– Газеты не полиция. Моя проблема в том, что убийцы действовали невидимым образом. Никаких следов, никаких свидетелей. В довершение всего, жертвы вроде бы не оказывали ни малейшего сопротивления.
– И что из этого?
– В Лонтано все происходило схожим образом. Никто ничего не видел, а главное, женщины доверчиво шли за Фарабо, что кажется невероятным, если учесть, что город был объят ужасом.
Феликс Краус не ответил. На губах его мелькала улыбка. Тишина была такая, что Эрван слышал – или ему так казалось – шум работающей вентиляции.
– Вы знаете, в чем секрет Фарабо? – продолжал настаивать он. – Что он делал, чтобы подобраться к добыче и убедить ее последовать за ним? Почему никто ни разу его не заметил?
– Ответ простой: у него был сообщник.
– Что?
– Не совсем сообщник, скорее ассистент.
– О чем вы говорите, черт подери?
Краус не стал придираться к ругательству. Напротив, удивление Эрвана его позабавило, как человека, который рассказывает, чем закончился фильм.
– Уличный мальчишка. Сирота лет двенадцати.
– Негр?
– Белый.
– Он еще жив?
– Представления не имею.
Эрван откинулся на спинку стула. Его настроение в корне переменилось. Появилось ощущение, что он сорвал главный куш.
– Расскажите.
– Знания нганга передаются от посвященного к посвященному. Фарабо нужен был ученик, наследник, прежде чем он закончит свои дни в тюрьме или линчеванный белыми поселенцами. Он нашел Ноно. Мальчика, который напоминал его самого в детстве.
В отчетах об этом не было ни строчки.
– Я по-настоящему не отслеживал эту сторону дела, – продолжил священник. – Ноно сразу же поместили в диспансер в Лубумбаши. Я попросил, чтобы мне дали с ним поговорить: в просьбе было отказано. Я хотел просмотреть его медицинскую карту: тот же ответ. На процессе о его существовании ни разу не упомянули.
Эрван уже понял, что виновником этого исчезновения был его отец. Апостол второго шанса, «кто умеет наказывать, умеет любить». Он всю жизнь видел, как отец прощает, стирает все долги, заново создает карьеры в их полицейском кругу. И точно так же он поступал с преступниками.
– Относительно него все пришли к общему согласию: и полицейские, и адвокаты, и судьи как бы устранили его из дела, – продолжал Краус. – Он и так настрадался: зачем было бередить его раны.
– Настрадался в каком смысле?
– Во-первых, он прошел посвящение «кхимба». Вы знаете, что это такое?
Эрван вспомнил пояснения Редлиха: обрезание по живому, сырое мясо, иногда человеческое, одинокая жизнь в лесу, телесные наказания…
– Да, мне об этом уже рассказывали.
– А вдобавок еще и церемонии… магические.
– То есть?
– Все заставляет думать, что он участвовал в убийствах.
У Эрвана закружилась голова: тому малышу, если он еще жив, сейчас должно быть около пятидесяти, и на сегодняшний день он идеальный Человек-гвоздь номер два. Почему отец никогда ему ничего не говорил?
– По-вашему, мальчишка помогал ему заманивать жертв в ловушку?
– Конечно. Что может быть безобиднее ребенка? Возможно, ему поручалось завлечь добычу в укромный уголок, а может, Фарабо с самого начала был рядом – старший и младший братишка – или еще как-то…
– Вы ничего больше о нем не знаете?
Краус порылся в кармане и выложил на стол сложенный вчетверо листок:
– Я был уверен, что этот след вас заинтересует. Диспансером, где его лечили, руководила некая сестра Марселла. Валлонка. Я выяснил: сейчас она живет в Куртре, в нескольких километрах отсюда.
Эрван почувствовал, как его сердце забилось быстрее. Слишком хорошо: вернее, слишком безумно, чтобы оказаться правдой: ребенок, сообщник Человека-гвоздя, давно ставший мужчиной, безусловно травмированный на всю жизнь, находится в досягаемости для допроса.
Эрван развернул листок и прочел: «Сестра Марселла. Бегинаж в Куртре, номер 17».
– А что такое бегинаж?
– Старая бельгийская традиция. Со времен Средневековья набожные женщины в нашей стране, будь то вдовы или одинокие, жили вместе в зданиях, выстроенных вокруг церкви, и звались бегинками. Что-то вроде деревни в городе.
– Они монахини?
– Строго говоря, нет. Это были мирянки и вполне независимые. Сегодня их больше не существует. Кажется, последняя бегинка умерла недавно. Но деревни принимают к себе сестер, ушедших на покой, как Марселла.
Эрван встал. Ему трудно было скрыть охватившее его возбуждение. Краус посмотрел на часы:
– Никто вам в это время не откроет. Где вы собираетесь ночевать?
– Представления не имею.
– Оставайтесь здесь. У нас есть комнаты.
Бороться сил не было. И кстати, провести ночь в католическом университете показалось ему добрым предзнаменованием. Ключ к делу, возможно, находился в Божьей тени – что было само по себе парадоксально.
Они пересекли паперть. Вдали звонили колокола.
– Будьте помягче с Марселлой, она очень чувствительная.
– Не в моих привычках хамить пожилым дамам.
– Я хочу сказать: будьте действительно помягче. Она в Куртре на выздоровлении. У нее амебиаз.
Эрван представил себе червей в глубине внутренностей, изнуренных десятилетиями пребывания в Африке. Решительно, это никогда не кончится.
139
Теперь ее охраняли двое: высокий чернокожий Карл и второй, Ортиз, белый, с бритым черепом и квадратной челюстью. На пару они выглядели как персонажи мультфильма, и против коварного преступника-одиночки шансов у них, как казалось, не было.
А как раз такой убийца и не выходил у нее из головы. Человек, затянутый в черный комбинезон-зентай. И чувствующий себя в этой оболочке как нож в ножнах. Настоящий проникающий инструмент, ввинчивающийся в плоть, пока не наступит смерть.
Она открывала глаза и видела его повсюду: на улице, на лестницах, в любом темном углу своей квартиры.
Она закрывала глаза, и становилось еще хуже. Он был здесь, между складкой века и трепетанием сетчатки. Он бродил вокруг нее и даже под ее кожей. Разлитое присутствие, которое электризовало ее и искажало восприятие внешнего мира.
Она провела чудовищный день, задыхаясь, с пересохшим горлом. Она по-прежнему принимала прописанные препараты, но они помогали от болезней, от мозговых нарушений… А теперешняя опасность была реальной. Он был здесь и готов нанести удар. Появится в следующую секунду, и все будет кончено.
Она повторяла эту литанию, как девчонка, играющая в классики, только прыгать приходилось по собственному сердцу.
Раз-два-три: вот и час прошел.
Четыре-пять-шесть: до неба добралась.
На самом деле до ада.
Следующий час был посвящен тому, чтобы вырваться из этой сумеречной зоны и пойти по новому кругу.
– Все в порядке, мадемуазель?
Двое громил играли в карты, по-прежнему втиснувшись в крошечную гостиную. Она держалась на другом конце студии.
– Эрван, – пробормотала она тихо, – почему ты не звонишь?
140
Коричневое, черное, красное.
Эрван спал мертвым сном. Наверняка ему что-то снилось, но сознание не сохранило никаких воспоминаний. Прохладный душ на заре – в час молитвы, потом скудный завтрак: черный кофе, резиновый хлеб, миска из нержавейки. Дух семинарии сказывался в каждой детали, вплоть до столовой и меблировки, которая напоминала монастырские столы из затерянного в глуши аббатства.
Сейчас Эрван направлялся в Куртре. Земли под паром чередовались с деревнями с кирпичными домиками. Коричневое, черное, красное.
«Найти просто, – сказал Краус, – езжайте по направлению на старый Куртре. Бегинаж стоит у подножия церкви Сен-Мартен». Добравшись до города и переехав через реку Лис, Эрван заметил колокольню, возвышающуюся над старым центром. Он не знал, в какой момент он пересек языковую границу, но Сен-Мартен звался теперь Синт-Маартенскерк. Вокруг него были одни «straat» и «steenweg». Пока он включал навигатор, случайно наткнулся на ворота, ведущие к бегинкам. «Бегинаж Синт-Элизабет» значилось на главном фасаде.
Деревня была пешеходной: он припарковался у портика и пошел вглубь улочек, вдоль домов, выбеленных известью. На него навалилось ощущение одиночества и тишины, как ледяной сугроб с крыши.
На ходу Эрван подмечал несовместимые детали: белые стены напоминали испанское пуэбло, мостовые – улочки Монмартра, двери из темного дерева с черными на белом номерами, казалось, привезли прямиком из Лондона. И однако, все вместе выглядело очень по-фламандски. Была в этом квартале и основательность, и грубоватость, и что-то ремесленное, полностью соответствующее плоской стране и ее мануфактурному прошлому. Он дошел до площади, где двускатные дома с острыми крышами и зубчатым орнаментом окончательно подтверждали подлинность: самая что ни на есть Фландрия.
Номера вывели его на новую улочку. Было холодно, и он шагал, втянув голову в плечи и подняв воротник. Вокруг никого не было, но казалось, его легко касаются призраки женщин, когда-то живших здесь, – жен крестоносцев в Средневековье, вдов в последующие века, твердых в вере и отрешенности.
В семнадцать часов Эрван нажал кнопку домофона. Дверь открыли, не задавая вопросов, – Краус наверняка предупредил сестру Марселлу. Эрван зашел в вестибюль, заставленный калошами и зонтиками.
– Вы не могли бы снять обувь?
Дрожащий надтреснутый голос: он проник в сказку Перро. Стянул высокие спортивные ботинки, надетые по такому случаю, – как будто собирался на дальнюю прогулку – и заметил войлочные тапочки и мягкие туфли, к которым не осмелился прикоснуться. Пошел дальше в носках и оказался в зале прошлого века: черно-белый кафель, высокая изразцовая печка в глубине, этажерки, заставленные медной посудой. Воздух пропитан запахом кофе. Он чувствовал под ногами холод кафеля, а жар от огня вызвал прилив крови к лицу.
Сестра Марселла сидела у очага, спиной к нему. Он пребывал в сказке, но не Перро, а братьев Гримм. «Гензель и Гретель» в доме у ведьмы.
– Хотите кофе?
– Спасибо, с удовольствием.
Когда Марселла повернулась к нему лицом, Эрван не испытал никакого удивления. Она точно сошла с группового портрета миссионеров прошлого века. Платье без рукавов поверх белой тенниски. Остроконечный чепчик, простенькие очки. Энергичное лицо, темное, как дубленая кожа, еще черные брови и белые корни волос под головным убором. Она могла бы послужить иллюстрацией к тезису «Жизнь – это отречение».
– Я хотел бы поговорить с вами об одной очень давней истории, сестра.
– Вы пришли поговорить со мной о Ноно, – сказала она, протягивая ему чашку. – Отец Краус звонил мне.
– Вы помните какие-то подробности того дела?
– Я помню все.
141
Она указала ему на стул у покрытого клеенкой стола. Эрван увидел себя ребенком на ферме по соседству с дачей, которую снимали родители. Каждая мелочь там была грубоватой и унылой, но при этом в них сквозила подлинность и значимость, совершенно непривычные для маленького парижанина.
– Когда именно вы познакомились с… Ноно? – спросил он, приступая к беседе.
– Когда Тьерри Фарабо был арестован вашим отцом.
– Вы тоже в курсе.
Она улыбнулась. По лицу разбежалось множество морщинок, превратив кожаную маску в паутину. Она держала свою чашку двумя руками, как подношение.
– Я читаю французскую прессу. Я знала, что однажды вы позвоните в мою дверь.
Он отпил глоток обжигающего кофе. Жидкость подействовала на его горло как болеутоляющее. Он достал диктофон и положил на стол:
– Можно?
– Прошу вас.
Нажал кнопку. Второй допрос.
– У Фарабо была одинокая хижина в двух километрах от Лонтано, – начала монахиня. – Внутри заирские военные нашли его инструменты, магические снадобья, заметки. А еще ребенка одиннадцати лет, в ужасном состоянии. Они отреагировали чисто по-африкански. Сожгли хижину, прокляли место и бросили ребенка в вонючую камеру. Едва не сожгли и его тоже.
У нее был совсем не такой акцент, как у Крауса: настоящий валлонский, который для французского уха звучал немного комично.
– Я думал, что все боялись и уважали Фарабо.
– Пока его не арестовали. Белая власть обратила в прах его могущество. В таком контексте ребенок-сообщник стал воплощением зла. Маленьким колдуном, которого следовало линчевать. Его начали демонстрировать во время богослужений. Организовали обряды экзорцизма. Когда я его встретила, ему недолго оставалось до того, чтобы закончить дни с горящей покрышкой на шее.
– А где был мой отец?
– Он занимался Фарабо и его отправкой в Киншасу. И был не в курсе ситуации.
– Вы уверены?
– Совершенно. Это я с ним связалась.
– Как он отреагировал?
– Как и я. Он был убежден в невиновности мальчика. Просто одно из звеньев в истории. Мы договорились: он все устроит с бумагами, а я оставлю мальчика при себе.
– Как ему это удалось? Я имею в виду: технически?
– Заир не Франция и не Бельгия. К тому же против ребенка не было никаких улик. Если он и помогал заманивать девушек в ловушку, их уже не было, чтобы об этом рассказать. Фарабо ни разу о нем и словом не обмолвился.
Эрван опустил глаза – глазок диктофона походил на красный огонь светофора.
– Расскажите мне о мальчике. Опишите его.
– Его звали Арно, со звучным «о», на фламандский манер. Арно Луаян. Светловолосый и щуплый. Он тоже был сиротой, родом из Монса. Как он оказался в Лонтано, никто так никогда и не узнал. Фарабо подобрал его. Все думали, он его родственник: они были немного похожи.
Эрван подумал об изнасилованиях:
– Вы полагаете, Фарабо надругался над ним?
– Никоим образом. Ноно ни разу не подвергался ни малейшему сексуальному насилию. Я ознакомилась с его показаниями. Ставка была на другое. Фарабо хотел передать ему свои способности, прежде чем его арестуют. Поэтому он инициировал Ноно…
– Отец Краус мне уже об этом говорил.
Она покачала головой с таким видом, будто хотела сказать: «Нелишне будет еще раз на этом остановиться».
– Ноно прожил несколько месяцев один в лесу. Каждый день или, вернее, каждую ночь Фарабо приходил к нему и кормил. Он приходил в своем наряде нганга.
Она взяла со стола жестяную банку из-под печенья, открыла ее и достала старые черно-белые фотографии. Портреты колдунов или, вернее, целителей – на взгляд неофита, никакой разницы. Мужчины в головных уборах из перьев, в резных деревянных масках, в руках жезлы с насечками или разукрашенные колокольчики. Одно фото страшнее другого.
– По рассказам Ноно, – сказала сестра Марселла, перебирая снимки, – Фарабо носил маску вроде этой.
Она указала на овал из светлого дерева, воспроизводящий черты толстощекого младенца с шершавой кожей. Большие черные глаза, маленький рот, узкий, как рана, и выражение невероятной, трепетной жестокости.
– Ноно, конечно, был травмирован, но он обладал на редкость стойким характером. Невинность служит детям той броней, которая позволяет им победить многие мерзости.
Сестра Марселла собрала снимки. За стеклами очков, которые, казалось, держались на канцелярских скрепках, она немного косила. Кого никто не желает, того Бог прибирает, невольно сказал себе он.
– Я осталась рядом с ним в Киншасе, – продолжила она. – Через полгода он нормально ел, пользуясь приборами, и даже мог, не чаще раза в неделю, выдавить из себя пару слов о тех жутких годах. Почти психоанализ. И только тогда он сумел заговорить о худшем.
– О худшем?
– Об убийствах. Во время жертвоприношений именно он подавал инструменты учителю, он вытирал кровь, помогал укладывать жертву на тропинках в лесу.
– Что он вам рассказал об убийствах?
– Я предпочитаю не вспоминать об этом.
Он представил себе двух служителей культа, мужчину и мальчика, разрисованных белой глиной и пудрой из красного дерева, у истерзанного тела.
– У вас нет его портрета?
– Нет. Он всегда отказывался фотографироваться. Он… – Она остановилась и заговорила снова безапелляционным тоном: – Это не он убивает сегодня.
– Как вы можете это утверждать?
– Когда я рассталась с Арно, он совершенно выздоровел. Два года терапии, кротости, учебы. Он был одаренным, умным, очень милым. Просто жертва обстоятельств.
– В моей профессии нам платят за то, чтобы мы не забывали: такие обстоятельства никогда не стираются из памяти до конца.
– Я согласна, но мы увезли его из Африки, от колдовства и жестокости. Он не выступал на процессе.
– «Мы» – это кто?
– Ваш отец и я. У Грегуара был влиятельный друг в Брюсселе, который позаботился о том, чтобы Арно поместили в соответствующее детское заведение во франкоязычной Бельгии. Он поменял ему имя и сделал фальшивые документы.
– Почему?
– Он не хотел, чтобы до мальчика можно было добраться или каким-либо способом связать его с этим делом. Говорил, что второй шанс начинается с полного уничтожения прошлого.
– Значит, вы не знаете его нового имени?
– Нет. И ваш отец тоже. По его мнению, самым главным было переправить мальчика на новый берег. Арно больше никогда не должен был ни возвращаться назад, ни связываться с нами. И у нас самих не оставалось возможности его отыскать.
У Эрвана в голове не укладывалось: ученик убийцы, брошенный на воле, и ни его имя, ни адрес никому не известны? Это не бутылка в море, а готовая взорваться торпеда. Между прочим, он достаточно хорошо знал отца, чтобы поверить, будто тот способен оставить у себя за спиной такую угрозу. Чистильщик славился своей тщательностью в уборке…
– Спасибо, сестра.
Когда он поднялся, старая женщина вцепилась в его рукав:
– Не ищите его. Оставьте его в покое. Он здесь ни при чем. В последнее время он говорил: «Я нганга. Я могу улететь на арахисовой скорлупке. Я могу исчезнуть вместе с ветром после дождя». Я уверена, что он стал врачом или даже священником. Человеком, который всю свою жизнь творит добро.
142
– Это грустная история.
– Ты что, издеваешься надо мной? – отозвался Эрван.
Морван остановился под портиком: он был на углу улицы Даниэль-Казанова и площади Вандом, которая именно в этой точке выглядит как недлинная магистраль, чтобы несколькими номерами дальше превратиться в улицу де ля Пэ. Он выходил от Шарве, где купил себе рубашки. Ему понадобились годы, если не десятилетия, чтобы переварить мысль, что он может позволить себе шопинг посреди рабочего дня. Теперь это стало разновидностью терапии: когда ничего иного не оставалось, спасало хоть это.