Алекс медленно проговорил:
— Люди здесь говорят, что число этого года составляет анаграмму: «Ангрези туббах шоод ба хур соорат» (Британцы должны быть уничтожены).
— Ах, чепуха! — сказал комиссар.
— Или соломинка на ветру? — подсказал Алекс.
— Чушь! Вздор! Вот что я скажу тебе, успокойся. Ты становишься каким-то ипохондриком. Найди-ка себе лучше женщину вместо этого — получишь куда больше пользы! Будешь завтра на утиной охоте? Хорошо, хорошо. День на открытом воздухе проветрит тебе мозги.
Алекс, который большую часть дня провел на открытом воздухе, больше имея дело с людьми, а не с бумагами, и который в последнее время половину своих ночей тоже проводил на открытом воздухе, никак не отозвался на это предложение. Он отказался от предложенной выпивки и пошел назад, к своему бунгало, сам удивляясь, что сможет убедить комиссара переменить свое мнение. Пожалуй, нет, подумал он и почувствовал стыд за свой рапорт в трех экземплярах, понимая, что написал это лишь для того, чтобы потом суметь документально оправдать себя. Но какую пользу ему или кому-то другому могло бы принести это оправдание? «Я это предсказывал», — это дешевая форма удовлетворения в лучшие времена, и он презирал себя за то, что поддался ей. Ему придется чаще бывать в деревнях и разговаривать со старостами и старейшинами и решать, что он в состоянии сделать, чтобы успокоить панику, которую могла вызвать эта передача чуппатти.
Несли ли эти вещи какое-то особенное сообщение или их целью было создать атмосферу тревоги и подозрений и таким способом подготовить плодородную почву для более глубокой ненависти и страхов? Пять… Имело ли это какое-то значение? Алекс знал индийский обычай передавать сообщения посредством разрозненных предметов — цветов, листьев, фруктов, браслетов; вещей, из которых каждая имела свое собственное значение на языке знаков и которые были обычными для любовных посланий. На этом языке каждый повторяющийся предмет указывал на время, если только к нему не была приложена щепотка шафрана или благовоний, в таком случае это указывало на место. Пять чуппатти… Пятый месяц? Это будет май, а Кишан Прасад говорил о «жаркой погоде».
Мимо него проехал открытый экипаж с капитаном и миссис Хоссак, их четырьмя детьми и нянькой. Миссис Хоссак была приятной женщиной несколько суетливого склада, а четверо детей, самый младший из которых, завернутый в бесчисленные пеленки, лежал на руках у кормилицы, были белощекими, длинноногими малышами, чья бледная хрупкость была постоянной причиной тревог для их матери. Двое старших детей, узнав Алекса, с восторгом замахали ему, когда экипаж проезжал мимо, и миссис Хоссак улыбнулась ему и кивнула головой.
«Слава Богу, что я не женат! — подумал Алекс с внезапной страстностью. — По крайней мере, мне не за кого бояться, — и тут же подумал: — Я должен заставить его отослать ее в горы. Ей придется поехать, если он ей прикажет. В конце концов, он ее муж».
Но думал он не о миссис Хоссак…
Глава 30
Утиная охота в Хазрат Баге была назначена примерно на восемь часов утра, чтобы гости имели возможность собраться и позавтракать на приготовленной площадке в полумиле от места охоты.
Раньше уходило несколько часов на то, чтобы добраться по неровной местности до озера, и никакая карета или телега не смогла бы преодолеть это путешествие. Но временная дорога, построенная устроителями охоты специально для гостей, оказалась очень хороша, и экипажи, выехавшие из Лунджора на рассвете, добрались до места встречи к самому завтраку.
К удивлению Винтер, многие из гостей оказались ей незнакомы, она узнала, что это офицеры из Сутрагуни — большого военного поселения за границами Лунджора.
Если считать напрямую, то Сутрагуни находился менее чем в тридцати милях от поселения в Лунджоре, но основная дорога уходила гораздо дальше на юг, и к этому расстоянию прибавлялись еще пятнадцать миль по боковой дороге. Существовали разнообразные пешие тропинки, плутавшие между деревнями, но так как никто не был в состоянии взять карету, британские жители Сутрагуни и Лунджора встречались редко. Сейчас благодаря тому, что временная дорога была продлена далеко за озеро, на охоте присутствовала, по меньшей мере, дюжина членов тамошнего гарнизона.
Здесь также можно было увидеть трех оживленных леди и четырех джентльменов европейского происхождения — членов так называемого «Итальянского оперного театра», совершающих турне по востоку; успех в Калькутте и Бомбее вдохновил их продолжить турне по другим городам. Но немногие театры имели все необходимое для постановки оперы, поэтому они выступали на частных приемах и, недавно появившись в Лакноу, теперь отправлялись в Дели. Среди них не было ни одного итальянца: один из них приехал из Гоа, другой был из французской общины в Пондишерри; ведущая леди (когда-то сопрано), томная чаровница с золотисто-каштановыми волосами, по имени Аврора Резина, была хороша собой, и две дамы постарше, хотя и слишком экстравагантные, тоже были привлекательны.
Они прибыли на охоту в самых невероятных одеяниях: кринолины были такой ширины, какой еще не видывали в Лунджоре, широкополые шляпы были украшены несметным количеством лент, помпонов и цветов, а свои лица они защищали от солнца зонтами с оборками, которыми непременно распугали бы всех диких птиц.
Комиссар, познакомившись с ними на небольшой вечеринке, устроенной полковником Маулсеном предыдущим вечером, поддался пышному очарованию примадонны, но даже его склонность к ней не могла повлиять на его убеждение, что ее бы лучше держать вне поля зрения уток. Оперный театр был одиннадцатичасовым дополнением к охоте, и хотя двое джентльменов остались под тентами с дамами, двое других попросили ружья и выразили желание «выстрелить разок-другой».
— Ради Бога, — взмолился капитан Гэрроуби из 93-го полка, с мрачным предчувствием глядя, как один из них держит свое ружье, — поставьте их куда-нибудь, где от них не будет вреда. Этот малый взорвет дамбу, или быть мне голландцем!
Другой джентльмен, по афише мистер Хуан-Девант, который не скрывал своего франко-венгерского происхождения и был родом из Пондишерри, держал свое ружье с большей уверенностью и так ловко, что пробудил у Алекса внезапный интерес и заставил приглядеться. «Обученный казаками», — подумал Алекс и неслышно шепнул Ниязу, занятому разговором с одним из крестьян, пришедшим сюда еще ночью, чтобы подбирать подстреленных уток.
— Муллу присмотрит за ним, — шепнул Нияз, присоединяясь к Алексу и занимая назначенные места на поросшей травой дамбе в тени деревьев, росших по берегам.
Озеро казалось совсем не таким, как представляла себе Винтер. Она рисовала себе водную гладь в милю длиной, окаймленную тростником, но узкие дамбы разрезали неглубокую воду на многочисленные квадраты и треугольники. Деревья и высокая трава густо заполонили границы дамб, по краям которых рос тростник и красноватая трава, охотники со слугами заняли свои позиции с промежутками в пятьдесят-сто ярдов.
Винтер уселась на камне, прислонившись спиной к стволу дерева в нескольких ярдах от того места, где находился ее муж, и сняла шляпу с широкими полями, чтобы позволить ветерку обдувать ее волосы. Тысячи водяных птиц постоянно то взлетали, то садились на воду, сплошь покрывая ее, и шум от их крыльев и неумолчного гвалта казался успокоительной и монотонной музыкой. На ветвях деревьев ворковали голуби, прохладный ветер что-то тихо шептал тростникам и листьям, шелестя сухой травой и принося с собой сладкий запах цветочной пыльцы. Яркое утреннее солнце разрисовывало берега причудливыми узорами из света и теней, и небо уже больше не казалось нависшим над землей, как это часто бывало в самые жаркие часы дня, оно было безоблачным и таким же полным мира и спокойствия, как и безмятежные воды, отражавшие его.
Маленькая индийская белка с полосатой спинкой проскочила в футе от ноги Винтер и встала на задних лапках, ее миниатюрные передние лапки и светлый мягкий мех крохотного тельца белым пятном выделялись на фоне тени, отбрасываемой деревьями. Белка посмотрела на нее блестящими любопытными глазками, и так как она не пошевелилась, а ее амазонка приятного и скромного серого цвета не слишком выделялась на фоне пыльной земли и грубой серой коры дерева, то она снова опустилась на четыре лапы и продолжила искать свой корм. Неподалеку приземлился удод и гордо прошествовал по дамбе, его хохолок поднимался и падал; среди тростников прошелестели крылья, это чирок перелетел на другую сторону водоема.
«Мне бы хотелось построить здесь дом, — подумала Винтер, и ее мысли текли так же медленно, как и тени. — Не дом… хижину из сухого тростника. И жить здесь совсем одной, сидеть у двери и смотреть, и слушать; как Нисса…» Зеленоватое перо проплыло по теплому воздуху и опустилось к ней на колени, она задумалась обо всех тех землях, куда скоро улетят птицы, обо всех диких, странных лесах, озерах и тундре, которые они увидят. Алекс сказал, что они полетят в Центральную Азию, Монголию и Сибирь. Но когда снова наступят холодные дни, они вернутся в Хазрат-Баг, стая за стаей — чирки и дикие утки, рябки и розовоногие, белогрудые гуси, и длинноногие аисты, которые свивали свои гнезда на одиноких деревьях кикар и вырастали на открытых водах озера, и растили своих глупых птенцов. А летом здесь все еще будут возиться голуби и удоды, черно-белые зимородки, зеленые голуби и голубые сойки, и сотни других птиц и зверей, живущих у озера…
«Мне бы хотелось построить здесь дом, — подумала Винтер, и ее мысли текли так же медленно, как и тени. — Не дом… хижину из сухого тростника. И жить здесь совсем одной, сидеть у двери и смотреть, и слушать; как Нисса…» Зеленоватое перо проплыло по теплому воздуху и опустилось к ней на колени, она задумалась обо всех тех землях, куда скоро улетят птицы, обо всех диких, странных лесах, озерах и тундре, которые они увидят. Алекс сказал, что они полетят в Центральную Азию, Монголию и Сибирь. Но когда снова наступят холодные дни, они вернутся в Хазрат-Баг, стая за стаей — чирки и дикие утки, рябки и розовоногие, белогрудые гуси, и длинноногие аисты, которые свивали свои гнезда на одиноких деревьях кикар и вырастали на открытых водах озера, и растили своих глупых птенцов. А летом здесь все еще будут возиться голуби и удоды, черно-белые зимородки, зеленые голуби и голубые сойки, и сотни других птиц и зверей, живущих у озера…
Полосатая белка бросилась прочь с негодующим возгласом, и Винтер, обернувшись посмотреть, что ее встревожило, увидела, как слуга подает ружье ее мужу, и внезапно ее охватило жгучее желание закричать, умоляя его не стрелять.
Первый выстрел нарушил сонный покой утра, и вдруг день перестал быть мирным, наполнился шумом и насилием, потому что за первым выстрелом последовал оглушительный грохот и звук, которого Винтер не слышала никогда раньше, — медленный, нарастающий шум крыльев тысяч и тысяч птиц, снимающихся с воды.
Спокойная тишина взорвалась хлопаньем крыльев и громкими выстрелами, они гремели и отдавались эхом и снова гремели, когда охваченные паникой птицы бросались к берегам, садились и взлетали, переворачивались в воздухе и падали или поднимались над вершинами деревьев выше и выше сквозь темные кружевные узоры на фоне голубого неба.
Слон, которого привели к самому просторному водоему, чтобы птицы не улетали из поля досягаемости ружейного выстрела, пищал, трубил и пятился назад, а его погонщик кричал на него, а потом птицы стали падать; они неподвижно плавали на поверхности воды или неуклюже перебирались под временную защиту тростников.
Винтер вскочила на ноги и прислонилась спиной к грубому стволу дерева, зажав уши руками, чтобы не слышать звуков выстрелов и криков, и в ужасе уставилась на падающих птиц и их беспомощные, умирающие метания, когда они пытались нырнуть, и не могли сделать этого, или били по воде сломанными крыльями, пытаясь увернуться от людей, которые ловили их, но которым кастовая принадлежность запрещала прекратить страдания умирающего существа.
Она зажмурилась, чтобы не видеть этого ужасного зрелища, но не могла не слышать звуков. А потом что-то с треском упало сквозь тонкие ветви рядом с ней. Она открыла глаза и увидела большого гуся, пытающегося подняться с земли у ее ног. Он отполз прочь, волоча за собой одно крыло и широко раскрыв клюв, как будто ему не хватало воздуха.
— Хороший выстрел, — отозвался Конвей, неуклюже поднимаясь. — Лучше свернуть ему шею, чтобы он не удрал. Просто удивительно, какие живучие эти птицы…
Он наклонился, но Винтер опередила его, схватив огромную птицу на руки. Лицо ее было без кровинки от всей накопленной боли и ужаса, она попятилась от него, открыв рот в беззвучном крике.
— Ну-ка, отдай мне его, — сказал Конвей. — Ты не можешь убить его сама. У тебя не хватит ни силы, ни умения.
— Не трогай его! — она почти закричала. — Он только ранен. Он не умирает. Ты его не убьешь!
Конвей вытаращил на нее глаза, горящие злобой.
— Не будь дурой! Живо положи его на землю, слышишь?
Он шагнул к ней, протягивая руку, но Винтер увернулась и, повернувшись, бросилась бежать по дамбе, прижимая раненую птицу к своей груди, теплая шея гуся была у нее на плече, а одно беспомощное огромное крыло почти касалось земли, когда она бежала.
Дамба сворачивала под прямым углом менее чем в пятидесяти ярдах от того места, где ее муж занял свою позицию, и ее окружала высокая трава, доходящая до нижних ветвей колючих деревьев. Винтер бежала, ничего не видя перед собой, едва дыша от безотчетного ужаса, и не заметила Алекса, пока не наткнулась на него.
Капитану Рэнделлу предоставили менее открытое место, как раз за самым поворотом дамбы, но в то утро ему не везло в охоте. Он думал о другом. Наконец он очень отчетливо понял смысл этой охоты и недоумевал, почему эта мысль не пришла ему в голову раньше, ведь она была так проста и совершенно очевидна. В климате ли дело? Не могло ли жаркое солнце, отнимавшее силу одного, ослабить разум другого? Увы, теперь было слишком поздно. Он должен был остановить это раньше. Как?.. Бартон никогда бы не позволил ему. Но может быть — кто знает? — это подействует в обе стороны. Так просто, и все же он не додумался до этого!
— Смотри! — послышался голос (это был капитан Гэрроуби из 93-го полка) в пятидесяти ярдах дальше по тенистой дамбе.
Одинокий гусь со свистом пролетел над головой, Алекс выстрелил и увидел, как раненая птица упала где-то вдалеке. Нияз неодобрительно буркнул, и Алекс бросил ему ружье, проворчав: «Черт подери этих птиц!» Он повернулся и пошел к повороту дамбы, ища в своих карманах сигареты, и в этот миг на него налетела Винтер.
Алекс поймал ее за плечи и крепко сжал, глядя в «широкие от ужаса глаза. Мгновение она пыталась освободиться и только потом увидела, кто держит ее.
— Алекс! Алекс, не позволяй убить его! Не позволяй ему…
Она подняла на руках тяжелое тело гуся, и, когда она сделала это, мягкая, пушистая шея соскользнула с ее плеча и безвольно повисла.
— Он мертв, дорогая, — тихо сказал Алекс и взял у нее гуся.
— Нет! Нет, он не может быть мертв, он только ранен.
Ее платье было забрызгано алыми пятнами, и большое кровавое пятно расплылось на груди серой амазонки, как будто она сама была ранена, а не птица; и при виде этого на Алекса накатила безумная волна страха, как будто что-то ударило его прямо в сердце.
Он опустил птицу на траву, и Винтер схватила его за руку, как будто хотела вырвать ее. А потом она вдруг уронила голову на его плечо и разрыдалась.
Алекс стоял, не шевелясь и обнимая ее, чувствуя дрожь стройного теплого тела под своими руками. Ее волосы едва пахли лавандой (он вспомнил этот запах), и он едва прикасался к ней, потому что всем сердцем хотел прижать ее к себе… и оттолкнуть ее от себя! Звук ее беспомощных, прерывающихся всхлипываний разрывал ему сердце, ее лицо было искажено болью, и на нем появились резкие линии, которых не было раньше. «О Господи, — подумал Алекс, — только не это! Не теперь. Я не могу этого вынести». Солнце припекало ему плечи, и тишина вместе с жужжанием пчел наводила сон, и сладко пахло лавандой, а треск выстрелов, казалось, доносился откуда-то издалека, как будто из дальнего конца длинного туннеля. Наконец задыхающиеся, дрожащие всхлипывания стихли и прекратились, и он мягко отстранил ее от себя.
Она не сделала попытки отвернуться, а стояла лицом к нему, ее длинные ресницы слиплись от слез, а по щекам пробежали мокрые дорожки, и она искала в своих карманах носовой платок. Он был слишком тонким и тоже запачкан кровью, стекавшей по огромному крылу. Алекс достал свой платок и протянул ей. Его губы побледнели, но он проговорил довольно спокойно:
— Возьмите этот, он больше, да и гораздо чище.
Он смотрел на нее с мучительной нежностью, как она вытирала глаза и маленький нос с совершенным отсутствием застенчивости, и думал — редкая женщина забыла бы о своей внешности и встретила его прямой взгляд, вместо того, чтобы отвернуться и привести в порядок мокрое от слез лицо и беспорядочные волосы.
Винтер сложила его платок в аккуратный квадрат и глубоко вздохнула.
— Простите, — извинилась она, снова овладев своим голосом. — Я не знаю, почему вдруг так глупо повела себя.
Она мрачно посмотрела на мертвую птицу, лежащую рядом с ними на траве, на ее сильные крылья и мягкую грудь в яркой крови и медленно произнесла:
— Я думаю, это оттого, что сегодня был такой чудесный день, а когда началась охота, он сразу как будто перевернулся… потому что он был таким прекрасным, таким мирным. Я не могла вынести того, что он был так испорчен. А потом прямо на меня свалился этот гусь, и он был ранен. Конвей ранил его — он хотел добить его, и…
— Я ранил его, — сказал Алекс.
— Вы? — она подняла на него глаза, удивленная, слегка нахмуренная.
— Да, я увидел, что он упал, и пошел, чтобы подобрать его.
— О, — несколько мгновений она молчала, и Алекс, наблюдая за ней, мягко спросил:
— Это не все равно?
Ее взгляд вернулся к нему, и она задумчиво сказала:
— Да, но я не знаю, почему.
— Это лучше… или хуже?
Она не ответила ему, и Алекс поднял руку и легко провел пальцами по ее лбу.
— Не хмурьтесь, дорогая. Все это не имеет такого большого значения. Дайте мне носовой платок.