— Секретарь собрания зафиксировал результаты. Спасибо! — Лев Семенович не сдержался и, вскочив, снова взял бразды правления в свои руки: — Теперь прошу поднять руки тех, кто против риска. Предлагаю уволить Маргариту Семеновну из компании.
Разумеется, первым поднял руку он. А потом принялся буравить оставшихся акционеров то умоляющим, то суровым взглядом. Медленно, одна за другой, руки поднимались вверх. Похоже, зря я надеялась на «воздержавшихся». И «за», и «против» меня проголосовало по шесть человек. Бред какой-то, черт возьми! Акционеры сидели с вздернутыми руками и ждали, когда секретарь зафиксирует результат. Я приняла решение за долю секунды — слишком много всего накопилось к этому моменту и в моем сердце, и в моей голове — и тоже, медленно, но уверенно, потянула руку вверх. По залу прокатился ропот.
— Спасибо! — Лев Семенович даже и не пытался скрывать своей радости. — «За» — шесть человек, «против» — семь. Итак, прошу занести в протокол. По итогам голосования принято решение освободить Маргариту Семеновну от должности директора департамента продаж.
— Лев Семенович, — голос Аркадия Максимовича прозвучал так резко, что многие из присутствующих вздрогнули, — а вам не кажется, что вы ошиблись в своих подсчетах? Насколько я понимаю, в голосовании принимали участие только акционеры. А Маргарита Семеновна, если не ошибаюсь, таковой не является.
— Ошибаетесь, — я не дала Льву Семеновичу, который нервно заерзал на стуле и открыл было рот, вставить слово, — являюсь. Уже пять лет, как я владею восемью процентами акций компании. И, как и любой из присутствующих акционеров, имею право голоса.
— Как?! — теперь Лев Семенович не просто, как и все прочие, открыл рот — не контролируя себя, он буквально уронил челюсть себе на грудь и побледнел, став на фоне пижонского бордового галстука белее смерти.
— Так, уважаемые коллеги. — Я встала. Пора было заканчивать весь этот цирк. — Если вы поразмыслите, то, уверена, придете к правильным выводам относительно предыдущего владельца этих акций. Человек не только уехал из страны, но и полностью отошел от дел. Как бы то ни было, сути решения это не меняет.
Я развернулась и вышла за дверь. Все!!! В гробу я теперь видела их всех!
Хотя справедливости ради надо сказать, что предыдущие пятнадцать лет работы в «РусводКе» не прошли бездарно. Нет. И Аркадий Максимович с пятью своими соратниками — нужно будет, кстати, сказать ему «спасибо» — это подтвердил. Я действительно любила свою компанию, действительно работала взахлеб, как одержимая. Мне безумно нравился неудержимый драйв развития, стремления ввысь, вперед. Я любила вкус заслуженных собственными силами побед. Любила такую жизнь. Любила… Но не теперь. Отныне в моей голове поселилась совсем иная картина человеческого счастья. Только вот я не знаю, как приблизиться к ней!
Аккуратно я прикрыла за собой тяжелую дверь, за которой раздавался возбужденный шепот и чьи-то отчаянные выкрики — кажется, Жанны, — и отправилась по длинному коридору в свой кабинет. «Наверное, — устало подумала я, — нужно все-таки заявление написать. Вряд ли им удастся меня уволить по одной только записи в протоколе».
Через неделю я уже встречалась с первыми покупателями на мою однокомнатную гостиницу-квартиру. Честно говоря, я ее никогда особенно не любила и потому не испытывала никаких сожалений. Все-таки слишком много было связано с ней тяжелых воспоминаний, слишком много я здесь пережила сама и причинила другим людям боли и унижений. Даже к Егору в этих пропитанных пороком стенах я испытала какое-то хищное, совершенно ненужное средоточие садистских чувств. Помнить об этом я сейчас не хотела. Гораздо важнее было сохранить в памяти нежный, окруженный моей нестерпимой лаской образ Егора.
Покупатели внимательно осмотрели каждый угол, уточнили, с мебелью я продаю или без — в ответ я кивнула, — и, не торгуясь, согласились оформить сделку. Что ж это такое творится последние годы с недвижимостью в Москве? Сметают все подряд и за какие угодно деньги. Я предупредила, что придется подождать, пока мой риелтор оформит документы. Ребята — совсем молодая супружеская пара — согласно кивнули, кинув умоляющий взгляд на своего маклера. Я, не выдержав их наивной деликатности, рассмеялась. И объяснила, что представляющий их интересы Сергей может запросто присутствовать на всех этапах сбора документов. Ради бога, пусть сам убедится в кристальности сделки. Сергей оживился и задал вопрос, который, будь он хоть на четверть профессионалом, озвучил бы еще при первом нашем телефонном разговоре.
— А у вас чистая продажа?
— Чистая, — кивнула я. — Ничего взамен я здесь не покупаю.
— Не нужна больше квартира? — ну вот вам еще один «умный» вопрос.
— Не нужна больше Москва, — все-таки снизошла я до ответа. — Уезжаю.
— А-а-а, — с пониманием кивнул он. — Наверное, за границу?
— Все-то вы знаете, — рассмеялась я и выпроводила замешкавшихся покупателей за дверь.
В тот же вечер я серьезно поговорила с мамой. Почему-то у меня не было сомнений в том, что она ни за что не захочет уезжать из родного города, в котором прошла вся ее жизнь. Но мама неожиданно легко согласилась на мое даже для меня самой пока еще дикое и непривычное решение купить дом в Страсбурге и переехать жить во Францию. Мама сама предложила сдать нашу квартиру — при сегодняшних ценах как минимум на полторы, а может, и две тысячи евро в месяц мы могли рассчитывать. Учитывая то, что теперь у меня нет работы, а накопленные за пять лет дивиденды по акциям, как и деньги от продажи квартиры, предстояло отдать за дом, такая, пусть и незначительная, финансовая подпитка явно не повредит. Я поцеловала свою мудрую мамочку, и мы разбежались каждый по своим делам — я звонить Клоду, чтобы договориться о покупке приглянувшегося мне дома, а мама — паковать вещи.
Дел до отъезда образовалось столько, что я носилась по городу целыми днями как ошалевшая. Вместе с мамой мы пошли на ускоренные курсы французского языка, только в разные группы: мама для начинающих, я — для «профессионалов». Я договорилась со знакомым инструктором об уроках вождения — в Европе найти машину с автоматической коробкой передач непросто, а это был единственный вид транспорта, на котором я была способна передвигаться. Да и то без особой уверенности в себе, несмотря на владение правами международного образца. Поэтому предстояло освоить «механику»: жить во Франции и не водить машину фактически невозможно.
Все свои документы: аттестат, диплом, трудовую книжку — я на всякий случай с помощью аккредитованного агентства перевела на французский язык и заверила перевод. Понятия не имела, что именно мне на новом месте может понадобиться, но решила предусмотреть заранее все возможные варианты. Подготовка к сделке шла своим чередом, жильцов в нашу с мамой квартиру мы уже нашли — через того же риелтора, что занимался продажей. Но меня все время не покидало ощущение того, что я что-то забыла.
До тех пор, пока я не осознала тот простой факт, что не могу навсегда уехать, не повидав своего отца. Я ничего не слышала о нем уже целых двенадцать лет. Подозревала, конечно, что пару раз в год мама ездила к нему и даже оставляла немного денег — все-таки выжечь из ее сердца сердобольность было выше моих сил, — но я ничего не желала об этом знать. А сейчас я вдруг на полном серьезе задумалась над фразой, которую раньше просто терпеть не могла, если она неосторожно звучала из уст моей мамы по отношению к родителю: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Теперь все изменилось. Я собралась и поехала на нашу старую квартиру.
Все-таки жаль, что человек так редко в своей жизни располагает временем и желанием встречаться с теми местами, где прошло его детство. Я вышла из такси у своей старой школы. Мне показалось невероятным и трогательным то, что здесь до сих пор учатся дети. Не решаясь зайти во двор, я наблюдала, как со школьного крыльца сбежали ребята. Третий или четвертый класс. Уже не малыши и еще не подростки, по-моему, самый приятный возраст: многое в этой жизни понимают, но пока не страдают приступами юношеского нигилизма. Столько же было бы сейчас моему сыну. Или дочке. Я отвернулась, чтобы незаметно смахнуть слезу, уже подкравшуюся к самому уголку глаза и вот-вот готовую стечь вниз по щеке. За спиной раздавались радостные детские крики, слышались поцелуи — кого-то из детей встречали бабушки и мамы. Будь у меня ребенок, я бы тоже ни за что на свете не отпускала его в школу одного (или одну), сейчас кругом неспокойно. Я тяжело вздохнула и пошла по дороге к дому.
На звонок долго никто не реагировал. Потом в глубине коридора послышались шаркающие шаги, как будто их хозяин перепутал тапочки с лыжами и даже не пытался оторвать их от пола.
— Кто? — послышался охрипший голос из-за двери. Несмотря на совершенно новые — смиренные интонации, — голос отца я узнала сразу.
— Кто? — послышался охрипший голос из-за двери. Несмотря на совершенно новые — смиренные интонации, — голос отца я узнала сразу.
— Рита, — коротко ответила я.
Из-за хлипкой двери послышались какие-то всхлипы, стоны, причитания. Замок гремел и никак не поддавался под явно трясущимися пальцами. Ну вот только не хватало мне попасть под пьяную руку! Наконец дверь распахнулась, пахнуло затхлостью давно не убираемых помещений и грязным бельем. В проеме я увидела отца.
Довольно высокий в молодости, он стоял передо мной сгорбленный, морщинистый, похудевший практически до неузнаваемости. По его изрытым временем щекам катились старческие слезы, которые он, видимо, не мог сдержать и то и дело смахивал костлявым кулаком. От него не пахло алкоголем, он не был пьян. Просто дрожал от какого-то невероятного внутреннего напряжения. А я, что удивительно, наоборот, была совершенно спокойна. Только с неудовольствием ощущала, как прежняя ненависть — единственное чувство, которое я на протяжении всей жизни испытывала к отцу, — превращается в тихую, но очень настойчивую жалость.
— Рита! — отец не говорил, а хрипел. Он было поднял руки мне навстречу, но потом засмущался и снова их опустил, не решившись обнять меня.
— Пригласишь войти? — я скинула с плеч пальто, но, осмотревшись, так и не нашла, куда его пристроить. Стены коридора были голыми и до тошноты грязными. Сквозь гигантские потертости и неясного происхождения коричневые разводы местами еще проглядывал идиотский оранжевый цветочек. Эти обои мы с бабушкой и мамой купили и поклеили, когда я оканчивала школу. Тогда в магазинах было шаром покати. И мы радовались как чокнутые, что удалось это убожество достать.
Отец, не в состоянии вымолвить ни слова, как китайский болванчик закачал головой и посторонился. Ботинки снимать я не стала — линолеум на полу выглядел еще более обшарпанным и грязным, чем обои, — и молча прошла на кухню. Здесь тоже ничего нового за двенадцать лет не появилось — та же убогая старая мебель, холодильник «Свияга», бог знает каким образом продолжавший работать, загаженная плита и шаткий стол. Я села на одну из табуреток, предварительно опасливо отодвинув ее от стены. И не зря. Без конца то по полу, то по плинтусу пробегали огромные рыжие тараканы. Совсем, видно, потеряли совесть от абсолютной свободы и безнаказанности. Отец тоже прошаркал на кухню и уселся на свободный табурет. Он, кажется, что-то мучительно пытался вспомнить, потом спросил:
— Чай будете? — споткнулся на этом слове и поправился: — Будешь?
— Нет, спасибо. — Я не то что чай пить — даже находиться в квартире, которая когда-то считалась моим домом, не могла без чувства омерзения. Кажется, бомжи в подвалах и то лучше живут.
Повсюду были признаки нищеты и запустения: ни продуктов, ни даже пустых бутылок. Отец перехватил мой взгляд, который привычно направился в угол между плитой и окном, где раньше всегда громоздилась батарея разнокалиберной стеклотары. Угол был пуст.
— Да я… это… — отец тут же поспешно объяснил, — давно ведь уже не пью. Как разъехались.
— Не на что? — спросила я, ожидая в ответ море возражений и длинную речь о том, что он теперь «другой» человек, что он исправился. Как в былые времена после какого-нибудь особо страшного запоя. Но ничего подобного не произошло.
— И это, — грустно кивнул он головой и, опустив глаза, сказал трясущимися губами: — А я бы тебя не узнал. Если б где встретил. Такая стала…
— Я бы тебя тоже. — Было больно говорить на эту тему, и я поспешила ее закрыть. — Рассказывай. Соседи-то не мешают?
— Да что ты, — слова давались ему с трудом, губы двигались медленно, как будто давно отвыкли от разговоров, — они тут больше не живут. Месяц уже как двери к себе заколотили. Квартиры отдельные, что ли, смогли купить. — Он безразлично пожал плечами. — Это поначалу, конечно, всякое бывало. Да кто старое помянет…
— Это уж точно, — перебила я его. Не хватало мне сейчас только арии на тему, что его, бедного, бросили на произвол судьбы, что дочь родная в таких условиях оставила. Но нет, обошлось.
Ситуация со съехавшими соседями показалась мне странной. В Москве любой квадратный метр испокон веку либо используют сами, либо сдают внаем. Похоже на то, что квартиру собрались продавать. И не уверена, что с учетом интересов моего наивного до коликов в животе папани, который прожил всю жизнь под маминым крылом, ее же тираня и издеваясь над всей семьей, а после развода заделался отшельником. Я полезла в сумку, выдрала из ежедневника — несмотря на увольнение так и не смогла отделаться от привычки всюду таскать его с собой — клочок бумаги, вытащила из внутреннего кармашка «Монблан», который смотрелся посреди убогого обшарпанного стола, словно какой-нибудь сапфир в навозной куче.
— Смотри, — я разборчиво написала на листе мобильный телефон Олега, своего риелтора. — Если Анвар с Муратом, — удивительно, что за столько лет у меня из головы не выветрились имена людей, которым я продала наши с мамой комнаты, — соберутся продавать квартиру, сразу позвони этому человеку. Скажешь, что ты мой отец. Он поможет. И меня найдет — придумаем что-нибудь.
— Как это продавать? — отец заерзал на стуле, что являлось, видимо, формой протеста. — Комнаты пусть свои продают, а квартиру не дам!
— Куда ты денешься, — тяжело вздохнула я. Как же можно было всю жизнь прожить и ничего не сделать, ничего не узнать?! Инопланетянин, черт побери! — Заставят. И лучше не упирайся, а то неизвестно, какие у них методы «уговора». Продавать квартиру по частям невыгодно. Теряешь до пятидесяти процентов стоимости жилья. Понятно?
— Да, — отец совсем сник. — А зачем же ты… тогда… по частям?
— А ты мне выбора не оставил! — невольно вспомнив старые времена, я начала раздражаться. В голове всплыли все беды и унижения, которые мне пришлось тогда пережить, чтобы заработать недостающую сумму для нашей с мамой квартиры. Но по-настоящему разозлиться на жалкое подобие человека, которое сидело теперь передо мной сгорбившись и с мокрыми глазами, не удалось. — Пришлось идти на это, чтобы избавить нашу с мамой жизнь от тебя!
— Дочка, прости! — отец неожиданно как-то по-змеиному сполз со стула и упал передо мной на колени, впившись костлявыми пальцами в мои покрытые дорожной пылью ботинки.
— Что ты, — я вскочила, попыталась отодрать его от себя, поднять с грязного пола, но он не поддавался. — Папа, прекрати!
— Прости меня, доченька! — он ни за что не хотел подниматься, целуя то мои ботинки, то краешек брюк. Я не могла дольше этого выдержать — слезы потекли по щекам в два ручья. Отец по-прежнему не желал вставать. И я сама, не отдавая себе отчета в своих действиях, сползла прямо на пол рядом с ним.
— Хватит, папа, хватит! — голос дрожал и срывался от слез. — Не надо. Все уже прошло. Давным-давно прошло. — Я обняла его за костлявые плечи и стала укачивать, как младенца. Он плакал и плакал. Плакал и плакал. Тяжело, безутешно. И мои слезы то и дело капали на застиранный до потери определенного цвета ворот его рубашки.
— Мать к тебе приходила? — наконец я смогла заговорить. Мы так и сидели на полу: отец, съежившись в тугой комок, я — осторожно обняв его за плечи.
— Приходила. — Он вытер кулаками глаза. Господи, ну как ребенок.
— Зачем? — хотя можно было не спрашивать — я и так уже знала.
— Стирала тут, убиралась. Денег оставляла, продуктов, — отец в последний раз всхлипнул и тяжело вздохнул. — На пенсию-то не проживешь. Мать у нас святая.
— Часто приходила? — нет, все-таки русских женщин не переделать! Только они способны на такое самопожертвование. На необъяснимые поступки ради никчемных мужчин.
— Нет, — он снова вздохнул. — Раз в полгода. Очень она боялась, что ты узнаешь.
— И правильно делала, что боялась. — Я поднялась с пола, увлекая за собой отца.
Спроси меня кто-нибудь сейчас, что произошло, почему мы с ним сидели в обнимку на полу, я бы уже не смогла объяснить. Наверное, какое-то минутное затмение, помешательство или запоздалый зов крови. Но все прошло, растаяло, как мне показалось, безо всякого следа. Или нет?
— Ты сам-то что, постирать и убраться не мог? — спросила я, чтобы скрыть замешательство.
— Мог, — ответил он, опустив глаза в пол. — Но у меня как у нее не получалось.
— Вот что. — Я отряхнула сзади брюки и пальто, которое подмяла под себя, опускаясь на пол, и села на прежнее место за столом. — Больше она приходить не будет. Мы уезжаем.
— Куда? — отец обессиленно плюхнулся на табурет. Каким же он стал потерянным, жалким и безутешно старым!
— Куда — неважно. — Я снова полезла в сумку. — Вот тебе деньги. А то жрать, поди, нечего. — Я выгребла из кошелька все, что с собой было, — тысяч двадцать рублей, — оставив только на такси. Он что-то пытался возражать, но я слушать не стала. — Пенсия-то сколько у тебя?