– Взрыв, который вы сами и организовали, верно? – Андрей не спрашивал – он знал ответ, читал досье Прокловой: там кроме сводок о пожарах и поджогах значилось, что Проклова – девочка из вполне приличной семьи средних, на уровне местной мэрии, чиновников. Родители регулярно отмазывали единственную дочь от последствий ее огненных забав. От родителей же, понятное дело, и эта ухоженная квартирка в неплохом районе.
– Верно! – огрызнулась Ева, нащупала на столике пачку сигарет, вынула одну, потянулась за зажигалкой.
Андрей ее опередил: поднес огоньку. Ева с явным удовольствием затянулась.
– Ишь ты, джентльмен, – улыбнулась тонкими губами, не показывая зубов. – Ну и зачем пришел?
– Я хотел расспросить вас о Славике. – Андрей вынул из кармана свою пачку и тоже закурил – раз уж тут курят.
– Славик хороший, – опять неопределенно улыбнулась Ева.
– Человек хороший? – усмехнулся Андрей.
– Нет, конечно. Хороший в нашем деле.
– Пироманском?
– Если угодно.
– Ты тоже, судя по досье, ничего. – Андрей поймал себя на том, что пытается смотреть ей в глаза, точнее, туда, где они должны были находиться за непроницаемыми стеклами очков. Интересно, какого они у нее цвета?
– Я любительница. – Она равнодушно пожала плечами. – А Славик гений. Все наши это понимали.
– «Наши»? – переспросил Андрей, хоть и понял, о ком речь.
– Ну да. Пироманщики. Он же, когда с аудитами ездил, встречался с ними, по Интернету списывался, находил по сайтам и форумам «по интересам»… И они за ним шли, как крысы за дудочником. Все они, конечно, головой ударенные: пожарные, цирковые – знаете, глотатели огня, газовщики… Все как один – чуть-чуть убогие, ну а Славик был их Мессией. Рядом с ним они чувствовали себя всесильными, понимаете?
– Понимаю. – Андрей только пока не рискнул поинтересоваться, зачем они-то, такие убогие, нужны были Славику? Неужели тщеславие?
Но Ева будто услышала его вопрос:
– Они ему, конечно, на фиг были не нужны. Он просто прикрывался их тушками – знаете, на случай расследования. – Ева хмыкнула. – И, надо сказать, они длительное время исправно выполняли свою функцию…
Андрей кивнул – он вспомнил, как долго Чугунова искала на фотографиях с места происшествия среди прочих пироманов то единственное лицо.
– А когда Славик за решеткой оказался, писали, сувениры слали такие, «со значением». Но ни у кого пороху не хватило доехать до лагеря. – Она хмыкнула. – Постеснялись, наверное.
– А ты, значит, не постеснялась. Декабристка? Или большая любовь?
– Второе, – кивнула Ева, ничуть не смущаясь. – Пепельницу на окне не возьмете?
Андрей послушно встал, наткнулся на стул и подошел к окну, где на подоконнике стояла выточенная из дерева тяжелая, чуть обугленная пепельница. Поставил на журнальный столик перед Евой, и она безошибочным жестом сбросила пепел туда, откуда донесся звук. Андрей, заметив, что худая кисть покрыта шрамами от ожогов, вздохнул.
– Он был настоящий мужик, Славик. Похожий на… – Она мечтательно задумалась. – На загадочное подземное озеро. Абсолютно прозрачное. В абсолютной темноте. Смертельное.
– Значит, романтический герой, – кивнул Андрей, забыв, что она его не видит.
– В некотором роде. Такой весь в черном, окруженный пламенем.
– Ясно. А что-нибудь… Менее иносказательное?
Ева неопределенно пожала острыми плечами под тонкой футболкой:
– Слава отличался от всех пироманов, которых я знала, а я была знакома со многими.
– Чем, например?
– Он был умнее, это во-первых. И практичнее – это во-вторых и в-главных.
– В каком смысле – практичнее?
– В прямом. Часто цитировал Гиппократа: «Чего не излечивает лекарство, излечивает железо. А чего железо не излечивает, излечивает огонь. А чего огонь не излечивает, то должно считаться неизлечимым».
– Хочешь сказать, он «излечивал огнем»? Воспринимал его как лекарство?
Ева вдруг высоко, совсем по-девчоночьи рассмеялась, откинув голову. В тоненьком белом горле смех бился, как трель у певчей птички:
– Да нет же! Я ж говорю – в практическом смысле. Огонь убирает все следы. Он им пользовался как инструментом. Пожар не был его конечной целью – лишь возможностью добиться своего. Мы же все на нем помешаны, молимся ему, вроде как жертвы приносим. А он… относился к огню без всякого почтения. Мне однажды даже стало обидно: как же так?!
Она замолчала, склонив голову, будто вспоминая.
– И как же? – не выдержал Андрей.
– Он ответил, что относится к огню как к женщине. Влюбленной, страстной и послушной. Но способной все разрушить на своем пути, если ее обидеть. Вот поэтому я и хотела быть с ним. – Ева было покраснела, но потом вновь вскинула голову. – Я имею в виду, спать с ним. Тогда получалось, что мы с огнем в одном положении, на одной ступеньке…
– Только вот твоего «огненного Славика» сожрала его пламенная любовница.
– Это вы о его смерти? – Ева вновь улыбнулась одним тонким ртом. – Так он и не умер.
– Умер. – Андрей посмотрел на слепую с жалостью. – Там никто не выжил. Ни один человек из того барака не спасся.
– А Славик и не совсем человек.
Андрей заметил, что Ева скинула мягкие розовые тапки в форме кошачьих мордочек, совершенно не подходившие ее вполне аскетическому образу, и по-девчоночьи болтала ногами. Узкие ступни тоже были в старых шрамах, а на ногтях – ярко-красный педикюр.
– Не совсем человек? – переспросил ошарашенный Андрей, уставившись на этот педикюр: а не повредилась ли она умом сослепу-то?
– Не-а. Как, знаете, греческие герои: дети прекраснейших женщин и богов-олимпийцев. Или человек-амфибия: наполовину человек, наполовину рыба. Ну, то есть, – серьезно поправилась она, – в его случае, конечно, саламандра – дух огня.
– Конечно. – Андрей вздохнул: точно. Сбрендила. Он потер лицо – хотелось спать. И есть. Очередная бессмысленная поездка. – Вы меня не провожайте, – сказал он Еве. – Я сам дверь захлопну.
И пошел было к выходу.
– Он ко мне приходил после того пожара! – услышал он голос Евы и резко затормозил. – Ночью. Грязный, мокрый, замерзший. Ванну принимал – часа два, наверное. Я ему выдала одежду – у меня тут были отцовские свитера и брюки старые. Мы распили бутылку коньяка и…
Андрей вернулся в комнату. Ева сидела на том же месте и все так же болтала ногами.
– Как вы можете быть уверены, что это был именно он? Вы же его не видели?
– Мне и не нужно было видеть. Мы занимались любовью. Я помню все его шрамы, все рубцы от ожогов. Еще по комнате свиданий в лагере. Ошибки быть не может.
И она просияла настоящей, искренней и обаятельной улыбкой:
– Это был точно он.
Маша
Маше пришлось еще раз зря скататься в антверпенский архив. Точнее, почти зря. Когда она изложила свою проблему дежурному архивисту, на этот раз – молодящейся даме лет пятидесяти в потертых джинсах, с пирсингом на брови и с неестественно яркими аквамариновыми глазами («Линзы!» – не сразу поняла Маша), та посоветовала обратиться напрямую в Еврейский музей.
– Возможно, документы и дублируются, мадемуазель, – сказала она, заправив за ухо фиолетовую прядь, – но если семья, которую вы разыскиваете, еврейская, есть большая вероятность, что вы найдете ее там. У них есть архивы только по своим – так просто быстрее найдете.
Дама подергала мышкой: плоский экран на ее столе зажегся разноцветной психоделической картинкой. Она быстро вписала что-то в поисковик и открыла карту.
– Музей находится в Брюсселе, улица Миним, двадцать один.
Маша с досадой вздохнула, взглянув через плечо архивиста в карту на экране: улица Миним была в пяти минутах ходьбы от ее отеля. Но совет ей был дан здравый: поле поиска сузилось, появилась надежда отыскать хозяина странного герба чуть пораньше морковкиного заговенья. Вернувшись следующим поездом обратно в Брюссель, она в тот же день дошла до невыразительного серого здания в окружении антикварных лавок. Маша глянула на фасад музея: окна были закрыты пожелтевшими от солнца, большими черно-белыми фотографиями: могильный камень в истершихся буквах на иврите, какой-то древний подсвечник, два испуганных мальчика лет восьми со звездой Давида на рукаве – явно военная хроника. Маша отвела глаза и зашла под арку – в глубине виднелся маленький дворик, уставленный вечнозелеными растениями в кадках. Справа – пара ступеней и вход в музей. Наглухо закрытая дверь: музей работал до 17 часов.
Маша вынула из кармана джинсов мобильник, взглянула на время. Без пятнадцати пять. Что ж за невезенье-то сегодня такое! Музей был маленький, почти игрушечный. Сколько там могло быть посетителей за день? Вот и закрылся пораньше. Мало на что надеясь, Маша с досадой надавила на кнопку звонка.
Маша вынула из кармана джинсов мобильник, взглянула на время. Без пятнадцати пять. Что ж за невезенье-то сегодня такое! Музей был маленький, почти игрушечный. Сколько там могло быть посетителей за день? Вот и закрылся пораньше. Мало на что надеясь, Маша с досадой надавила на кнопку звонка.
– Иду! Иду! – вдруг раздался мужской голос с другой стороны дубовой двери. Послышался звук отпираемого замка, дверь открылась. В проеме появилась крупная фигура, судя по сильному развороту плеч под отличным темно-синим пиджаком, явно спортсмена. И еще, подняв глаза, убедилась Маша, откровенного красавца восточного типа: смуглая кожа, яркий рот, большие темно-карие глаза, волосы, вьющиеся крупными кольцами.
– Вы что-то хотели? – спросил молодой человек и улыбнулся, от чего стал еще краше.
Маша с непривычки даже несколько смутилась:
– Да. Мне посоветовали обратиться в ваш музей в антверпенском городском архиве. Дело в том, что я ищу одну семью…
Дверь резко распахнулась:
– Проходите. – Он пропустил ее в небольшую квадратную комнатку.
Маша огляделась: стол с кассой (вход – 5 евро); на стенах – черно-белые фото, она узнала улицу на левом берегу в Париже; плакаты антинацистского толка… Огромный яркий ковер петчворк: Моисей со скрижалями. Вертушка с открытками и прозрачный ящик для пожертвований.
– Значит, вы ищете свою семью? – спросил юноша уже по-английски, глядя на нее с явным сочувствием.
Маша помотала головой:
– Нет, я…
– Родственников, пропавших во время Холокоста? – перебил ее молодой человек.
– Нет, вы неправильно поняли. Я… Я не еврейка. – Маша увидела, как тот непонимающе нахмурился, и поспешила продолжить: – Дело в том, что я сейчас работаю над неким… искусствоведческим исследованием.
Юноша нахмурился еще больше:
– Искусствоведческим?
– Да, – смущенно кивнула Маша. – Я действительно ищу одну еврейскую семью. Богатую, скорее всего, из Антверпена.
Молодой человек чуть брезгливо усмехнулся:
– Если это касается произведений искусства, экспроприированных у евреев нацистами во время Второй мировой…
– О нет. Ко Второй мировой это не имеет отношения. Скорее, – улыбнулась Маша, – к войне восьмидесятилетней. 1555 года.
– Ого! – Юноша поднял бровь. – И что же с этой семьей случилось такого… достойного искусствоведческого исследования?
Маша растерянно пожала плечами:
– Увы, не знаю. Знаю только, что они были достаточно состоятельны, чтобы, с одной стороны, иметь свой герб, а с другой – собственность. И сложить камин из… – Маша порылась в сумке и дала юноше уже чуть потрепанные копии фотографий, – вот этих изразцов.
Молодой человек, смешно сморщив нос и склонив голову набок, перебрал листки и передал их обратно Маше.
– Чего конкретно вы хотите?
Маша показала пальцем на герб в углу изразца:
– Вот он, герб. И это моя единственная зацепка, потому что неизвестно, где он находился, тот самый камин. Я только смогла датировать сами изразцы: они выполнены примерно в середине XVI века.
Юноша кивнул, чуть нахмурившись:
– Я понял задачу. В нашем музее действительно есть материалы, связанные с евреями Бельгии: реестры семей, проживавших тут во время оккупации, перечень жителей иудейского вероисповедания в девятнадцатом и начале двадцатого века. Есть даже один 1756 года… Но глубже XVIII века, а уж тем более XVII… – Он развел руками. – Все крайне хаотично.
– Конечно, я все понимаю, – попыталась придать своему голосу оптимизма Маша.
– Не думаю, что на самом деле понимаете. – Юноша посмотрел на Машу и грустно улыбнулся. – В Бельгии имеются прекрасные упорядоченные архивы в том же Антверпене… Но конкретно наша, еврейская история – погромы, пожарища, бегство из одной страны в другую… Как бы вам сказать? Не способствует строгой организации материалов.
Маша грустно улыбнулась в ответ, кивнула:
– Революции, войны, миллионы погибших от репрессий. Видите ли, я сама не из той страны, которая способствует сохранению архивных данных. Но попытаться все равно стоит.
Молодой человек кивнул, будто принял ее в свой клуб, подал руку:
– Симон.
– Мария.
– Вы правы. – Он осторожно пожал Машину ладонь. – Давайте искать, Мария. Но все ж таки должен вас предупредить: эпоха, которая вас интересует, особенно… неприятная.
– Неприятная? – нахмурилась Маша. – В каком смысле?
Он указал ей на стул:
– Присядем?
Маша послушно села и подняла глаза на красавца, облокотившегося рядом на стол с кассовым аппаратом.
– В еврейской истории, и так изобилующей трагическими событиями, есть три самых страшных периода. Первый – разрушение и поджог Второго храма в Иерусалиме. Ну, вы, наверное, в курсе: огромный храм пылал десять дней, сам город был превращен в руины, а в восстании против римлян погибло более миллиона человек – колоссальная по тем временам цифра. Второй…
– Холокост, – кивнула Маша.
– Да. Шесть миллионов погибших. Истребленный язык – идиш. Об этих двух фактах знают все…
(Маша тактично промолчала: про разрушение Второго храма она помнила весьма смутно. Впрочем, кому интересна чужая, тем более столь древняя история?)
– Но есть еще и третье кровавое событие: Священная война против евреев, развернутая в испанском королевстве христианнейшими монархами Фердинандом и Изабеллой. В 1492-м они приняли в Альгамбре эдикт об изгнании. А дальше… Поднялась и набрала силу волна резни, погромов и насильственного крещения. Родилось в кострах и пытках чудесное предприятие, наводившее до XIX века страх на всю Европу.
– Священная инквизиция? – тихо уточнила Маша.
– Она самая, – кивнул Симон. – И те, кого не успели сжечь, тысячами стали покидать свои дома. Кто отправлялся в Турцию и Африку… А кто – искать место в Европе, где возможно было выжить. «И шли обессиленные пешком триста тысяч, в числе их был и я, весь народ – отроки и старцы, женщины и дети; в один день из всех областей королевства… Куда погнал их ветер изгнания…» – процитировал музейщик, прикрыв глаза, и Маша постеснялась спросить кого.
А Симон открыл глаза и добавил чуть смущенно, уже совсем другим тоном:
– Как ни грустно, гонение на евреев пришлось на прекраснейшую эпоху Ренессанса, расцвет искусств и наук.
Маша посмотрела на него без улыбки – чем-то, то ли разлетом плеч, то ли явной подкованностью в истории, он напомнил ей друга детства Иннокентия[3].
– Странно… И как вы думаете, почему? – спросила она.
– У меня есть одна мысль, – оживился Симон. – Понимаете, в эпоху Возрождения человечество стало вновь изучать античные тексты. И совсем рядом оказались другие тексты – еще более древние еврейские книги Талмуд и Тора. Но если от покрытых пылью веков античных текстов можно было не ждать беды, то тексты иудейские были слишком близки христианству и потому опасны. Многие монахи-доминиканцы, взявшиеся в ту пору читать Талмуд, чтобы участвовать в диспутах (да-да, было и такое развлечение в XIII веке в Арагоне, и все с целью доказать превосходство христианства!), сами перешли в иудаизм. И закончилось это для них плохо.
– Как именно? – спросила Маша, уже зная ответ.
Симон пожал плечами:
– Да как обычно в ту пору – их сожгли. Но священные еврейские книги с тех пор имели право издавать только на иврите – а на нем говорил и читал мало кто даже из самих евреев. Это с одной стороны. А с другой стороны, в Европе шестнадцатого века появилась другая «зараза», вредоносная для папского престола: лютеранство. Кстати, Лютер поначалу евреев очень даже любил: был уверен, что стоит им «узреть истинного Бога», как они станут его союзниками против католиков. Однако наши и в протестанты обращаться особо не торопились и умело лавировали в теологических войнах, сохраняя нейтралитет. Проблема в том, что ни Лютер, ни папа римский не были готовы простить нам такую политику невмешательства… И иудеев выгоняли то с одного, то с другого насиженного места. То тут, то там выходил эдикт какого-нибудь принца, позволяющий им селиться на своих землях (в обмен на серьезное финансирование очередной военной кампании, естественно). Но под давлением папы князек постепенно скисал и издавал следующий «запрещающий» указ. Обрадованные лавочники срывались с цепи и устраивали погромы в еврейских кварталах, и бедолаги вновь собирали пожитки, снова прощались со своими могилами и отправлялись в путь…
Симон взглянул на Машино серьезное лицо и вдруг улыбнулся:
– Впрочем, в этом кошмаре были и свои плюсы.
– Даже так? – Маша недоверчиво подняла бровь. – Это какие же?
– О! Умение увидеть плюсы даже в такой патовой ситуации – чисто еврейский конек! – сверкнул белоснежными зубами Симон. – Бегущие от инквизиции евреи добрались до Северной и Восточной Европы, с одной стороны, и до Константинополя и Леванта – с другой. Они принесли туда культуру и умения, до тех пор существовавшие лишь в Италии и Испании. Там они торговали, управляли землями, благодаря своим знаниям занимали ведущие посты и с Балкан, к примеру, могли даже влиять на европейскую политику. Но главное – они на несколько столетий усвоили главный урок.