- А откуда ты все эти танцы знаешь и умеешь?
- Да… - Лавров опять вздохнул и сделался совсем грустным. - Я же танцором когда-то был.
- В каком смысле? - не понял я.
- В самом прямом. Занимался в студии, когда еще в институте учился. Я ведь не здесь учился, а в Москве. Там настоящая танцевальная культура. Выступал, на конкурсы ездил…
- Неужели так серьезно было? - переспросил я, удивившись, что, работая с Лавровым больше года, оказывается, ничего о нем не знал.
- Очень серьезно, - тихо ответил он. - Объяснять долго, но я имел класс "А" - то есть был мастером спорта по бальным танцам. Мне оставалось еще год потанцевать, заработать международного мастера, и тогда бы я мог уйти в профессионалы.
- Как - "в профессионалы"? - переспросил я.
- Зарабатывать танцами на жизнь. Мог бы остаться, например, в Москве в каком-нибудь эстрадном ансамбле. Танцевать, получать от этого удовольствие и деньги одновременно. Причем немалые, потому что хорошие ансамбли с хорошими танцорами ездят на гастроли за рубеж…
- А ты был хорошим танцором? - прямо спросил я.
- Да, - Лавров скупо кивнул. - Можешь мне не верить, тем более, что проверить нельзя, а то, что ты видишь у костра, это лишь остатки, да к тому же ты и не судья, чтобы оценить… Но поверь, звание мастера спорта заработать непросто, и я был очень хорошим танцором. И мог бы…
- Мог бы? А что для этого было нужно?
- Институт бросить на последнем курсе. И полностью уйти в танцы.
Потом, когда уже получил зондеркласс, можно было вернуться и закончить последний курс заочно, или еще как-нибудь.
- А что получилось? - спросил я, неожиданно втянутый в серьезный разговор с Сашей.
- Да ничего. Родители институт бросить не позволили. Они ведь у меня оба инженеры. И заставили идти по своему пути. Пришлось оставить танцы и кончать институт… И теперь сидеть в этом нашем поганом НИИ… В то время, когда мог бы танцевать. И быть счастливым… Последние слова Лавров произнес с таким страдальческим надрывом, что мне стало не по себе. Я сам никогда не испытывал никаких подобных эмоций и не мог даже представить, что человек моего возраста, спокойно работающий в нашем НИИ, может быть несчастливым…
- А вернуться в танцы теперь нельзя?
- Нет, - твердо ответил он. - Танцы это спорт. Потеря времени уничтожает все.
Я молчал. Внезапное ночное признание Лаврова ошарашило и смяло меня.
- И теперь я в общем конченый человек, - горько усмехнувшись, подытожил он. - И мне остался лишь наш НИИ. Где я и умру.
- Ну… - пробормотал я, уже пожалев, что затронул эту тему. -
Может, жизнь как-то у тебя еще наладится и переменится.
- Нет, - жестко ответил он. - Жизнь моя сломана. И в ней ничего не переменится. И мне, в сущности, уже все равно… Лавров отвернулся и принялся укладывать доски.
Я почему- то не уходил.
- Вот, - он взглянул снизу вверх. - Решил, что сегодня буду на воздухе спать. Тепло, а в палатке духота. Сейчас спальник вытащу и завалюсь…
Я внимательно посмотрел на него. Доски он укладывал широко, и, похоже, собрался тут спать не один. Черт побери, неужели они собрались прямо в лагере, на виду у всех, перед палатками?! Я этого не понимал.
Мне захотелось сказать ему еще пару слов, давно уже вертевшихся у меня на языке. Я понимал, что, возможно, это не мое дело и слова ничего не стоят и вообще нечего лезть в чужую жизнь. Но почему-то сейчас, проникнутый сочувствием к Лаврову, я решился.
- Послушай, Саня, - тихо сказал я, присаживаясь на край его дощатого логова. - Извини, что сую нос в не свое дело, но хочется дать тебе один совет…
- Какой? - так же тихо спросил Лавров.
- Простой. Брось ты к чертовой матери этот роман с Ольгой. Он не доведет тебя ни до чего хорошего. Неужели ты из-за танцев так серьезно к ней привязался?
Я ожидал чего угодно. Что он меня выматерит или даже бросится с кулаками. Или просто скажет, что это не мои проблемы. А он неожиданно просиял, худое и грустное лицо его осветилось изнутри, точно он давно ждал этого разговора и хотел признаться хоть кому-то:
- Не в танцах дело… Вообще-то танцует она неважно. Так, научилась кое-чему в местном доме культуры. Но не это главное. Я люблю ее и она любит меня. Понимаешь?! Когда вернемся в город, мы поженимся!
- Поженитесь?!
Это слово, к которому я привык относиться очень серьезно - я и на Инне своей женился всерьез! - звучало как-то странно и призрачно здесь в колхозе, около костра, среди все позволяющей и ничего не обещающей природы…
- Да. Это уже решено, - твердо ответил Лавров.
- А ты знаешь, что она уже замужем вообще-то?
- Ну и что? Невелика важность. Оля разведется и выйдет замуж за меня.
- Это она так решила или ты?!
В принципе для меня это было без разницы. Но мне вдруг стало жалко грустного Сашку Лаврова. И я решил выяснить все до конца. Так, словно своими дурацкими советами в самом деле мог ему помочь.
- Я решил. То есть мы вместе. Мы теперь всегда будем вместе…
И он довольно внушительно оперся на свои доски. Разведется с мужем, мы поженимся, мы всегда будем вместе… Ну что можно ответить на такую речь? Я вздохнул.
- Слушай, Лавров, - сказал я. - Я не буду строить идеалиста и говорить, что ты разрушаешь чью-то семью. И что в двадцать три года, когда лучшая и основная часть твоей жизни все-таки еще впереди, вряд ли стоит начинать любовь с такой истории. Не буду… Но взгляни на это с такой стороны… Не боишься ли ты, что человек, который способен кого-то однажды бросить, потом так же бросит тебя самого?
- Кто кого бросил? - не понял Лавров.
- Да Ольга твоя ненаглядная. Мужа своего она бросит ради тебя? Точно так же и тебя бросит, когда время настанет.
- Но она меня любит! - жарко возразил Лавров. - Любит - понимаешь ты это слово, или нет?!
- Она и мужа своего любила, когда выходила за него. Не за приданое же пошла… Теперь тебя встретила - разлюбила. Еще пару лет пройдет, кого-нибудь нового встретит - и с тобой все то же самое повторится.
- А и хрен с ним… То есть со мной, - с внезапной, прямо-таки убившей меня безнадежностью ответил Лавров. - Моя жизнь все равно пошла под откос. Она кончена, еще не начавшись, и абсолютно бессмысленна. Так пусть хоть такая любовь в ней на какое-то время будет. И он посмотрел на меня, опять снизу вверх, с такой высасывающей душу тоской, что у меня перехватило горло.
Я покачал головой и молча пошел спать.
Засыпая, я слышал невнятные звуки медленных и тягостных танцев. Видимо, Лавров с Ольгой наслаждались друг другом в одиночестве у пустого костра… Мне было жаль Сашку - и в то же время я вдруг испытал отчаянный укол зависти…
*14*
Утром меня опять разбудили журавли. Ни свет, на заря. Что-то особенно рано они начали кричать. Я выпростал руку, взглянул на часы. Еще не было и пяти. Наверное, даже Катя с Викой не начали хозяйничать на кухне. А мне и подавно можно было спать, тем более что на работу предстояло идти только вечером. Но сон пропал. По крайней мере, на какое-то время. Я понял, что надо выйти из духоты палатки и глотнуть свежего воздуха. Я решительно выбрался из мешка и сунул ноги в сапоги.
Кругом стояла влажная предутренняя тишина. Природа, казалось, не просто спала, а вовсе умерла. Тишина была абсолютно безжизненной, и даже не верилось, что окружающий мир когда-нибудь зашевелится и наполнится звуками… Было так безмолвно, что я слышал стук собственного сердца.
У столовой виднелись следы ночного нашествия: дрова были развалены и раскиданы, кусты переломаны, будто сквозь них ломился медведь, далеко в стороне валялся помятый умывальник. Девчоночья палатка скособочилась: ночью так и не собрались подвязать заново оборванный шнур.
Костер, как ни странно, еще теплился красными змейками, перебегавшими по седым головешкам. И кое-где даже угадывалось прозрачное, невидимое в утреннем свете пламя. Около него на разложенных досках в самом деле валялся спальник и там кто-то спал. Но не Лавров… Я невольно подошел и наклонился. И увидел Ольгу. Ей, наверное, стало жарко от близкого огня: она высунулась из спальника по пояс. И спала, вся разметавшись; голова ее запрокинулась на вытянутых руках, влажные губы дышали ровно, в закрытых глазах стояли таинственные волнующие тени. И я, впервые увидев ее по-настоящему, вдруг понял, что она вызывающе и отчаянно красива - к не так, открыто, как Вика, а совершенно по-иному, полна горькой, почти трагической, зовущей и ускользающей красотой. И я понял Лаврова, уцепившегося за эту женщину, с которой в первый момент соединила случайная общая страсть к танцам. Рассматривая томительные черты ее лица, я даже не сразу заметил, что Ольга спала голой… По крайней мере, в верхней половине: над грубой холстиной спальника тепло сияло ее тело. Оно не слишком загорело, однако некоторые совершенно белые части резко бросались в глаза. И я отметил, что у Ольги, оказывается, есть грудь, а не только ноги, как мне думалось раньше. Конечно, с Викой она не конкурировала; прелести Ольги оказались небольшими и почти плоскими, как перевернутые фарфоровые чашки. Но тем не менее это были настоящие женские груди, и не рассмотреть их я не мог. Они спали вместе с хозяйкой, вольно развалившись под своим весом, показав на поверхности чуть различимую сеть тонких голубоватых жилочек - в нынешнем колхозе я увидел больше, чем за предыдущую жизнь и, кажется, стал уже экспертом в области молочных желез…
А вокруг очень светлых и почти неразличимых на коже, собравшихся пупырышками от холодка - и наверняка твердых… - сосков краснели звезды, аккуратно нарисованные губной помадой. Увидев это, я просто ошалел. Сначала подумал, что Лавров с нею так развлекался; слышал где-то, что особо изощренные типы разрисовывают своих любовников во время занятий сексом. Потом понял, что, наверное, это не так: будь звезды делом рук Лаврова, от них остались бы лишь смазанные следы; ведь невозможно представить, чтоб разрисовав Ольгину грудь, Лавров больше ни разу к ней не прикоснулся. Скорее всего - и наверняка именно так! - Ольгу раскрасил из хулиганских побуждений кто-то из девиц, вставших утром и увидевших ее расхристанную, мертво спящую. Да, конечно, это проделки зловредных девчонок.
Посмотрев еще несколько секунд на непристойно оголенную Лавровскую подругу - и, признаться честно, с трудом переборов в себе внезапное искушение потрогать ее разрисованную грудь!…- я осторожно вернулся к себе в палатку. Чтоб кто-нибудь не проснулся невзначай и не заподозрил именно меня в авторстве росписи. Но все-таки кто же мог ее так разрисовать? - думал я, лежа в своем спальнике. - Помада была не красная и не розовая, а темная, почти коричневатая… Кому она могла принадлежать? В колхозе никто из девчонок косметикой не пользовался, тут было слишком грязно, пыльно и жарко. Но в день отъезда к главному корпусу, насколько я помнил, явились накрашенными все. Так у кого была именно такая помада?… У кого?… Я попытался вспомнить и, конечно, не смог; слишком мало я вообще обращал внимания на женщин, чтоб запоминать еще и оттенки их помады.
И все- таки -это надо же такое придумать… Бесстыдно и в то же время здорово… С мыслями о совершенно невообразимых делах, творящихся в нашей приличной колхозной компании я и уснул опять.
*-*
Вторично меня разбудил гонг, сзывающий утреннюю смену на завтрак. Я быстро оделся и выбрался на свет. У костра все оказалось в идеальном порядке, доски на кирпичах лежали прежним ровным кругом. Словно и не было ничего. Ни ночного разговора с Саней, ни утренней Ольги…
За завтраком я бросал на нее косые взгляды. Она вела себя абсолютно естественно; ни малейшим жестом или звуком не выдавала своей растерянности по поводу того, что сегодня проснулась вся в звездах… Может быть, девчонки и ни при чем, а она сама любит такие развлечения; просто я, встав раньше обычного, случайно подсмотрел? Или, возможно, она так танцевала у костра, когда все спали: голая, с разрисованной грудью. Говорил ведь вчера Лавров что-то насчет вызывающих костюмов в этой самой румбе… Грузовик стоял возле столовой, но шофер не высовывал носа из кабины. То ли окончательно охладел к Вике, то ли устыдился ночного визита.
Народ вяло шаркал ложками с своих мисках, еще не проснувшись до конца. Я посидел вместе со всеми, съел кашу и выпил чаю. Потом смена укатила на работу и мы остались вдвоем с Володей, тоже неизвестно для чего поднявшимся в несусветную рань. Потом вылез Славка, я попил чаю еще раз - теперь уже не торопясь, с ним и девчонками-поварихами. Затем все разошлись по делам. Володя вспомнил, что у него в рюкзаке должна быть коробочка со снастями и пошел собираться на рыбалку. Катя с Викой отправились на речку мыть посуду, и Славка ринулся им помогать; теперь он уже совершенно открыто сутками напролет увивался вокруг Кати, ничем не отличаясь от Лаврова или Геныча. Я мог тоже отправиться на речку, но мне было как-то грустно около них. Не хотелось быть возле Кати, отдающей все свое внимание моему другу Славке. Как не хотелось ловить на себе сочувственные усмешки Вики, до которых она была горазда. И я остался в лагере, предоставив Славке возможность отдуваться за двоих с тасканием ведер и посуды. Тем более, что и здесь было чем заняться. Прежде всего, я вытесал и вбил новый кол для умывальника, потом связал порванный шнур и выпрямил девчоночью палатку, наконец собрал дрова в аккуратную кучку. Их оказалось совсем мало. Видно, Лавров и Ольга ночью не скупились на топливо. Стоило сходить за дровами. Мне никто не давал точных указаний, просто в лагере существовал такой естественный и неукоснительный порядок: остающиеся с утра обеспечивают всех дровами; иначе и быть не могло. В принципе это было лучше делать вдвоем: среди инструментов имелась двуручная пила, да и тащить спиленные стволы одному было тяжело. Но Славка, похоже, надолго остался с девчонками у реки. Поэтому я взял только лесорубский топор с длинной ручкой и пошел на в лес один.
Задача не казалась легкой. Потому что за десять дней около лагеря и на ближайших болотах весь сушняк был уже спилен, срублен, перетаскан и сожжен дотла нами и предыдущей сменой. В поисках подходящих стволов я пошел вдоль леса по дороге, дойдя почти до нижней деревни. Там луга опять разделились болотом, я перебрался через него, почти не испачкавшись, и сразу нашел три здоровых сухих дерева. Сейчас, конечно, очень кстати пришлись бы и Славка, и двуручная пила. Но делать было нечего, я сам определил свою дорогу. Поэтому выбрал то из деревьев, которое казалась потоньше, и начал рубить его топором. Без практики работа шла гораздо медленнее, чем того хотелось. Тогда я догадался, что выбрал хоть и тонкое, но самое твердое дерево. Я бросил его и принялся за второе. Повозившись со вторым, я решил - может, третье окажется податливее? Проклиная все на свете, я помахал топором еще несколько минут, пока не понял, что все три дерева одинаковы, и сил, затраченных на возню с каждым, давно хватило бы, чтоб срубить одно. Ох, как я зол был в этот момент на Славку, оказавшегося примитивным бабником и упершегося на речку с девчонками вместо того, чтобы идти со ной в лес. Я злился на него так, будто пошел за дровами один не по собственной инициативе… Движимый злостью и раздражением я незаметно обработал одно из деревьев до такой степени, что его уже можно было свалить. И точно, как следует нажав на ствол, я услышал треск и едва не упал на землю вместе с побежденным деревом. Ободренный удачей, я столь же яростно расправился с оставшимися двумя. В принципе даже одного дерева оказалось бы достаточно. Но если я приволоку в лагерь все три, то это будет очень солидный запас дров.
Трудно сказать, что двигало мною: хозяйственная забота о лагере, или желание доказать кому-то - точнее, женскому угоднику Славке - что я и без него справлюсь с любым дедом, поскольку способен один работать за нескольких. Но довольно быстро и без особых проблем я сумел перетащить все три дерева по очереди через болото на сухую луговину, которая тянулась вдоль дороги.
Теперь, конечно, наиболее разумным было сходить в лагерь, привести Славку - а возможно, и Володю тоже - и втроем быстро дотащить стволы до лагеря.
Но я был упрям даже на как осел, а как целых сто ирландцев. Схватив за комель - ветвями назад, по классическому правилу трелевки - самое тяжелое из срубленных деревьев, я протащил его метров двести. Потом вернулся за вторым. Затем за третьим. Стащив все три в одно место, присел отдохнуть.
И опять подумал о том, что теперь стоит позвать Славку. Но тут же мои мысли перекинулись на Катю, то есть на них двоих. Я поразился, что смогла сделать между нами одна женщина. За каких-то десять дней, совершенно незаметно превратив в своего ухажера, она фактически оторвала от меня человека, которого я считал в институте своим лучшим и верным другом. Впрочем нет, я был не прав. Славка не особо изменился; он, вероятно, всегда был таким, просто я ничего не замечал. Это я переменился к нему - как сейчас, например, словно из вредности, обращенной на себя самого, я предпочитал возиться с дровами один, нежели отрывать его от женщины. Да и отношение мое к Кате тоже играло роль. Ведь я не мог не признаться хотя бы себе, что она мне здорово нравилась. И не окажись рядом чертова Славки, то, возможно, все время в невинных прогулках, беседах и спорах она проводила бы именно со мной, а не с ним. Но я тут же вспомнил слова Вики насчет заранее спланированной ими поездки и понял, что мои "если бы" просто смешны…
Потом я взглянул на все со стороны, и понял, что в корне не прав, ругая Славку и Катю. Ведь у нас с Катей ничего не было и не могло быть - исключительно потому, что я сам не создан для мимолетных колхозных и опускных романов. Что я не могу так легко сходиться и расходиться с людьми, как, например, добродушный и симпатичный, но по сути абсолютно безмозглый, как инфузория, Геныч. И тот факт, что Катя привлекла меня - он ведь тоже достаточно неоднозначен. Задумавшись, чем же она мне понравилась, я вдруг трезво понял, что - ничем… Ну, поговорили с нею несколько раз откровенно по дороге за молоком в присутствии того же Славки. Ну слушала она меня у костра, так ведь не одна слушала; даже развратная и невероятно грубая Тамара светлела лицом, когда я пел, и каждый вечер - вернее, каждую ночь - несколько раз просила меня повторять ее самую любимую незамысловатую песенку про звезду, упавшую на ладошку. Я сам что-то увидел в Кате, создал сам себе ее идеальный образ, который родил смутное влечение. Тем более смутное и тем более безопасное, что, ограниченный собственноручно поставленными блоками относительно верности жене, семейной жизни и так далее, я мог совершенно спокойно увлекаться любой женщиной, не боясь того, что наши отношения перейдут в простой флирт, не говоря уж об отягощающем романе. А что привлекло меня в Кате как в женщине?