Я торчал на жаре, сидя на неудобных, колючих, суковатых стволах, и напряженно размышлял о себе и Кате. Так, словно от этого что-то зависело. Маленькая, трогательная, в очках… не скажешь даже, что красивая. Но, как мне казалось, абсолютно воздушная и такая же чистая в отношении противоположных полов, как и я… И суждения ее - отрывком услышанные, но домысленные в подсознании - представлялись исключительными, интересными, важными, волнующими для меня… А получилось так, что я ей не нужен, а нужен Славка. И совсем не для такого невинного общения; оно ее вообще не интересует, судя по всему… Господи, сколько можно думать об одном и том же… Хватит, наконец. Ни до чего хорошего я все равно не додумаюсь, сидя тут один на срубленных деревьях в то время, когда Славка и Катя прекрасно проводят время.
Я вздохнул и снова принялся за работу. С этими стволами, подтаскивая их по одному от одной намеченной точки к другой, обливаясь потом, давая себе минутную передышку и снова упираясь дальше, я провозился до полудня.
Лишь когда перетащил их вдоль берега до тропинки, ведущей от реки уже прямо к лагерю, мне на пути попался Володя - злой и невероятно матерящийся, оборвавший несколько снастей и не поймавший ни одной рыбы. Увидев меня с тремя деревьями. он выругался еще витиеватее в адрес Славки, "прохлаждающегося с бабами", и вдвоем с ним мы довольно быстро переволокли дрова в лагерь. Там стояла тишина.
Славки и Кати не было видно.
Вика загорала на вытащенном из палатки спальнике - как всегда, слегка прикрывшись для приличия узким полотенцем. Мы свалили дрова около кухни, оставив приятную возможность пилить и колоть их утренней смене. Или Славке, когда он наконец вспомнит о чем-то, помимо своего увлечения. А сами вытащили спальники и, накрывшись простынями от слепней, улеглись до приезда грузовика.
*-*
Работа вечером казалась сущей каторгой. Травы, наверное, привезли не больше, чем вчера. Но она была такой толстой и тяжелой, что агрегат захлебывался, не успевая перерабатывать. К тому я устал, как собака, еще днем, - перетаскивая проклятые дрова - и сейчас находился в совершенно нерабочем состоянии. Мука сыпалась еле-еле. Зато желтые комары налетели такой тучей, что оказалась бессильной даже моя борода. Я чесался; лицо мое распухло, как подушка.
Чтоб ускорить дело, мы опять пустили измельчитель. Так нам самим казалось быстрее, хотя, возможно, на самом деле и не давало никакой экономии во времени.
В разгар нашей смены к АВМ на раздолбанном "УАЗе" вдруг подъехал Саша-К вместе с председателем: судя по всему, он оформлял очередные бумаги и решил посмотреть наш рабочий процесс. Посмотрев на Славку, суетившегося около измельчителя, командир разразился руганью:
- Ты чего как беременная институтка? Траву кидаешь, будто навозы серебряными ложками разгребаешь! Кто так вилами работает, мать твою?!
И вырвав орудие из Славкиных рук, стал показывать, как, по его мнению, следует делать.
Отправляя в шнек неимоверно огромную порцию травы, Саша-К зазевался и не успел вовремя отдернуть вилы. В мгновение ока их затянуло внутрь. Рукоятка, словно дубина, мелькнула в воздухе. Раздался скрежет, что-то ужасно лязгнуло в утробе машины, и вся она зашлась мелкой дрожью. Я прыгнул к щитку и нажал красную кнопку "СТОП". Измельчитель медленно затих, не сразу останавливая бег разогнавшихся маховиков, и только после этого нам удалось вытащить из него вилы. Железные зубья - каждый толщиной в мой палец! - были аккуратно срезаны наполовину. На этот раз Саша-К удержался от острот. Молча забрался в председательский "УАЗ" и укатил дальше.
- Пришел Кутузов бить французов, - сквозь зубы пробормотал по обыкновению мрачный Володя. - Дай дураку стеклянный хрен - н и хрен разобьет, и руку порежет…
Я отметил, что наш бригадир в лучшие минуты красноречием своим мог бы заткнуть за пояс и Сашу, и кого угодно - и пошел в автобус за новыми вилами для беспомощного Славки.
*-*
Когда, усталые и измотанные насмерть, уже после полуночи, мы вернулись в лагерь, я сразу побежал к реке. На ходу раздеваясь, покидал наземь пропыленную одежду. Сегодня вода почему-то казалась прохладной. Я зацепился за корягу, дал течению вытянуть тело и лежал так неведомо сколько - неподвижный и безразличный ко всему, как лягушка. Почувствовав наконец, что кожа покрывается мурашками, не без труда вскарабкался на берег, кое-как оделся и поплелся к лагерю, мечтая тихо проскользнуть в свою палатку и лечь спать… Но этого не удалось. У весело горящего костра уже сидел весь народ. Но почему-то было тихо, танцев еще не начинали. А на моем привычном месте, лежала приготовленная для меня гитара.
- Эй, Женя!!! - радостно крикнул Саша-К - Заждались тебя! Давай скорее к инструменту!! Я председателю пожалуюсь, чтоб тебя не смели позже десяти часов вечера задерживать на этом чертовом агрегате! Я поклонился, садясь на свою доску.
- Маэстро! - закричал Лавров, и грустное лицо его озарилось внезапной радостью. - Наконец-то мы дождались маэстро!!!!
- Дождались! - хлопая в ладоши, повторила Ольга.
- Думали, ты уж нас бросил! - кричала Тамара.
- Или в речке утонул, - сверкнув фиксой, уточнил Геныч.
- Женя, нам без тебя…- пробормотала маленькая Люда. - Скучно!
- Давай скорее! - добавила Катя. - Я "Милую" хочу!
- И я тоже, - присоединился Славка.
- А мне что-нибудь про женщин и любовь! - сказал Костя.
Володя молча вскинул обе руки, показывая радость от моего появления.
- В общем, давай, Женя, - тихо, но так, что было слышно всем, подытожила Вика. - Что-нибудь нежное. "Любовь и разлуку", например…
Я был просто смят такой встречей. В горле моем вдруг зашевелился ком. Вроде бы давно привык, что ребята каждый вечер ждут моих песен, но, кажется, впервые за все время это признание и ожидание было выражено так открыто и явно. Я был нужен, без меня уже не могли обойтись. Без меня и моих песен…
И мне вдруг пришло в голову: неужели, несмотря на годы, потраченные на учебу в институте, на нынешнюю жизнь в НИИ, заполненную каждодневной и бесперспективной в общем-то инженерной рутиной - неужели несмотря на все это единственным и точным моим предназначением, единственным оправданием моего существования на свете была эта, в общем неквалифицированная, любительская игра на гитаре, да песни, исполняемые столь же дилетантским, непоставленным голосом?
Стоило лишь подумать об этом, словно посмотрев на себя со стороны, как во мне опять шевельнулась сосущая тоска, поселившаяся в душе последнее время. Так, будто я в самом деле был сторонним наблюдателем и знал откуда-то, что и это не вечно, и что не всегда я буду играть и петь, и растворяться своими песнями в слушателях… Встряхнувшись, я отогнал эти глупые мысли: откуда и по какой причине могло явиться самое предчувствие конца? Ничего никогда не случится, и я*всегда*буду играть и петь, и меня всегда будут слушать и просить еще и еще, и это счастливое состояние, повторяясь регулярно, никогда меня не покинет…
Я взял гитару, встал и поклонился. Горло все еще сжимал комок.
- Ребята… - я замолчал и прокашлялся, не в силах владеть собой. - Ребята, милые… Куда же я от вас денусь? Как я буду жить без вас… Мои песни - только для вас. Вам без меня скучно, а мне без вас…
Я не договорил, боясь на словах впасть в дешевую патетику, которой не выносил. Никогда, никогда, никогда это не уйдет…
- Есть заказы! - прокричал Саша-К. - Репертуар стандартный, повторенный в самых любимых местах. "Домбайский вальс", "В ритме дождя", "Ледокол", "Конфетки" и все такое прочее. "Милую", конечно. И "Галицийские поля" - это уже для меня отдельно… Я взял несколько аккордов, разминая уставшие пальца и наслаждаясь внезапным и всегда словно в первый раз испытанным ощущением рождающейся музыки. Песни были давно известны, пальцы сами бегали по струнам, прижимая и отпуская их; я играл, как автомат. Точнее, во мне сейчас существовали два человека.
Один старательно прижимал лады, перебирал струны и клал на музыку слова - а второй слушал, смотрел и даже размышлял. Кругом собрались ребята и девчонки. Милые, родные, ставшие неотъемлемыми от меня за это время лица.
Славка был рядом со мной. Подпевал не всегда в тон, хотя громко и старательно…
Рядом с ним сидела Катя. Одной рукой крепко держалась за его руку, другой обмахивала его от дыма. И при этом слушала меня и подпевала тихо и точно, и оправа ее очков блестела красными стрелками огня.
Володя всегда слушал в одной позе. В жизни малоразговорчивый, у костра он за весь вечер не ронял ни слова. Обхватив колени руками и опустив седоватую голову, смотрел на огонь, похожий на большую и мудрую собаку или даже на волка…
Геныч тоже глядел в костер, и фикса его сентиментально сверкала из-под рыжих усов.
Навалившись на его плечо и по-бабьи подперев щеку, Тамара беззвучно шевелила губами, повторяя за мной слова. Костя-мореход устроился лучше всех. Вытянувшись на досках, положил голову на Викины ноги.
Один старательно прижимал лады, перебирал струны и клал на музыку слова - а второй слушал, смотрел и даже размышлял. Кругом собрались ребята и девчонки. Милые, родные, ставшие неотъемлемыми от меня за это время лица.
Славка был рядом со мной. Подпевал не всегда в тон, хотя громко и старательно…
Рядом с ним сидела Катя. Одной рукой крепко держалась за его руку, другой обмахивала его от дыма. И при этом слушала меня и подпевала тихо и точно, и оправа ее очков блестела красными стрелками огня.
Володя всегда слушал в одной позе. В жизни малоразговорчивый, у костра он за весь вечер не ронял ни слова. Обхватив колени руками и опустив седоватую голову, смотрел на огонь, похожий на большую и мудрую собаку или даже на волка…
Геныч тоже глядел в костер, и фикса его сентиментально сверкала из-под рыжих усов.
Навалившись на его плечо и по-бабьи подперев щеку, Тамара беззвучно шевелила губами, повторяя за мной слова. Костя-мореход устроился лучше всех. Вытянувшись на досках, положил голову на Викины ноги.
Она не обращала на него внимания - подпевала вполголоса, глядя только на меня.
А Костя, витая в блаженстве, одной рукой держал ее гладкие коленки, а второй - и как только смог дотянуться! - щупал сидящую рядом секретаршу Люду.
Лавров и Ольга сидели крепко обнявшись - отчаянно и как-то обреченно, точно Ромео и Джульетта, знающие, что впереди ждет их лишь чернота и смерть, и надо пользоваться моментом истины у вечернего огня, чтоб любить друг друга и вдыхать воздух жизни… И, замыкая круг, с другой стороны от меня пристроился Саша-К в своей обычной белой кепочке, сдвинутой на самый нос. Он смотрел с легкой полуулыбкой, и на лице его блуждало блаженное выражение. Он очень любил песни…
Я снова посмотрел на Катю. Она пела и в песне отдавалась мне - это было несомненно. Однако по тому, как нежно и твердо сжимала она Славкину руку, как озабоченно махала веткой, отгоняя комаров, я видел, что вся она всем своим сердцем принадлежит именно ему. Ему и больше никому. Я подумал об этом, не прерывая песни, и вдруг понял. что стал к ней совершенно безразличен. Куда-то ушло мое прежнее увлечение, пропала платоническая тяга к этой маленькой женщине, и она стала мне чужой. Ну не совсем чужой, конечно; она осталась для меня такой же родной, как и все остальные около костра. Но - не более. И, как ни странно, это открытие меня не огорчило. А лишь просветлило душу новым, удивившим и слегка напугавшим меня внезапным осознанием предела. Непонятного, необъяснимого, неизвестно чему положенного - но именно*предела*; именно это слово искрой пронеслось в моем сознании. Я продолжал петь уже не для одной Кати - для всех в равной степени.
Будучи изощренным исполнителем, я прекрасно мог определять свою цену в каждый момент. И отметил, что сегодня нахожусь в таком ударе, какого не испытывал давно. Даже в этом колхозе, даже в самые первые дни, когда я был слепо увлечен очкастой Катей и старался исключительно для нее. Сегодня я превзошел самого себя: пальцы мои рождали сложнейшие сольные проигрыши между куплетами, и голос мой звенел громко, чисто и сильно, как не звучал давно. Закрывая глаза и уносясь куда-то далеко отсюда, я вспоминал ночной разговор с Лавровым и осознавал, что, кажется, подобен ему. Что в самом деле, проводить годы за кульманом в НИИ - это ошибка моей судьбы. Нечто, происходящее помимо моей воли и вроде как не со мной. А настоящий я именно здесь и сейчас, и только в этом смысл моей жизни. Только в этом. Только…
Я летел над ребятами, над нашим костром, летел над темным лугом и обступившим его перелеском, над степью и далекими горами, над всей землей и над прохладной пустотой космоса… Летел в абсолютной свободе вселенского одиночества: нужный всем, но предоставленный лишь себе самому. Ледяное ощущение полнейшего, космического одиночества в этой ночи было столь сильным, что мне вдруг подумалось, совершенно абсурдно: умри я сию секунду - и никто этого даже не заметит…
Славка вдруг встал, подошел к Косте и шепнул что-то ему на ухо.
Мореход кивнул, и Славка скрылся в темноте у палаток. Я пел дальше. Очень любимую мною песню про товарища, которого призывал оставаться спокойным. Опять появился Славка, снова сел к костру, держа в руках магнитофон.
- Что, танцы пора устраивать? - спросил я, оборвав игру.
- Нет, что ты! Пой дальше! - замахал руками Славка. - Просто тут проводок отошел еще вчера, хочу исправить, пока не забыл. А то танцевать трудно будет…
- И вообще… - вдруг добавил Костя. - Ты здорово поешь сегодня.
Давай- ка все на бис.
- В самом деле, Женя, - сказала Катя, вдруг остро и прямо посмотрев на меня. - Так хорошо, как сегодня, ты еще ни разу не пел. И я запел дальше. И действительно стал повторять песни, которые уже исполнял. Потому что чувствовал: сегодня я их сделаю, как никогда прежде. Легкость в пальцах, как ни странно, лишь нарастала. И мне казалось, что я могу играть бесконечно. Славка отставил магнитофон и молча слушал меня.
Не помню, сколько времени уже было, когда я наконец почувствовал усталость, а голос вдруг охрип сразу и как следует. Я отложил гитару, отметив, что сегодня наконец порвалась и начала дребезжать тонкая оплетка третьей струны и завтра вечером ее надо будет обязательно заменить. У костра нависла звонкая тишина.
- Спасибо, Женя…- тихо проговорила Вика. - Это было классно…
- Я старался, - усмехнулся я. - Только было и почему так грустно? Ты словно прощаешься со мной. Сегодня пел, и завтра буду петь, и послезавтра. У нас еще много вечеров впереди… Просто я устал. И сегодня концерт завершен. А сейчас - дискотека!!! Я весело выкрикнул слова из известного анекдота, хотя мне почему-то в самом деле было очень грустно на душе. Начались танцы. Я сидел у костра, и душа моя витала далеко отсюда. Через некоторое время исчезли Лавров и Ольга - видимо, отправились куда-то заниматься любовью. Поднялся и ушел на ежевечернюю прогулку перед сном Саша-К. Три пары танцевали, три человека сидели у костра. Володя по-прежнему глядел на огонь. Вика вытянула напротив свои ноги, неимоверно красивые даже в толстых тренировочных штанах. Я смотрел на ребят, и мне не хотелось, чтоб кончался это вечер у костра, эта ночь, эта наша колхозная смена…Эта моя молодость.
Потом Вике надоело сидеть, и она пригласила Володю. Он коротко отказался. Вика взглянула на меня, потом поднялась и тоже исчезла в темноте. И странное дело, как только она ушла, мне вдруг стало невыразимо пусто на душе.
Я смотрел на Катю и Славку. Они обнимались крепче, чем требовал танец. Катя положила голову на его плечо, и он прижался к ней всем телом. Видя их, я ощущал, как меня покидают иллюзии. Женщина, которая платонически нравилась мне. И мой друг, которого она оторвала от меня…
Невозможно было это наблюдать, хотя несколько минут назад в холодной отрешенности я сам констатировал факт, что Катя мне абсолютно безразлична.
Я встал и отошел от костра.
И физически ощутил, как сгустилась, сжимая меня со всех сторон, плотная тьма. Костер горел совсем рядом, но красный свет его не мог пробить мрак.
Я прошел метров тридцать вслепую, натыкаясь на кочки, потом обернулся - огонь скрылся за палатками, лишь взлетающие искры сверкали в чернильной непроглядности неба. Но еще слышалось глухое погромыхивание музыки. И было понятно, что хоть стою я среди кромешной тьмы, но все-таки в нескольких шагах горит костер, где танцуют мои друзья. И значит, я не один. Не один… Внезапно совсем рядом, буквально под ногами раздался стон - тихий, томительный, зовущий в себя… Кто-то занимался любовью прямо посреди луга, отойдя за столовую. Я отвернул в сторону и пошел прямо к болоту. Тьма смежалась за спиной, словно вода. Вот уже и музыка угасла, и даже искр стали не видны. И я остался один на один с ночью, черным лесом на краю луга и черной тишиной. Но нет… Не было никакой тишины. Временами что-то шуршало в траве. Проползала змея, или просто распрямлялась трава, примятая днем? Да и темнота стала не такой слепой. На западе горизонт казался едва прозрачным, на его фоне отчетливо рисовался край леса. Я поднял голову: в невыразимо высоком небе лениво мерцали звезды. Через черный купол наискосок тянулась какая-то светлая полоса. То ли непомерно длинное облако, то ли дым от заводской трубы… Да господь с тобой, - остановил я сам себя. - Какие трубы в такой глуши?! Это же Млечный путь! Беловатая лента мелких и слабых, головокружительно далеких звезд. В городе он не виден никогда, потому что экранируется отсветами огней. А здесь он висел надо мной, потерянным среди черного луга.
…Я бы новую жизнь своровал бы, как вор - я бы летчиком стал, это знаю я точно… И команду такую - "винты на упор!" - отдавал бы, как бог, Домодедовской ночью…
К чему вспомнилась эта песня?! Ах да - там же дальше про звезды… Под моею рукой чей-то город лежит, и крепчает мороз, и долдонят капели. И постели метелей, и звезд миражи озаряли б мой путь синеглазым апрелем…