– Ну чего ты, Генри! – начинает она, не дав мне и слова сказать. – Я тебе оставила семнадцать – вроде бы – сообщений.
– Как ты узнала, где я?
– Почему ты утром бросил трубку?
– Как ты узнала, где я?
Вот так мы и разговариваем. Я натягиваю рукав куртки на ладонь и сметаю пепел с машины в снег.
– Позвонила в участок, – объясняет Нико. – Макгалли сказал, где тебя искать.
– Напрасно, – сержусь я, – я на работе.
– Мне помощь нужна. Серьезно.
– А я серьезно работаю. Ты не могла бы слезть с машины?
Вместо этого она вытягивает ноги и откидывается на стекло, как на спинку шезлонга. Ее зимнее пальто – теплая армейская шинель нашего деда. Я вижу следы от латунных пуговиц на краске служебной «Импалы».
Зря детектив Макгалли сказал ей, где меня искать.
– Я не собираюсь садиться тебе на шею, но я с ума схожу, а зачем человеку брат-полицейский, если от него никакой помощи?
– Действительно… – Я смотрю на часы. Снова пошел снег, легчайшие редкие снежинки.
– Дерек вчера не вернулся домой. Знаю, что ты скажешь: ну вот, они опять поругались и он сбежал. Но это не то, Генри, мы в этот раз не ругались! Даже не спорили. Мы готовили ужин. Потом он сказал, что выйдет, хочет пройтись. Я отвечаю: конечно, иди. Прибралась на кухне, выкурила косячок и легла.
Я морщусь. Кажется, сестре нравится, что она теперь может курить травку, и брат-полицейский не вправе ей выговаривать. Для Нико это как подслащенная пилюля. Затянувшись в последний раз, она бросает сигарету в снег. Я наклоняюсь, подбираю обмусоленный окурок и держу двумя пальцами.
– Не ты ли заботилась об окружающей среде?
– Теперь уже не слишком забочусь, – возражает она.
И снова садится прямо, поднимает толстый ворот шинели. Сестра была бы красивой, если б занялась собой: причесалась и время от времени высыпалась. Она похожа на фотокарточку нашей матери, если ее смять, а потом кое-как разгладить.
– Ну вот, уже полночь, а он не возвращается. Я позвонила – не отвечает.
– Пошел в бар, – предполагаю я.
– Я обзвонила бары.
– Все?
– Да, Генри.
Баров теперь много больше, чем раньше. Год назад был «Пинач», «Грин мартини» и, в общем, все. Теперь заведений полно, одни с лицензией, другие пиратские. Есть и просто квартирки, где хозяин поставил кассовый аппарат и айпод на столике, а пиво держит в ванне.
– Значит, зашел к приятелю.
– Я звонила. Всех обзвонила. Он пропал.
– Никуда он не пропал, – говорю я.
А чего не говорю, так это, что, если Дерек сбежит, сестрице следует только радоваться. Они поженились 8 января, в первое воскресенье после интервью Толкина. Кажется, то воскресенье побило рекорд по числу заключенных браков, и вряд ли этот рекорд будет перекрыт. Разве что 2 октября.
– Ты мне поможешь или нет?
– Я же сказал, не могу. У меня дело.
– Господи, Генри, – вздыхает она и, уже не разыгрывая безмятежности, соскакивает с капота, тычет мне пальцем в грудь: – Лично я бросила работу, как только узнала, в каком мы дерьме. Я это к тому, что зачем теперь тратить время на работу?
– Ты три дня в неделю подрабатывала на фермерском рынке. Я расследую убийства.
– Ох, извини. Ну прости меня. У меня муж пропал.
– Какой он тебе муж!
– Генри…
– Вернется он, Нико. Ты же сама понимаешь.
– Правда? А с чего ты так уверен? – Она топает ногой, сверкает глазами и, не дождавшись ответа, спрашивает: – Что у тебя за дело такое важное?
«Да чего уж там?» – думаю я и рассказываю ей про дело Зелла, объясняю, что я сейчас из морга и тяну за ниточку. Пытаюсь внушить, что веду серьезное расследование.
– Постой-постой… Висельник? – вдруг обиженно надувается она. Ей двадцать один год, моей сестре. Совсем ребенок.
– Возможно.
– Ты сам сказал, он повесился в «Макдоналдсе».
– Я сказал, что так это выглядит.
– И этим ты так занят, что не найдешь десяти минут на поиски моего мужа? Потому что какой-то съехавший псих повесился в «Макдоналдсе»? В туалете, сука!
– Нико, перестань…
– А что такого?
Терпеть не могу, когда моя сестра сквернословит. Я старомоден. Она – моя сестра.
– Извини. Но погиб человек, и моя обязанность – выяснить, как и почему.
– Да, да, извини. Но пропал человек, и он мой муж, и я, представь себе, его люблю!
Голос у нее срывается, и я понимаю: все, игре конец. Она заплачет, и я сделаю все, что она попросит.
– Ну перестань, Нико. Не надо так. – Поздно, она всхлипывает, приоткрыв рот, и со злостью утирает слезы кулаком. – Не надо.
– Просто, когда все так… – Она горестно разводит руками, охватывая все небо разом. – Не могу я быть одна, Генри. Сейчас – не могу.
Ледяной ветер проносится по площадке парковки, засыпает глаза снегом.
– Понимаю, – говорю я, – понимаю.
И, несмело шагнув вперед, обнимаю сестру. Дома шутили, что ей достались все способности к математике, а мне – весь рост. Мой подбородок на добрых шесть дюймов выше ее макушки, и она рыдает, уткнувшись мне носом куда-то в солнечное сплетение.
– Ну-ну, детка. Все хорошо…
Она задом выбирается из моих неловких объятий, глотает последний всхлип и закуривает новую сигаретку, прикрывая ладошкой золотую зажигалку. Зажигалка, как и шинель, и марка сигарет у нее от деда.
– Так ты его найдешь? – спрашивает она.
– Постараюсь, Нико. Хорошо? Большего я не могу обещать.
Я выдергиваю зажатую в уголке ее губ сигарету и закидываю под машину.
* * *– Добрый день. Я хотел бы поговорить с Софией Литтлджон, если можно.
Здесь, на площадке, хорошая связь.
– Она сейчас у пациентки. Можно узнать, кто звонит?
– Да, конечно. Нет, просто… жена моего друга наблюдалась у… простите, а как правильно называть акушерок? Доктор Литтлджон или?..
– Нет, сэр. Просто по имени. Мисс Литтлджон.
– Да. Ну так вот, жена моего друга наблюдается у… мисс Литтлджон, и она, как я понял, родила. Вроде бы сегодня утром.
– Сегодня утром?
– Да, поздно ночью или рано утром. Друг ночью оставил сообщение, но я не поручусь, что правильно его понял. Все спутано, чертовы помехи на связи, и… алло?
– Да, я слушаю. Вероятно, это ошибка. Не думаю, чтобы София принимала роды. Утром, вы сказали?
– Да.
– Простите, как вас зовут?
– Неважно. Это не имеет значения. Неважно.
* * *В штаб-квартире я решительным шагом прохожу мимо троицы «ежиков», которые болтаются в комнате отдыха у автомата с колой и хихикают как ненормальные. Никто из них мне незнаком, и они меня не узнают. Ручаюсь, никто из них не сумеет по памяти процитировать «Фарли и Леонарда», не говоря уж об уголовном кодексе Нью-Гэмпшира или конституции Соединенных Штатов.
В отделе я выкладываю все, что собрал, детективу Калверсону. Рассказываю о доме, о записке «дорогой Софи», о заключении доктора Фентон. Он терпеливо слушает, переплетя пальцы, и потом еще долго молчит.
– Ну ты понимаешь, Генри… – медленно начинает он, и этого более чем достаточно. Я не хочу слышать продолжения.
– Я знаю, как это выглядит, – перебиваю я. – Знаю.
– Нет, ты послушай. Это не мое дело. – Калверсон чуть откидывает голову. – Если тебе приспичило его раскрыть, раскрывай.
– Приспичило, детектив. Правда.
– Ну и ладно.
Я сижу перед ним еще секунду, потом возвращаюсь к своему столу, снимаю трубку стационарного телефона и начинаю поиски бестолкового Дерека Скива. Начинаю с того, что уже проделала Нико, – обзваниваю бары и больницы. Добираюсь до мужской тюрьмы и ее филиала, а также до шерифа в Мерримаке. Дозваниваюсь до приемного покоя конкордской и Нью-гемпширской больниц и до всех известных мне больниц в соседних округах. Дерека нигде нет. Никто не подходит под описание.
Снаружи на площади плотная стайка «божьих людей», которые суют брошюрки прохожим, голосят нараспев, де, нам только и осталось, что молиться. В молитве единственное спасение. Я равнодушно киваю и прохожу мимо.
* * *И вот теперь я лежу без сна, потому что уже ночь на среду, а в глаза мертвому Питеру Зеллу я взглянул во вторник утром. Это означает, что его убили поздно вечером в понедельник, и, может быть, с его смерти уже прошло почти сорок восемь часов. Так или иначе, срок истекает, а я ничуть не ближе к установлению и задержанию преступника.
Поэтому я лежу в постели и гляжу в потолок, сжимаю и разжимаю кулаки, а потом встаю и открываю жалюзи, выглядываю в окно, в пасмурную темноту с горсткой звезд в прорывах туч.
– Знаешь, что я тебе скажу? – шепчу я, поднимая палец и тыча им в небо. – Пошел ты!..
Часть вторая Не-пренебрежимая вероятность
Вторник, 22 марта
Прямое восхождение 19 05 26.5
Склонение –34 18 33
Элонгация 79.4
Дельта 3.146 а. е.
1
– Просыпайся, сладенький! Проснись-проснись-проснись!
– Алло?
Вчера вечером, ложась в постель, я выключил домашний телефон из розетки, а сотовый перевел в режим вибрации, поэтому сегодня приятный сон об Элис Кечнер прерывается не тревожным звонком, в котором визжит, врываясь в окно и поджигая мир, Майя, а мягкой дрожью тумбочки, проникшей в сон мурлыканьем кота, разлегшегося на коленях у Элис.
Склонение –34 18 33
Элонгация 79.4
Дельта 3.146 а. е.
1
– Просыпайся, сладенький! Проснись-проснись-проснись!
– Алло?
Вчера вечером, ложась в постель, я выключил домашний телефон из розетки, а сотовый перевел в режим вибрации, поэтому сегодня приятный сон об Элис Кечнер прерывается не тревожным звонком, в котором визжит, врываясь в окно и поджигая мир, Майя, а мягкой дрожью тумбочки, проникшей в сон мурлыканьем кота, разлегшегося на коленях у Элис.
А теперь в ухо воркует Виктор Франс:
– Открывай глазки, милок. Разлепи сонные гляделки, Усатик Макги!
Я с трудом разлепляю глаза. Снаружи темно. Голос Франса нелепо и настойчиво шепчет в трубку. Я смаргиваю сон и успеваю напоследок поймать образ Элисон, сияющий в ореховой комнате домика в бухте Каско-бей.
– Извините, что разбудил, Пэлас. Нет, постойте. Не буду извиняться, – в голосе Франса прорывается придурковатое хихиканье. Он явно под кайфом, накурился марихуаны или еще чем-то накачался. «Летает выше спутника», как говаривал мой отец. – Нет, извиняться мне не приходится.
Я снова зеваю, разминаю шею и смотрю на часы: 3:47. Ночь.
– Не знаю, как вам спалось, детектив, а мне не слишком. Мне, лично мне. Только начну отрубаться, как что-то мне твердит: Вик, малыш, это же мертвый час. Золото льется по трубам. Я сажусь в кровати, нашариваю выключатель, хватаюсь за тетрадку и ручку с мыслью: «У него на меня что-то есть. Он не стал бы звонить, если бы не нарыл на меня чего-то». Представляете, я веду счет, верите? Повесил на стену тот большой постер с оставшимися деньками и каждый день вычеркиваю один.
Сквозь рваный монолог Франса прорывается барабанная дробь и электрическое пианино, завывания и пение огромной толпы. Виктор веселится на каком-то складе. Возможно, на Шип-Дэвис-роуд, к востоку от города.
– Это как рождественский, знаете такие, дружище? – Он съезжает на угрожающий бас профундо, голос рассказчика из фильма ужасов. – Календарь… рока!
Виктор хихикает, откашливается и продолжает хихикать. Нет, не марихуана. Экстази, хотя страшно подумать, каким образом Франс раздобыл денег на экстази при нынешних-то ценах.
– У вас для меня информация, Виктор?
– Ага, Пэлас… – Кашель и смешок. – Вот чем вы мне нравитесь: не ходите вокруг да около.
– Так что у вас для меня?
– О, боже милостивый, – он смеется, потом замолкает. Я так и вижу его подрагивающие тощие руки, издевательскую усмешку. Слабо, отдаленно в повисшей тишине слышатся басы и барабан. – Да, – наконец отзывается Франс, – есть кое-что. Я узнал насчет вашего грузовичка. Узнал-то еще вчера, но не спешил, хотел вас наверняка разбудить. – А знаете почему?
– Потому что вы меня ненавидите.
– Да! – орет он и хихикает. – Ненавижу! Ручка есть, красавчик?
Если верить Виктору Франсу, мотор красного пикапа с флажком переделывал под растительное горючее хорват-механик Джемик. В маленькой мастерской у сгоревшего автомагазина «Ниссан» на Манчестер-стрит. Место, которое он описывает, мне незнакомо, тем не менее найти будет легко.
– Спасибо, сэр. – Я уже совсем проснулся и быстро пишу. Это отлично, просто здорово, и я от радостного волнения добрею к Виктору. – Спасибо, приятель, это здорово. Большое тебе спасибо. Продолжай веселиться.
– Нет, ты погоди! Ты меня послушай.
– Да? – У меня сердце вздрагивает в груди, я уже вижу очертания следующей стадии расследования, вижу, как прослеживаю каждую ниточку от начала до конца. – Что еще?
– Просто сказать хотел… хотел сказать… – Голос становится невнятным, затихает.
Виктор будто стоит передо мной, сгорбившись над платным телефоном, тыча пальцем в пустоту. – Я хотел сказать, что на этом все, парень.
– Договорились, – соглашаюсь я.
Я не обманываю: он сделал все, о чем я просил, и даже больше, так что придется отпустить его с крючка. Пусть себе пляшет на пустом складе, пока мир не сгорит дотла.
– Ты… – Дыхание у него перехватывает, в голосе слышатся слезы. Это уже не крутой парень, а малыш, упрашивающий его не наказывать. – Обещаешь?
– Да, Виктор, обещаю.
– Вот и хорошо, – радуется он, – потому что я, между прочим, знаю, чей это грузовик.
* * *Я, между прочим, знаю, о чем этот сон. Я же не идиот. Что за дела – детектив, который не умеет разобраться в себе?
Сон о школьной любви на самом деле, если покопаться, не о школьной любви. Мне снится не Элисон Кечнер, не наши позабытые уже встречи, не прекрасный дом на три спальни, который мы с ней выстроили бы в Мэйне, сложись все иначе. Мне снятся не беленькие садовые заборчики, не воскресные кроссворды и не теплый чай.
В моем сне нет астероида. Во сне жизнь продолжается. Простая жизнь, счастливая, будь она огорожена былым заборчиком или еще чем. Просто жизнь. Продолжается. Сон об Элисон Кечнер – это сон, в котором я не умираю.
Вот так, видите? Я разобрался.
* * *– Я просто хотел кое-что обсудить, мистер Дотсет. Просто чтобы вы знали: то дело, с висельником, оно не такое простое. Правда.
– Мам, это ты?
– Что? Нет… это детектив Пэлас.
Пауза и тихий смешок.
– Я тебя узнал, сынок. Шутка.
– А… конечно.
Я слышу, как он шуршит газетой. Я словно чую горьковатый аромат, поднимающийся над чашкой кофе в руках у Денни Дотсета.
– Слыхал, что творится в Иерусалиме?
– Нет.
– Ну как же это? Хочешь, расскажу?
– Нет, сэр, не сейчас. Так вот, то дело, мистер Дотсет…
– Извини, не напомнишь, о каком деле речь?
Глоток кофе, перевернутая газетная страница. Он меня дразнит! Меня, сидящего за кухонным столом над голубой тетрадкой и барабанящего по листку тонкими пальцами. На листке я в четыре часа ночи записал имя и домашний адрес последнего свидетеля, видевшего живым моего страховщика.
– О деле Зелла, сэр. Вчерашнего висельника.
– Ах, да. Покушение на убийство. Он покончил с собой, а ты покушаешься сделать из него…
– Да, сэр. Но послушайте, я нашел надежную зацепку. Грузовик.
– Какой еще грузовик, малыш?
Пальцы мои барабанят все быстрее: тук-тук-тук. Ну же, Дотсет!..
– Я вчера рассказывал вам про грузовик. Красный пикап, работающий на растительном топливе. В котором последний раз видели пострадавшего.
Снова долгая пауза. Дотсет хочет свести меня с ума.
– Алло, Денни?
– А, да, так ты ухватился за грузовик?
– Да, а вы велели сообщить, если появится реальный шанс, что это не самоубийство.
– Неужели я велел?
– Да. И, мне кажется, шанс появился, сэр. Я с утра смотаюсь туда, поговорю с водителем. И если там что-то есть, приеду к вам, и мы сможем взять ордер, да? – Я сбиваюсь. – Мистер Дотсет?
Он прокашливается:
– Детектив Пэлас, кто у тебя нынче сержант?
– Сэр?
Я жду, рука зависла над тетрадкой, пальцы тянутся к адресу: Боу-Бог-роуд, 77. Это недалеко от нас, на юг, первый пригород за городской чертой.
– В отделе кому ты подчинен?
– Э… по-моему, никому. Теоретически, главконстеблю Ордлеру. Сержант Стассен попал в списки «бегунов», кажется, еще в ноябре, раньше, чем меня повысили. А новое назначение задерживается.
– Да, – вздыхает Дотсет, – так и есть. Задерживается. Не хочу тебя обидеть, дружок, но, коль охота тебе копать это дело, так и копай, черт возьми.
2
– Питти живой.
– Нет.
– Да я же недавно с ним виделся. Всего пару дней назад. Вроде бы во вторник вечером.
– Нет, сэр, не виделись.
– А по-моему, виделся.
– Это был вечер понедельника, сэр.
Я стою под раздвижной металлической лесенкой, прислоненной к стене приземистого каркасного домика с острой крышей из мягкой черепицы. Я запрокинул голову, сложил ладони рупором и ору сквозь легкий снежок. Дж. Т. Туссен, безработный строитель и каменщик, настоящий великан, уперся тяжелыми башмаками в верхнюю ступеньку лестницы, навис основательным брюхом над водостоком крыши. Я пока не вижу полностью его лица – только нижнюю четверть с правой стороны, обращенную ко мне и отороченную воротом синего свитера.
– Вы заезжали к нему на работу в понедельник утром.
Туссен бормочет: «Да ну?» – а громко выдает вовсе невнятное вопросительное «Оу!».
– Да, сэр. На своем красном пикапе с американским флажком. Там внизу ведь ваш грузовик?
Я машу рукой в сторону подъездной дорожки, и Туссен кивает, опершись на водосточную трубу. Основание лесенки вздрагивает.
– Ох, – кричит он с крыши, – вот ведь черт! Повесился?
– На вид похоже. Вы бы не могли спуститься?
Дом уродливый. Деревянный, кособокий, кривой, как втоптанная в грязь мыльница. Во дворе один-единственный старый дуб поднял к небу кривые сучья, словно арестованный руки, за углом видны собачья будка и нестриженые колючие кусты вместо оградки. Туссен спускается. Металлическая лесенка опасно раскачивается. Вскоре он уже стоит передо мной в толстом свитере с капюшоном и тяжелых рабочих башмаках, из мощного кулака торчит строительный пистолет. Туссен с головы до ног оглядывает меня, наше дыхание собирается ледяными облачками.