В эту достопамятную для них ночь, после долгого совещания, открыв друг другу душу, поведав одна другой без утайки сокровеннейшие мысли и чувства, сестры приняли роковое решение удалиться навсегда от мира. Разве все их мечты, все их надежды на счастье не были разбиты и рассеяны в прах? Не на что им больше уповать, нечего ждать в миру, надо, значит, уйти из него. Очень просто, не они первые, не они последние так поступают. Для чего же и монастыри построены, если не для того, чтоб измученные души находили в них убежище от грешных воспоминаний и покой? Здесь они лишние, все ими тяготятся, никому они не нужны. Вот только папенька… Да, жалко им будет с ним расстаться, не слышать его кроткого, любовного голоса, не видеть его печальных, полных жалости глаз, не целовать его рук и не прижиматься к его груди, чтобы наплакаться всласть. Но ведь и папенька не от мира сего, и духом они всегда с ним будут неразлучно. Он их так хорошо понимает, так им сочувствует! Он рад будет благословить их на затворничество и на служение Богу. Значит, нет препятствий и с этой стороны. Правда, они еще очень молоды, особенно Мария, ей всего только девятнадцатый год идет, но тем лучше, тем совершеннее жертва и тем выше будет награда на небесах.
И они решили дать в эту же ночь страшный, бесповоротный обет, а там что будет, то будет, долго ли, скоро ли наступит та минута, когда все поймут, что удерживать их не стоит, все равно после обета, данного Богу, они уже будут связаны с Ним навеки и на все препятствия будут взирать как на искушения, посланные Им же, чтоб испытать их твердость в любви и вере.
Всю ночь простояли они в одних сорочках на коленях перед образами, с глубокими вздохами повторяя молитвенные воззвания к невидимому Духу, к Духу благодати, давно уже предчувствуемому их истерзанным сердцам, и наконец к утру Дух сошел на них. Все ярче и ярче разгорались их лица, сверкали глаза, непонятным возбуждением наполнялась их грудь, затопляя душу неземною радостью и восторгом, и все громче и громче срывались молитвенные слова с их воспаленных губ.
И стало казаться им, что Он им внемлет, Тот, к которому они обращались, что Он приближается к ним, нисходит на них свыше. И душа их рвалась из тела Ему навстречу, и слияние с Ним было так близко, что слышались уже грешными ушами райские звуки, гармония ангельского песнопения, а темные лики святых оживали, преображались, ризы их блестели белизной и золотом, точно сотканные из солнечных лучей, а божественно-кроткие лики им улыбались, притягивая их к себе постепенно оживающим взором.
Восклицания восторга и радости невольно вырывались из уст молящихся. И чувствовали они, что кто-то овладевает их языком и мыслями, произносит за них слова, заставляет тело их двигаться, а сердце трепетать неземным блаженством, проникая в грудь вместе с дыханием; чувствовали они, что в них вселяется Божий дух.
И восторженное состояние, овладевшее ими, стало мало-помалу переходить в исступление. Первая начала трястись, как лист под порывом ветра, Мария. И вдруг ее точно невидимой силой сорвало с полу и, бледная, с распущенными волосами и остановившимся пристальным взглядом широко раскрытых глаз, стала она кружиться по комнате, сначала тихо и нерешительно, а потом все быстрее и быстрее, испуская бессвязные стоны, автоматически поднимая руки и увлекая за собою сестру.
На другое утро их нашли в глубоком обмороке, распростертыми на полу перед киотом. Тела их были покрыты черными пятнами и ссадинами, пряди вырванных волос валялись по всем углам, окровавленные сорочки были разорваны, но, когда удалось наконец привести их в чувство, ни та, ни другая не могли сказать, каким образом очутились они в таком состоянии, ничего они не помнили.
Впрочем, кроме старой няни, никто их и не допрашивал. Анне Федоровне было не до них. Едва успела она проснуться утром, после бала, как ей сообщили новость, перед которой все остальные интересы отошли на задний план: она узнала, что муж ее сестры, Иван Васильевич Бахтерин, благополучно вернулся из своего путешествия и привез с собою маленькую барышню.
Ребенку этому на вид года два, одежда на нем чудная, и что лепечет — ничего не понять, не по-русски будто. Иван Васильевич как вошел в комнату, так и сказал выбежавшей к нему навстречу супруге:
— Вот тебе дочка, Сонюшка! Господь услышал наши молитвы и послал нам дитя.
И такое у них теперь ликование и радость, точно родной ребенок явился у них на свет.
V
Как не сказать, что чудом попала Магдалиночка в дочки к Бахтериным.
Один только Бог мог устроить таким образом, чтобы метель застигла Ивана Васильевича у самого въезда в Епифановский лес да чтоб из Зобинского хутора крестный Степки-форейтора вышел за околицу искать телку как раз в то время, когда барский поезд, гремя колокольцами и бубенчиками, выезжал из лощины, чтобы свернуть в лес.
Испугался старый дед за господ и про телку забыл. Неизвестно, видно, проезжим, что у них тут не далее как ночью произошло, если решаются этой дорогой продолжать путь. Стал он вглядываться старыми глазами в колымагу, запряженную восьмеркой лошадей и нырявшую из сугроба в сугроб, и узнал в ней экипаж бахтеринского барина, который проездом здесь в позапрошлом году останавливался и чай кушал в их избе. «Да это никак Степка форейтором передней парой правит… Так и есть, сюда глядит».
— Куда вы? Куда? Остановитесь! — закричал он, что было мочи, махая обеими руками и шагая по сугробам навстречу проезжающим.
Поезд остановился, и, когда старик, сняв почтительно шапку, подошел к возку, из оконца, отороченного мехом, выглядывал бахтеринский барин.
— Что такое? Чего ты кричишь? — строго спросил Иван Васильевич.
— Неладно там, барин, в лесу-то, несчастье случилось нонешней ночью, — отвечал старик, низко кланяясь и робея под пристальным взглядом, устремленным на него. — Уж такая-то беда, страсть!
— Да что такое? Говори толком.
— Разбойники тут набедокурили. Вот такой же, как и у тебя возок, в щепки разнесли, лошадей увели, людей перерезали…
— Что ты говоришь? — вскричал в ужасе Бахтерин.
— Истинную правду говорю, вот как перед Богом!
— Шайдюкины штуки, должно быть, — заметил кто-то из столпившейся вокруг рассказчика бахтеринской челяди.
Все, и пешие, и конные, скучились вокруг него, с жадностью ловя каждое слово старика и с испугом переглядываясь между собой.
— Шайдюк, он самый и есть, — подхватил старик. — Давно уж сюда пробирается. У Темниковского-то бора здорово его помяли, и пещеру, где с шайкой прятался, нашли, да солдат туда караулом приставили, чтобы всех похватать, как задумают туда вернуться, ну вот он сюда и перекочевал. Давно уж мы его ожидали, кажинную минуту лютой смерти себе ждем…
— В город дали знать? — прервал его строго барин.
Старик замялся:
— Да кому же в город-то ехать, касатик? Народ у нас бедный, пешком не дойтить, лес-то снегом завалило, из него и не выбраться, а если в обход, через Малиновку, на лошади…
— Они, дьяволы, лошадь-то беспременно отымут, — вставил один из присутствующих, ободренный сосредоточенным вниманием, с которым барин выслушивал старика.
— Да и человека-то, пожалуй, не помилуют, — не вытерпел высказать свое мнение и другой. — Ему, разбойнику, это нипочем.
— Известное дело! Креста на ём нет…
— С опаской с ним надоть, — загудел в толпе третий голос. — Уж такой народ.
— Значит, зарезанные люди так и лежат в лесу и никто на помощь к ним не двинулся? — спросил дрогнувшим от волнения голосом барин.
— Да что же с ними поделаешь! — вздохнул старик, почесывая в затылке.
— Где же именно это случилось и как вы узнали? — продолжал допрос Иван Васильевич.
— У самой, почитай, опушки. У нас на хуторе слышно было, как они бились, сердешные. Живо всех порешили, один только подольше других кричал. Разбойники-то, по всему видать, с ямщиком стакнулись, ни ямщика, ни форейтора промеж зарезанных не видать.
— И никто к ним не тронулся на помощь? — с негодованием повторил свой вопрос Бахтерин.
— Где тут! Ведь их сила! Да и заговор на них. Известное дело, разбойники душу свою нечистому продали, — оправдывался старик, уныло покачивая головой.
— Уж не без того…
— Кому в силу с ними тягаться!..
— Они не помилуют, — раздались сочувственные возгласы в толпе.
— Вы, значит, и не ходили туда? — спросил барин.
— Как не ходили?.. Ходили. Яшка беспалый раньше всех пошел, а также Федор с братом, и Самсоныч тоже ходил, да все, почитай, ходили. Бабы и те бегали на зарезанных смотреть. И я ходил. Как Яшка-то беспалый принес нам в избу девчоночку…
— Какую девчоночку?
— Да ту, что жива-то осталась, проезжих господ дочка.
— Не всех, значит, перерезали, что же ты врешь? — грозно закричал барин.
— Какую девчоночку?
— Да ту, что жива-то осталась, проезжих господ дочка.
— Не всех, значит, перерезали, что же ты врешь? — грозно закричал барин.
— Я не вру, это точно, что всех перерезали, и господ, барина с барыней, и лакея их, и девку, одно только дитя уцелело, не тронули. Лежит, сердешная, в сторонке, на подушках, под тулупом и сладко так спит; кругом снег в крови, люди Богу душу в муках отдали, а она спит себе…
В толпе пронесся одобрительный шепот.
— Ишь ты! Разбойники, а тоже и в них совесть заговорила.
— Уж это Бог, значит!
— А то кто же? Вестимо, Бог.
— А прочие все найдены мертвыми? — спросил Иван Васильевич.
— Дышал еще барин-то, как подошли к нему наши. Красивый такой, молодой. А как стали его подымать — и скончался. А барыня-то, видать, до последней невозможности ребеночка своего отстаивала, ручка у нее одна отрублена, и как впилась в одежу младенца, так и осталась…
— Господи, какой ужас! — прошептал Иван Васильевич, крестясь. — Где же этот ребенок? Неужто вы его в лесу, на морозе, оставили?
— Как можно, барин! Живая душа, нешто можно бросить! Яшка ее прямо к моей старухе принес. Нянчатся таперича с ней все наши бабы. Согрели, молочком попоили, покричала маленько, как проснулась, Да чужих увидала, ну а потом сноха Авдотья взяла ее на руки, да и закачала, заснула. А таперь уж не знаю, опять стала пищать, как я из избы-то вышел телку посмотреть. Телка у нас со вчерашнего вечера пропала…
— С каких же пор ребенок-то у вас? — прервал его барин.
— С утра. Как затихло все да забрежжило, наши и пошли в лес. Цельную ночь на хуторе никто не спал…
— Где тут спать, когда в двух шагах людей режут, — проворчал с презрительной усмешкой Федор, камердинер Ивана Васильевича, бывалый человек, сопровождавший барина и в поход, и за границу, когда Бахтерин состоял еще на службе и отличен был царицей.
— Да как же это вы, братцы, на помощь-то не побежали? Ведь отстояли бы, может быть, — с укоризной вымолвил барин.
— За свою шкуру тряслись, сударь, — заметил Федор, — мужичье, известное дело, на поклон готовы к разбойникам идтить, чтобы только не тронули.
Старик искоса взглянул на него, но не проронил ни слова. И барин тоже задумался. Минуты две тишина, воцарившаяся в маленькой толпе конных и пеших, теснившихся у рыдвана, ничем, кроме храпа коней, постукивания копыт о мерзлую землю да свиста ветра поднимавшейся метели, не нарушалась.
Небо заволокло свинцовыми тучами, мороз-крепчал, и больно, как иглами, кололи лицо кружившиеся в воздухе снежинки. Дорогу, протоптанную редкими проезжими между сугробами, заметало все выше и выше, и пространство, которое оставалось проехать до остановки, казалось необъятным, без малейшего признака какой бы то ни было путеводной нити; ровной скатертью раскидывалось оно на три стороны, граница четвертой — с таинственным лесом, с окутанными, как саваном, деревьями.
После рассказов старика на этот лес смотреть невозможно было без содрогания, и можно себе представить, как жутко стало спутникам бахтеринского барина, когда после небольшого раздумья он приказал свернуть в этот лес именно к тому месту, где совершено было страшное злодеяние над неизвестными путешественниками.
— А ты, старик, нам путь укажешь. Посадить его на козлы, — прибавил он, обращаясь к Федору.
Приказанию этому немедленно повиновались. Кучер влез на козлы со стариком, форейторы и прочие всадники сели на коней, с которых слезли, чтобы слушать повествование хуторянина, и, звеня колокольчиками и бубенчиками, поезд двинулся в путь.
Но у опушки леса пришлось остановиться, дальше проезда не было. Всадники спрыгнули с коней, барин вылез из колымаги и, оставив кучера с одним из форейторов караулить лошадей и экипаж, зашагал по сугробам в сопровождении остальной челяди за стариком по направлению к месту, где совершено было злодейство.
Старик был прав, разбойники нагнали путешественников шагах в пятидесяти от опушки, и на хуторе не могли не слышать воплей о помощи несчастных жертв. Очевидно, они пытались защищаться против многочисленной шайки, стоило только взглянуть на следы побоища, чтобы убедиться в этом. Прислуга, седой старик с благообразным гладко выбритым лицом, по всему видно камердинер, был, без сомнения, сначала оглушен ловким ударом кистеня или дубины, а потом уж изрублен топором, в то время как на господ накинулись с ножами.
Захваченный врасплох красивый брюнет, с тонкими правильными чертами энергичного лица и выхоленными руками, успел, однако, вынуть кинжал и некоторое время защищался, прежде чем упасть, но подруга его, миниатюрная, деликатная дама, с таким же, как и у мужа ее, нерусским лицом, по-видимому, скончалась от первого удара, нанесенного ей острым ножом в бок. Должно быть, руку ей отрубили уже мертвой.
Субретка, молоденькая девушка со вздернутым носом и русой косой, лежала с перерезанным горлом, в одной сорочке и в юбке, с медным крестом на шее.
Что же касается ее барыни, кудрявой красавицы, испустившей дух у ног мужа, то как в ней, так и в нем можно было признать господ по клочкам уцелевшего на них белья. С первой забыли или нашли ненужным снять обувь, шелковые чулки и атласные на меху башмачки, залитые кровью, а на единственной руке чернел браслет из волос с золотым медальоном, который тоже почему-то не заблагорассудилось злодеям снять, не заметили, может быть.
Иван Васильевич опустился на колени перед этим трупом, приподнял окоченевшую ручку, не снимая браслета, открыл медальон и увидал портрет лежащего возле мертвеца.
Кругом валялись обломки сундуков, чемоданов, дорожных баулов красного и розового дерева, чудесной работы, изрубленные, затоптанные в снег и грязь, залитые кровью.
Экипаж, прекрасной работы дормез, поставленный на полозья, находился тоже в отчаянном виде, с оторванными дверцами, выбитой задней спинкой и перепачканный грубыми кровавыми руками, шарившими в нем, вытаскивая все, что представляло какую-нибудь ценность.
Покончив с несчастными путешественниками, злодеи преспокойно занялись ограблением имущества своих жертв. Чего им было бояться? Они знали, что на хуторе в восемь, девять дворов, близ которого они произвели нападение, никто не шелохнется, никто не отважится им мешать, и действовали на просторе, с полной уверенностью в успехе.
Сторона глухая, время зимнее, от всего далеко. Когда еще до города донесется весть об их деянии, да когда еще там надумают следствие произвести! Пожалуй, до тех пор и следов ни от чего не останется. Трупы, если волки да вороны их не пожрут, разложатся и вместе с тающим снегом в землю впитаются, кости звери растаскают, кровь смоется дождями, не останется и следов злодеяния. Все ценное было увезено, даже с убитых верхняя одежда была снята.
Бахтеринский барин приказал камердинеру влезть в то, что осталось от дормеза, и тщательно осмотреть, не найдется ли там чего-нибудь забытого или не замеченного разбойниками, какого-нибудь предмета, по которому можно было бы узнать, кто такие эти несчастные, сделавшиеся их жертвами. Долго шарил Федор по стенкам и по дну кузова, но ничего, кроме мокрых обломков и мусора, не находил.
— Все обобрали? — спросил барин, подходя к карете.
— Все дочиста. Их тут, верно, целая орава перебывала; одной грязи да снегу с кровью столько на ногах натаскали, что, как свинья, перепачкался, — отвечал Федор, вылезая из кузова. — И обивку-то всю отодрали, так клочьями и висит, деньги, верно, и тут искали.
Он был мокрый и грязный с ног до головы. В руках у него что-то белело.
А это что у тебя? — спросил барин, глянув на его пальцы.
— Бумажка какая-то, к стенке прилипла. Как шарил-то, так к ладони пристала.
Иван Васильевич поспешно взял бумажку и стал внимательно ее рассматривать.
Это был клочок, вырванный из середины письма, написанного красивым, твердым почерком по-французски, но так удачно оторванном, что ни одной фразы не уцелело.
На одной стороне можно было только прочесть: «…voeux de mon coeur… Vous conduira… but sacre… expiation suprême»… A на другой еще меньше, среди отдельных букв только три полных слова: «la petite Magdeleine», и ничего больше. Ни подписи, ничего такого, что навело бы на догадки об имени и происхождении бездыханных трупов, коченевших на промерзлой земле под старыми, покрытыми инеем деревьями, с открытыми в смертельном ужасе глазами на искаженных муками лицах и с глубокими зияющими ранами на груди.
Долго простоял над ними в раздумье Бахтерин. В воображении его проносились леденящие душу подробности кровавой драмы, происходившей тут несколько часов тому назад. И так удручающе действовало это зрелище ему на душу, что он не в силах был ни о чем думать, кроме свершившегося и непоправимого события.
Перед его духовными очами проходили одна за другой сцены неравной, отчаянной борьбы несчастных, застигнутых врасплох жертв с искусными, набившими себе руку в грабежах и убийствах злодеями. Он слышал их стоны, мольбу о помощи и бледнел от жалости и негодования. Кулаки его невольно сжимались, зубы скрежетали, а глаза то загорались гневом, то увлажнялись слезами.