— Я знаю, — устало сказал Алекс.
Он протянул руку и подобрал пыж, его лицо вдруг стало невыразительным.
— Но, по меньшей мере, не будет вреда, если попросить провести официальный анализ этого материала, а тем временем, может быть, было бы возможным наладить собственное производство пыжей здесь, в Лунджоре, так, чтобы люди сами могли видеть, что для этого используется.
— Это совершенно невозможно, — коротко сказал полковник Гарденен-Смит.
— Теперь все возможно, — медленно произнес Алекс. — Даже мятеж в Бенгальской армии.
Полковник Гарденен-Смит резко поднялся и сердито оттолкнул назад свой стул.
— Похоже, по этому пункту мы с вами вряд ли придем к согласию. Если вы хотели видеть меня только за этим, то я должен просить вас извинить меня, так как сегодня я очень занят. Я подумаю над тем, что вы сказали, и немедленно напишу, чтобы нам сообщили о составных частях этого смазочного материала. Но можете быть абсолютно уверены, как и я, что ваши страхи окажутся беспочвенными.
— Спасибо, сэр, — без всякой надежды в голосе ответил Алекс и вышел в яркое сияние утреннего солнца.
После этого он меньше ездил с Винтер на прогулки и не брал с собой винтовки Энфилда.
Винтер скучала по этим утренним поездкам в его обществе и не знала, что причиной их сокращения было лишь то, что ему было трудно приезжать домой рано утром и просыпаться вовремя, чтобы ехать на прогулку до восхода солнца.
Алекс многие ночи проводил в самых неожиданных местах, слушая, наблюдая и временами — очень редко — задавая вопросы. Ночью было легче проскользнуть незамеченным на людные базары и улочки города, у него там были источники информации, пользы от которых значительно бы поубавилось, если бы они открыто приходили к нему в дом. Было разумнее встречаться с ними вне военного поселения, и по пути ему удавалось собрать значительное количество любопытной информации.
Нияз тоже проводил большую часть своего времени за тем же занятием, но не часто заглядывал в город. У Нияза были друзья среди сипаев, и его часто можно было видеть в расположении войск. Многое из получаемых им сведений совпадало с тем, что узнавал Алекс, и собранная информация не вселяла ни малейшей уверенности в завтрашнем дне.
— Поговаривают, — отчитывался Нияз, пожевывая травинку, пока Алекс лежал, растянувшись во весь рост, и внимательно разглядывал ствол тяжелой винтовки Вестли-Ричардса, — что правительство хочет силой или обманом обратить всех людей в христианскую веру. Это сказал мне сам джемадар полковника Гарденен-Смита. Но говорят, что раз чужеземцев мало, то им будет трудно заставить всю Индию обратить в свою веру; вот почему они будут пытаться сделать это обманом.
— С какой целью? — спросил Алекс, прищуривая глаза на солнце.
— Чтобы они могли использовать слабость сипаев, с целью завоевать весь остальной мир для себя.
Если сипаев рассредоточить, отправив служить на флот, они разбредутся по всему миру. Не привыкшие к чужим условиям, они будет болеть и не смогут так хорошо воевать, но с сахибами все по-другому, а это бывает потому, говорят, что сахибы едят другую еду. Поэтому, если бы все в армии были одной веры — христианской, — они тоже стали бы есть такую еду и стали бы сильными, и так рабы сахиба будут воевать для него в сотне стран. Даже прошел слух, что с этой целью правительство перемололо свиные и коровьи кости и перемешало их с пылью и мукой, так что любой, кто попробует этой пакости, потеряет свою касту. И тогда им придется стать христианами и… вы тоже слышали об этом?
Алекс кивнул.
— Слышал. И в войсках верят в это?
— Многие верят. Ведь говорят, если чужеземцы завоевали многие города и провинции обманом, почему они не могут теперь сделать так же? Еще хорошо известно, что дети, купленные в голодные годы, были помещены в христианские школы. Что говорят в городе?
— Они отказались от последней партии муки, выданной правительством, — сказал Алекс. — Она все еще лежит на телегах, неразгруженная. Я послал за зерном в Дизу, так что они могут молоть ее сами. Неужели нет ни одного человека в полках, который понимал бы, что это ложь, которую распространяют, чтобы запугать дураков?
— Они, как овцы, — презрительно сказал Нияз. — Предводитель спотыкается, и все остальные падают на него. Дни компании сочтены, если те, кто командует полками, не знают, что в головах у этих людей.
Алекс вспомнил:
— Один человек написал в письме из Кабула в войну тридцать восьмого года: «Да поможет нам Бог, потому что нам не позволено помогать самим себе».
— А если я не ошибаюсь, — протянул Нияз, — в той войне ваш Бог отказал им в своей помощи. А! — его голос понизился до полушепота, — тот манджи (лодочник) сказал правду. Он сказал, что он приходит в этот час дня…
На искрящейся поверхности реки показалась рябь и засверкала в ослепительном свете, спустя некоторое время, дюйм за дюймом, серая блестящая форма подплыла к белому песчаному берегу и пристала к нему, как дрейфующее бревно.
— Это далеко, — пробормотал Нияз, — и солнце прямо в глаза. Нам надо было спуститься ниже.
Алекс ничего не ответил. Он терпеливо ждал, пока животное не вытащило из воды все свои шестнадцать футов брони и повернулось медленно и неуклюже, в полную длину улегшись под углом к течению.
Оглушительный грохот выстрела эхом прокатился по тихой реке, и несколько черепах, высунувшихся из воды, спрятались обратно, а стайка маленьких птичек отлетела подальше. Большой крокодил дернулся один раз и затих. Алекс выстрелил во второй раз и поднялся на ноги, стряхивая с себя песок, а Нияз бросился вперед.
Пули попали в шею зверя, раздробив позвоночник, и он не сдвинулся больше, чем на фут.
— Мы оставим шкуру? — спросил Нияз, отмеряя шагами длину пресмыкающегося от челюстей до конца хвоста.
— Нет. Эта тварь, насколько я знаю, отняла жизнь у двадцати человек, и у меня нет никакого желания, чтобы мне об этом постоянно напоминали. Оставим ее коршунам. Они живо с ним расправятся.
Алекс повернулся на каблуках и пошел назад по горячему белому песку, а вечернее солнце рисовало перед ним длинную голубую тень.
Крокодил снимал тяжелую дань с города и деревни в пяти милях выше по реке в течение многих лет, и только два дня назад он убил Мотхи, восьмилетнего сына садовника. Мотхи был приятелем Алекса, и Алекс получил разрешение на отлучку после полудня, чтобы устроить засаду на убийцу. Но, шагая по песку, он думал о том, зачем он это сделал. Убить глупое животное из мести было бессмысленно, так как крокодил убивал ради пропитания, как диктовал ему инстинкт, и его смерть не вернет ни ребенка, ни других его жертв, на которых он разжирел. У крокодила тоже было право на жизнь, и кто мог сказать, что его жертвы не были с рождения предназначены для такого конца?
«Мы слишком часто вмешиваемся, — устало подумал Алекс. — Разве я Бог, чтобы судить?» Он посмотрел на плоскую равнину и спокойную реку, золотящуюся в солнечном свете, и кисло подумал: Я начинаю рассуждать, как индус».
Медленная тень проплыла по белому песку, когда хищная птица с тощей шеей неуклюже приземлилась в нескольких ярдах от красно-серой туши у кромки воды и осторожно, вперевалку двинулась к ней.
— Это тоже было предопределено, — тихо сказал Нияз, — потому что никто не умирает раньше назначенного срока.
Алекс повернул голову и задумчиво посмотрел на Нияза, поражаясь, как этот человек смог прочесть его мысли, чего не могут или не хотят те люди, которые по долгу службы обязаны прислушиваться хотя бы к его словам. Люди его круга, представленные офицерами гарнизона в Лунджоре, были теперь так далеки от него, будто они жили в различных мирах и говорили на разных языках. Он не мог пробраться сквозь их намеренную слепоту и равнодушие, и все, что он говорил, они были склонны принимать за критику в свой собственный адрес.
Взять хотя бы это дело с правительственной мукой. Еще раньше он уже поднимал этот вопрос на общем собрании, пытаясь привлечь внимание к тому, что индийцы отказываются принимать ее, но комиссар возразил, что если она им не нравится, то они могут обойтись без нее, и большинство посчитало, что он поднимает бурю в стакане воды, которая прекратится сама собой, если не обращать на это внимание. Полковник Пэкер придерживался того мнения, что это была лишь попытка местных крестьян взвинтить цены на собственное зерно; полковник Гарденен-Смит, со своей стороны, был уверен, что нескольких спокойных объяснений будет достаточно, чтобы в его собственном полку воцарилось спокойствие, а полковник Маулсен нелюбезно заметил, что не знает, куда идет гарнизон, если его члены позволяют себе поддаваться панике всякий раз, услышав какую-нибудь глупую сплетню на базаре.
Алекс сначала пытался убеждать, потом просто слушал, и в душе подымались ярость и раздражение от бессилия. Многословные, неконструктивные дебаты окончились ничем, и он выбежал на солнечный свет, не спросив разрешения ни у комиссара, ни у собрания.
Алекс сначала пытался убеждать, потом просто слушал, и в душе подымались ярость и раздражение от бессилия. Многословные, неконструктивные дебаты окончились ничем, и он выбежал на солнечный свет, не спросив разрешения ни у комиссара, ни у собрания.
Двумя часами позже, все еще охваченный яростью, он отправился на охоту за крокодилом. Долгая дорога по горячему песку к пыльному и неудобному укрытию за небольшой травяной кочкой, предоставлявшей единственное подходящее для засады место на расстоянии ружейного выстрела, и вынужденное бездействие долгого ожидания, последовавшее за этим, помогли ему успокоиться. И, глядя на мертвое животное, он ощутил слабое удовлетворение оттого, что отомстил за смерть дружелюбного коричневого чертенка, к которому так привязался. Но это удовлетворение было самым мимолетным, и Нияз, наблюдая за ним, по какой-то связующей нити дружбы смог уловить его мысли.
Опять эта же мысль вернулась к нему, когда они шли в вечернем свете по речному берегу в направлении зеленого пояса деревьев, скрывавших поселение.
«Я отнял жизнь у этого чудовища ради Мотхи, которому теперь все равно, и чтобы излить свою незатихающую ярость; и все-таки я не мог убить Кишана Прасада или просто оставить его тонущим, хотя это могло бы спасти жизнь огромного числа людей, гораздо большего, чем крокодил смог бы убить за всю свою жизнь. Почему? Не потому ли, что у Кишана Прасада есть душа, а у зверя ее нет? Но душа была и у того священника в Канвае, чью жизнь я отнял.
И у его жены, которая сожгла бы себя вместе с мужем на его погребальном костре, если бы я не помешал этому. Но разве она стала счастливее оттого, что ее принудили жить? Если бы она совершила самосожжение, она ушла бы со своим мужем и ее имя с почетом упоминали бы в деревнях: самый ее пепел стал бы святыней. Теперь же она никогда не сможет выйти замуж во второй раз, но доживает свою жизнь, как будто выполняя тяжелую работу, без детей, презираемая и отверженная. Мы слишком часто вмешиваемся. Мы слишком много берем на себя. По какому праву? По какому праву?!»
«И почему, во имя четырех тысяч девяносто девяти ангелов, — злился на себя Алекс, — почему я не могу избавиться от этой привычки видеть обе стороны вещей? А какая из них моя собственная?..»
По случаю гостевого вечера в 105-ом полку он ужинал не дома, хотя склонялся к тому, чтобы послать свои извинения, однако ему пришло в голову, что его отсутствие будет несомненно расценено, как обида, и это убедило его надеть узкий, с высоким воротничком мундир своего полка, с причудливыми аксельбантами и звенящими шпорами, и поехать в казармы, находившиеся в двух милях от его дома, с другой стороны военного городка.
Вечер продлился допоздна и был шумным, и было уже далеко за полночь, когда он смог уехать. Сонный конюх встретил его на крыльце, отвел рессорную двуколку к конюшням, и Алекс поднялся по ступеням веранды, с облегчением расстегивая воротник.
В его комнате горел свет, на койке лежал слуга, натянув одеяло на голову. Он спал крепким сном и не пошевелился, когда мимо него прошел Алекс. Но когда в тишине забренчали шпоры, две тени поднялись у дальнего конца неяркого квадрата оранжевого света, отбрасываемого масляной лампой на пол веранды. Одна из них двинулась вперед и подняла занавес, висевший в дверном проеме, чтобы пропустить его.
— Кто у тебя там? — понизив голос, спросил Алекс.
— Это котвал из Джалодри, — тихо ответил Нияз. — Он чуть было не ушел, сказав, что вернется завтра утром, но я уговорил его остаться, у него есть новости, которые касаются вас.
— Проводи его внутрь, — сказал Алекс.
Человек проскользнул под занавесом и стоял, нервно моргая в свете лампы. Алекс серьезно поздоровался с ним и принес свои извинения за то, что заставил так долго ждать.
— Что случилось, Чуман Лал?
— Я не знаю, — прошептал котвал, его глаза расширились, как у испуганной лошади. — Этих вещей я не понимаю, и поэтому я пришел к тебе ночью. Но мне сказали, что ты пошел есть в пултон, и я бы вернулся к тебе домой, но твой слуга уговорил меня подождать. Он сказал, что это такое дело, о котором ты можешь знать. Если это правда и в этом есть какие-то злые чары, то, может быть, ты не сможешь им помешать.
Человек быстро обернулся и глянул через плечо, но позади него стоял только Нияз, и, засунув дрожащую руку в складки своего одеяния, он вытащил оттуда чуппатти.
Выражение лица у Алекса не изменилось, но прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил.
— Какие же злые чары в этом?
— Я не знаю, — прошептал котвал, вздрогнув. — Прошлой ночью мне принесли его из Чумри, который находится в четырех коссах к северу. Человек принес с собой еще пять таких штук вместе с куском козлятины и сказал мне, что я должен приготовить еще пять, сломав один из них и перемешав его кусочки с пятью новыми. Это я должен передать другому гонцу в другую деревню, посылая также и кусок козлятины, чтобы отдать это старосте той деревни и сказать ему, что он должен поступить так же и послать гонца в следующую деревню. И вместе с этим надо произнести определенные слова, которые сказал мне гонец из Чумри: «С севера на юг, с востока на запад». Тогда я понял, что здесь какие-то чары.
Алекс протянул руку, взял тонкую лепешку из муки грубого помола и стоял, глядя на нее с выражением улыбки, которое научился принимать всякий раз, когда на него смотрел взволнованный или испуганный человек. Нияз, знавший эту слабую, рассеянную улыбку, ухмыльнулся, и котвал, переводя тревожный взгляд от одного к другому, заметно расслабился.
«Вот оно, — подумал Алекс, — огненная черта. Вот о чем он говорил на Мальте… «как до восстания в Махратте». Тогда по деревням распространялись лепешки и просо. Это плоды той дьявольщины в Канвае, «…это может сойти для крестьян, но окажется бесполезным для сипаев…»
Он передал чуппатти Котвалу и спросил:
— И что же ты сделал?
— Я сделал то, что мне было сказано, — ответил котвал. — Я приготовил еще пять и послал их с гонцом. Те, что получил, кроме одной, я завернул в полотно и глубоко зарыл. Господин, что это означает? Я бедный, невежественный человек и боюсь, что это может принести несчастье моему дому и полям.
— Здесь нечего бояться, — тихо сказал Алекс. — Просто, как тебе известно, в прошлом году была засуха и урожай тоже засох. Эта лепешка в твоей руке означает еду для всех, и если в ней есть чары, то только хорошие, это жертвенная чуппратти, чтобы в этом году было много дождей и урожай в тех деревнях, через которые прошли эти чуппатти, был обильным.
— Ах! — благодарно сказал котвал. — Это хорошая речь. Я расскажу в деревне, потому что все очень боялись и думали, какое зло они могут нам принести. Я раскрошу их над полями, и тогда мой урожай точно будет богатым. А кусок козлятины? Что означает он? Тара Чанд, чьи поля лежат рядом с моими, говорит, что он предсказывает падение компании и правительства, потому что сказано, что… — Котвал резко замолчал и смущенно закашлялся.
— …что убивший англичанина приносит козла в жертву Кали, — мрачно закончил Алекс. — Я тоже это слышал. Но кусок козлятины, который прислали тебе, это знак того, что стада будут увеличиваться, потому что в хороший год на всех хватает травы и воды. Расскажи это в деревне, чтобы они знали, что это хорошее предзнаменование.
Котвал низко поклонился и, с благоговейной осторожностью засовывая чуппатти среди складок покрывала, в которое был замотан, попятился из комнаты. Они слышали, как удаляются его шаги.
— Наконец началось, — тихо сказал Нияз, повторяя мысли Алекса. — Это было придумано наспех. Поверит ли он?
— Будем надеяться. А вот правительство не поверит!
— Все правительства, — ободряюще сказал Нияз, — слепы, как мартышка из Матарама, которая не хотела видеть.
И он сел на корточки, чтобы помочь Алексу снять сапоги и передать ему сплетни, гуляющие по войскам.
Алекс написал рапорт о таинственной передаче чуппатти и следующим утром в трех экземплярах послал его комиссару, но тот настроен на шутливый лад, заговорив об этом предмете тем же вечером.
— Черт меня возьми, если я не начинаю думать, что Фред Маулсен прав насчет тебя, Алекс. Ты — ненормальный. Да, да, да, я знаю, тебе в прошлом году рассказали какую-то дикую историю про чьи-то фокусы в Канвае. Но я тебе еще тогда говорил, не надо совать нос в их дела. Наверное, тут нет никакой связи с тем, что происходит сейчас. Скорее, это какие-то местные затеи с жертвами богам посредством распространения лепешек; это не так уж необычно — тебе-то это должно быть известно! А если ты думаешь, что я собираюсь писать про всю эту чушь губернатору, ты, похоже, рехнулся! Вот уж в самом деле нашел бунтовщиков! Да ничего подобного!.. Восстание в Махратте? А какое отношение оно имеет ко всему этому?.. А, ерунда! Я не верю ни одному слову — простое совпадение. Те волнения были полвека назад.