло меня, но я держу нож у твоей артерии, патовая ситуация, ничья, молчи и я смолчу; его готова была подпустить — а тогда, тогда…
Все вместе вдруг прорывается ревом, который потрясает саму Камилу. Она в панике прикрывает лицо ладонями, утыкается в колени и ждет, когда судорога всхлипов отпустит, вода вся прольется и утечет в песок, но вот что делать со словами?..
— Я… вы… я же думала, что всерьез, ждала, а он… какая любовь на всю жизнь, не прошло и… — «Не прошло и семи лет», уточняет не рыдающая часть. — Кто же так делает, ему шутки с погонями, а у меня… все наперекосяк!..
И понимает, что годами гнала от себя только что выкрикнутую в ладони, в песок, правду — ждала, ждала, и все было не то, и все были не те, и годы шли, и ни один взгляд, ни один голос не проникал внутрь, не заставлял обернуться. Все не то, все не так, не так говорили и не так улыбались, и ничего, только холод и пустота, и время шло, шло, шло… и ни письма, ни слова, а чего уж проще ее найти, чего уж проще, адреса на десятке сайтов, колонки в десятке журналов, авторские обзоры, ему-то с его мальчиками, да с вот такими же — найти несложно, значит, не хотел и не надо было. Не надо, конечно, поиграл, развлекся, устроил себе отпуск, и знать не хотел, что — оказывается, оказывается! — отлил ее жизнь, как сталь, в форму, в единственную, по себе, по своей мерке, и что же теперь делать?
И понимает, что, к счастью, рыдала на родном своем языке, которого белая змея не знает.
Нужно встать и пойти умыться, пусть и соленой водой, не такая уж она соленая, не Адриатика, а сидеть с размазанными по лицу соплями совершенно невозможно.
Родственник сидит, как сидел, замечательная мраморная статуя атлета, все мышцы прорисованы ровно в меру, такой же холодный; неприкосновенная чужая собственность. Камила вспоминает его с сестрой, вокруг нее, створками раковины, и думает, что в нелепой попытке соблазнения было не только желание связать его тайной, но и совсем другое — разбить лед, выйти наружу из хрустального гроба, ощутить и себя вот так вот, в кольце рук, в тепле. И, может быть, родить ребенка — такого же белобрысого и светлоглазого, любить и прижимать к себе, и не искать во взгляде синевы, позволить ему стать тем, кем захочет сам, каким угодно, в кого угодно, потому что появившиеся на свет от случайности свободны от обычаев и традиций, от фамильных состояний и наследственных обязательств.
Может быть, стоит поехать в город, купить ноутбук, заболтаться с продавцом, и принять приглашение на чашечку чаю, а потом — в ресторан, а потом подняться с ним вместе в гостиничный номер. Просто выбрать такого, чтобы не воротило с души, их так много, симпатичных голодных мальчиков, он еще и благодарен будет…
Просто купить билет на прямой — нет, с пересадкой, и пусть — рейс до города с теплым тропическим именем Флорида, фло-рИ-да, «цветущая».
Просто — «Здравствуй».
— Камила, остановитесь, — говорит белая змея, и вот теперь-то по-настоящему страшно, не от выдумок, а от тона голоса. — Этого я не допущу. Поздно.
— Какое вы имеете право вмешиваться?! Мальчишка… — А вопрос «читает ли он мысли» уже неактуален, наверное, читает, но это уже такие мелочи… — Кто вы такой?
Хороший вопрос — кто я такой. И правда — кто я такой, чтобы мешать этому стихийному бедствию врываться в наш мир? Кто я такой, чтобы не позволять молнии второй раз шарахнуть по одному и тому же стволу? Чтобы беречь рыжую бестию и то, что еще только должно появиться на свет, от явления вот этой… истерички со всеми ее страданиями, ожиданиями и полной неспособностью понять, что она сделала тогда и что собирается сделать сейчас?
Специалист по вопросам безопасности, вот кто.
Какая жалость, что она — то, что она есть. Красивая, нежная, тонко чувствующая женщина, изящная, беззащитная… и такая — Господи, помилуй! — дура.
И если она прямо сейчас не расстанется с мыслью свалиться на нас с воплем, что она — наша навеки, пардон, принадлежит Франческо всей собой и навеки — я притоплю ее в прибое и скажу, что так и было. Не услышал. Не доплыл. Не успел. Здесь такие песочные ямы…
Она все понимает — секунд тридцать сверлит яростным ненавидящим взглядом, глаза растерты докрасна, в паутине алых сосудов, и кажутся зелеными; сверло упирается в слишком прочный материал, визжит, скрежещет, скользит — и все же ломается с хрустом.
— Простите меня за эту сцену, — говорит она. Промокает глаза влажным соленым полотенцем, вот же горе ходячее… — Просто… понимаете, с тех пор все пошло как-то… наперекосяк. Вот так, примерно:
Максим не сразу узнает текст — перевод с подстрочника, любительский, может быть, ее собственный. Хороший, точный перевод — но слишком близкий, слишком старательный… Тот, что ему привычнее — «Сказали мне, что эта дорога…» — свободнее, легче в обращении с оригиналом; и все же Максим подхватывает, импровизируя на ходу:
«С тех пор все тянутся передо мной кривые, глухие, окольные тропы…».
— Вы же помните, как называется это стихотворение?
— Конечно, — вздыхает Камила, и не вспыхивает уже, нечем, все перегорело. — «Трусость». Я виновата… Я знаю, что я виновата. Но, понимаете, вся эта охрана, эти… Пресвятая Дева, — она прижимает ладони к пятнистым щекам, — эти вечные… такие как вы, в очках, с оружием! В любом лесу — понимаешь, они здесь, и никогда не будет так, чтобы не было, ну невозможно же! Всегда как на сцене, как на арене… я не могу так! Ничего же нельзя…
Максим чувствует себя дуплом, в которое исповедуются с двух сторон. Сидя в дупле, посередине, хочется совершить что-нибудь антиобщественное. Но этих двоих уже поздно ставить лицом к лицу, предварительно хорошенько встряхнув, и сообщив обоим, что они — идиоты. Идиоты дремучие, кромешные, непроходимые, несчастные, не…
И хочется орать от бессилия, и порвать зубами чертово полотенце в тонких дрожащих лапках Камилы, и вернуться — немедленно — во Флориду, и дать Франческо по зубам, от души… Идиоты! Оба! Что вы друг с другом сделали?
И ничего уже нельзя поправить.
Все уже случилось.
Только взять лопату и прикопать пепелище, чтобы пепел смешался с землей, размылся дождями, стал удобрением.
Только дернуть за цепочку так, чтобы оборвалась, и расцарапать шею в кровь, и прикопать пластмассовый кулон в песок, и заровнять его, так чтобы самому не найти потом плеер со включенным и работающим еще диктофоном.
Только отцепить ледяные пальцы Камилы от мокрой тряпки, свести ее ладони вместе и накрыть своими, согревая. Тут не скажешь: «Все будет хорошо…». Может быть, у нее уже не будет. Жизни иногда ломаются навсегда. На пустяках, если трусость можно считать пустяком.
Она еще несколько минут вздыхает, опустив голову, хлюпает носом, вздрагивает и покрывается мурашками на жестоком августовском солнце. Потом отбирает руки и идет в сторону прибоя. Узкие ступни оставляют в мокром песке глубокие следы, которые тут же наливаются влагой. Прямая, туго натянутая цепочка следов обрывается в мелкопенной волне.
Женщина стоит по колено в воде, и смотрит вдаль, туда, где на самом краю видимости вдоль по горизонту скользит белый корабль. Серо-зеленая плотная вода бьется в нее, как в опору пирса, захлестывает до плеч, до спины, рассеченной крест-накрест тонкими лямками. А потом, словно повинуясь неслышимому гласу ангела, море вдруг затихает, воцаряется полный штиль, и от бессильно повисших рук Камилы к горизонту, к белым кораблям тянется золотистая солнечная дорожка.