Лена тоже часто вспоминает именно то время, когда я вела у них русский, а Андрей – физику. Смеется, глаза загораются. Выходит, все, что было потом, не затмило, не перебило.
Даже когда мне поставили диагноз – а у меня онкология, и начались боли, о которых меня предупреждали, – я удивлялась. Разве это боль? Нет, тогда, когда умерла мама, а Андрей вернулся к Анаконде, было больнее. В сто раз. И тогда, когда я примерзала к лавочке под ее окнами, было страшнее жить дальше. Хуже, чем тогда, уже не будет. Это я знала точно. Поэтому мне были не страшны операции, о которых я даже рассказывать не хочу.
Андрей тогда вернулся домой, к совершеннейшему счастью Надежды Михайловны. Отец был сдержан, но вроде бы тоже рад.
– Что ты собираешься делать дальше? – спросил он, когда они впервые за долгое время сидели и ужинали все вместе.
– Не знаю, – ответил Андрей.
– Что значит – «не знаю»? Нужно искать работу.
– Найду.
– И где?
– Без разницы. Мне все равно.
– Андрюша, как это? – ахнула Надежда Михайловна. – Папа!
Она всегда в присутствии сына называла мужа не по имени, а именно так – «папа».
– Что – «папа»?
– У тебя же в институте наверняка есть место, – воодушевленно продолжала Надежда Михайловна.
– Пусть сам устраивается. Я не собираюсь заниматься кумовством, – отрезал он.
– Какое кумовство? Он же твой сын. Он же талантливый!
– Если талантливый, то пробьется.
Андрей вышел из-за стола. Надежда Михайловна потянулась за салфеткой, чтобы вытереть слезы. Отец тоже бросил вилку и ушел к себе в кабинет.
– Почему ты так с ним? – зашла к мужу Надежда. – Он же твой сын, мы должны ему помочь. Это же нормально!
– Я не могу, – ответил он.
– Можешь, просто не хочешь.
– Хорошо, не хочу. Мне никто не помогал. Я сам пробивался. Пусть он попробует. Он лентяй и наглец. Странно, что ты этого не видишь.
– Или ты ему поможешь, или я не знаю, что сделаю! – вдруг сказала Надежда.
– Ты в любом случае сделаешь то, что хочешь. И Андрей тут ни при чем, – ответил муж.
Надежда быстро сморкнулась и вышла из кабинета. Она думала, что муж ничего не замечает. А оказывается, он все знал. Знал, что у нее появился другой мужчина. Хотя ничего не было – просто встречались несколько раз. Гуляли, разговаривали. Ей льстило внимание, льстили его взгляды, слова.
– Ты должен ему помочь, просто обязан, – сказала она мужу утром за завтраком.
– Я никому ничего не должен. Тема закрыта.
Надежда смотрела на него и думала, как может так, в одно мгновение, все измениться. Хотя почему в одно мгновение? Просто сейчас, именно сейчас, она смотрела на него и ничего не чувствовала. Как будто он был посторонним человеком. Не близким, не родным, а чужим, совершенно чужим.
– Я тебя не понимаю, – сказала она, – совсем не понимаю.
– А я не понимаю тебя, – ответил он.
– И что ты предлагаешь в таком случае?
– Ничего. Ничего. Просто оставь меня в покое.
– Хорошо. Как скажешь.
Видимо, в Надежду Михайловну тогда вселился бес. Иначе как можно объяснить такое совершенно ей не свойственное поведение? Она прожила те полгода, как будто в ней была не она, Надя, а другая женщина.
Надежда никогда не умела принимать решения. Так, по большому счету. Она знала, чего ей хочется, а чего не хочется, но не добивалась, не шла к цели. Плыла по течению. Если бы тогда Сергей, молодой, подающий надежды студент, не предложил ей выйти за него замуж, она бы не настаивала, ничего бы не сделала. У нее все получалось как-то помимо нее, само собой: и замужество, и рождение Андрюши. Она всегда слушалась мужа, советовалась с ним по мелочам, оставляла за ним последнее слово.
Но теперь она сама подала на развод. Сергей настолько этого не ожидал, не принял всерьез, просто не поверил, что Надя пойдет до конца.
Нет, он до последнего надеялся, что она одумается.
– Что ты хочешь? Что мне сделать? – спросил он.
– Помоги Андрюше.
– Нет.
– Нет так нет.
– Ты меня что, шантажируешь? Если я устрою его на работу, мы останемся вместе и все будет по-прежнему?
– Да, считай, что это шантаж.
– Но по-прежнему уже не будет. Ты стала другая.
– Значит, не будет.
Развод – формальный, спокойный и технический – тоже стал для Сергея ударом. Он не думал, что все так просто – вчера у него была семья, а сегодня – ничего. Ни жены, ни дома. Ничего. Иди, куда хочешь, делай, что хочешь. Свободный человек. Только ему была не нужна эта свобода. И идти никуда не хотелось, и делать ничего не хотелось. Ему нужно было возвращаться с работы домой, к жене. Ужин, кабинет, газеты, книги. А все эти страсти были уже не для него. И он никак не ожидал, что жена рискнет все разрушить. Думал, искренне надеялся, что она не посмеет, не отважится.
Надежда тогда впервые в жизни не плыла спокойно по жизни, а гребла руками против течения. И, что удивительно, выплыла.
На следующий день после официального развода Сергей нашел для сына место в лаборатории института, в котором трудился, о чем ему и сообщил.
– Мне от тебя ничего не нужно. Сам разберусь, – огрызнулся Андрей.
– Это нужно твоей матери, я это сделал не для тебя, для нее, – ответил отец.
Но Надежда поступок бывшего мужа не оценила. Наоборот, он ее взбесил.
– Мне не нужны твои подачки. Андрюша сам выберет себе работу, уж получше твоей лаборатории. Он умный и талантливый, его возьмут на любое место.
– Хорошо.
А что он еще мог ответить?
Впрочем, когда он узнал, что Андрей оформился в отделе кадров, совершенно не удивился.
Все, что происходило потом, – новое, очень быстрое замужество Надежды, ее новый муж – тот самый самовлюбленный ипохондрик Котечка, поведение сына на работе, его романы, его предательство и воровство чужой работы… все это Сергея тоже не удивляло. Ему вдруг стало все равно. Совершенно. Сергей одного не мог понять – как он мог столько лет прожить с женщиной и так ее не узнать. И как он мог вырастить такого сына? Чего он как отец не сделал? Точнее, что сделал не так? Ведь все было – книги, семья, пример перед глазами. Почему тогда сын вырос мерзавцем? Почему так странно сплелись их с Надей гены, что выдали ТАКОЕ? Откуда в сыне взялись качества, которых ни на грамм не было в родителях? Откуда в нем лень, равнодушие и – самое ужасное – ничем не подкрепленное тщеславие и жестокость? На бытовом уровне, но жестокость – к людям, близким, коллегам.
Были и другие вопросы, на которые Сергей не мог найти ответ. Что было такого в Котечке, чего не было в нем? Что этот павлин мог дать Наде, чего он не дал? Почему она выбрала именно его? И почему продолжает с ним жить – и год, и второй, и третий?
Когда у Андрея родился сын, больной ребенок, названный не в честь его, а в честь отца Анны, Сергей позвонил Наде.
– Чем я могу помочь? – спросил он.
Он не спрашивал: «Могу я чем-нибудь помочь?», «Нужна ли моя помощь?» Он спрашивал, что он должен сделать.
– Ничем, – ответила Надя. Она не услышала вопроса, не захотела услышать.
Он не общался с сыном не потому, что не хотел, не потому, что был обижен. Он боялся. Просто боялся – того, что Андрей скажет о нем так же, как о том пожилом преподавателе, который шамкал вставной челюстью. Что, кроме отвращения, брезгливости и ненависти, тот не будет ничего испытывать – ни жалости, ни сострадания, ни снисхождения.
И вот теперь Сергей Петрович Иванов, доктор наук, член-корреспондент Академии наук, автор книг и научных работ, сидел у постели своей умирающей жены и думал, какой он был идиот, что дал ей уйти. Ведь никого роднее и дороже у него в жизни не было. Только его Надя, которую он полюбил с первого взгляда и продолжал любить всю жизнь и теперь еще больше. Он гладил ее по руке и мысленно просил у нее прощения. Ведь если бы он тогда не пошел на принцип, она была бы с ним, и все у них было бы хорошо. И возможно, Надя бы не заболела.
Сергей Петрович доставал лекарства, разговаривал с лечащим врачом и умолял спасти его жену или продлить ей жизнь, пусть на месяц. Он хотел забрать Надю из больницы и провести последние дни с ней вдвоем, понимая, что это невозможно.
Если бы было возможно взять болезнь Нади на себя, Сергей, не задумываясь, сделал бы это.
Лена приезжала. Что-то она зачастила в последнее время. Мы затеяли осеннюю генеральную уборку и завоз продуктов «на зимовку». Лена волокла мне мясо, куриные окорочка, рыбу, распихивала в морозилку. И почему-то все время смотрела в пол или в сторону, как будто боялась встретиться со мной взглядом.
– Лен, я что, так плохо выгляжу? – напрямую спросила я.
Лена села и расплакалась.
– Ну чего ты, девочка? – погладила я ее по голове.
И от моего тона, от невольного жеста, от непроизвольно вырвавшегося ласкового «девочка» Лена разрыдалась еще сильнее.
– Не бойся, все будет хорошо. Я не умру, – сказала я, – врачи ошибаются. Я знаю.
– Вы так похудели, – плакала Лена, – и вам больно. Я же вижу!
– Не бойся, все будет хорошо. Я не умру, – сказала я, – врачи ошибаются. Я знаю.
– Вы так похудели, – плакала Лена, – и вам больно. Я же вижу!
– Ты моя хорошая… – Я продолжала гладить ее по голове.
– Знаете, что я думаю? Вы говорите медленнее ваши воспоминания… Понемножку. Хорошо?
– Ты боишься, что я договорю и умру? – улыбнулась я.
Лена кивнула.
– Какая ты глупая. Не волнуйся, мне еще говорить и говорить. Устала уже вспоминать.
Кое-как мы сделали уборку и попили чай. Лена заставила меня съесть кусок мяса, которое пожарила. Кусок, как всегда, был жесткий, как подошва. Но я съела, и она ушла почти счастливая. Ну за что мне эта Лена? Я ее не заслуживаю. Сейчас таких больше нет. Я не встречала.
Надо все-таки дорассказать эту историю, хотя сил уже никаких нет. Она меня вымотала, но надо закончить.
Так вот, Андрей редко приезжал к матери в больницу.
– Андрюшечка, ты приедешь? – спрашивала Надежда Михайловна, когда звонила и заставала его дома.
И тогда он, конечно же, приезжал.
И только в тот раз не приехал.
– Андрюшечка, ты приедешь? – спросила она.
– Попробую вырваться, – ответил он.
А Надежда Михайловна в очередной раз подумала: откуда вырывается ее сын? И почему он должен именно вырываться? Он ей давно ничего не рассказывал.
Но он не смог, не приехал. Надежда Михайловна умерла, а Сергей продолжал гладить пальцем ее запястье. И она была почти счастлива. Только вот об Андрюше беспокоилась. Ждала до последнего приемного часа.
Ее хоронил Сергей. Все организовал, все оплатил – место на престижном кладбище, семейное захоронение, где завещал похоронить и себя. Чтобы рядом с женой, под одной фамилией.
Котечка во время похорон брезгливо стоял в луже и думал о том, что у него совсем промокли ноги и он наверняка простудится.
А до Андрея так и не дошло, что он не попрощался с матерью – так он и не сопоставил, не сложил ее звонок с просьбой приехать и смерть. Он даже об этом не думал, а о чем думал – неизвестно.
Известно точно, что после смерти матери он приехал домой и поразился чистоте, новому порядку в расстановке обуви в коридоре и присутствию в доме незнакомой женщины. Раечка тоже была даже не поражена, а потрясена. И честно рассказала, что давно здесь живет с Котечкой, которому она почти жена. Андрей сказал ей, чтобы она убиралась из квартиры его матери, Раечка в слезах хватала плащ, а Котечка пытался ее остановить. Дурная, мерзкая сцена.
А вот после этого началось то, что Надежда Михайловна не могла представить себе и в самом страшном сне. И не поверила бы, если бы ей кто-нибудь сказал, что так будет.
Котечка с Андреем начали делить квартиру. Поровну жилплощадь никак не делилась, да и не хотели они поровну. Андрей считал, что Котечка должен собрать чемодан и уехать. А Котечка считал, что квартира его, как мужа, а Андрей пусть живет там, где жил. Начались суды, которые длились несколько лет. Андрей вспомнил про жену и сына и убеждал суд, что ему квартира совсем не нужна, а нужна его ребенку. Котечка искал поддержки у Раечки, которой уже не был нужен. Во-первых, старший сын поступал в институт и забот и переживаний хватало. Во-вторых, младший крутил любовь с девочкой, и Раечка умирала от страха, что «дети натворят делов». Да и толку, мужского, от Котечки не было. Ничего не мог по дому сделать – ни засор прочистить, ни дверцу шкафа починить, ни ножи поточить. А постель Раечке была давно неинтересна.
Только одному человеку – первому хозяину квартиры – Сергею Петровичу было наплевать на имущество.
Самое смешное, что все это время Котечка с Андреем жили вместе – ходили в туалет, стараясь не столкнуться в коридоре, ставили чайник каждый на свою конфорку и вели, так сказать, совместное хозяйство. Они как будто охраняли свою территорию, держали оборону и вели холодную войну, опасаясь, что в случае отъезда одного другой захватит квартиру и водрузит свой флаг. Они жили как разведенные, но не разъехавшиеся муж и жена. Андрей вел себя как муж – молчал, бросал грязную посуду, а Котечка с истериками и претензиями вел себя по-бабски: тщательно подсчитывал, кто сколько должен платить за электричество, завел себе отдельный холодильник и унес в свою комнату утюг и телевизор.
Нет, самое смешное началось потом – когда суд разделил-таки квартиру и им предстоял переезд. Разъезжались они неохотно и мучительно. Котечка считал вилки и тарелки и показывал Андрею для отчетности два списка.
– Мне наплевать, – сказал Андрей.
Котечка воспринял это буквально и уволок к себе стиральную машину, телевизор и диван с двумя креслами.
Что с ним стало дальше, как он доживал свою жизнь в однокомнатной квартирке где-то на Петровско-Разумовской, десять минут на трамвайчике от метро и еще семь минут пешком, неизвестно. Да и неинтересно, если честно. Наверное, нашел себе другую Раечку. Почему бы и нет?
А Сергей Петрович ненадолго пережил свою любимую Надю. «Скоропостижно скончался», – как написали в холле института под его портретом с траурной лентой. Его похоронили со всеми почестями, согласно завещанию, в семейной могиле. Все было устроено по высшему разряду – организацией занимался институт. На большой, внушительной гранитной плите были выбиты все его регалии, а рядом – имя Надежды Михайловны, жены. Все прошло на очень достойном уровне – венки, речи. Собрались коллеги, ученики. Скорбели искренне.
Маленький сутулый человек, который «хоронил» всех почетных людей, зашел в комнатку при кладбище и заказал уход за могилой – на год. Полив, прополка, помывка. Силами кладбищенской, специально обученной бригады. Он появился там и на следующий год, и через год.
Этот неприметный человек, имени которого никто не помнил, был очень благодарен Сергею Петровичу. Именно он устроил его на работу. Устроил и забыл. А человек помнил. Помнил, что тогда никто его никуда не брал – из-за судимости с условным сроком. А Сергей Петрович взял. Вряд ли он понимал, что для этого человека работа стала спасением, а Сергей Петрович – спасителем. Но человек помнил и был благодарен. Он ответил тем, чем мог, – подсыпал гравий, если видел, что старый уже не справляется с сорняками, выбирал цветы на могилу, чтобы цвели все лето. Приходил, проверял, заказывал дополнительный полив, если лето выдавалось жарким и засушливым.
Люди, приходившие на соседние участки, думали, что у покойных супругов хорошие любящие дети, раз могила такая ухоженная.
Андрей, который был на могиле только раз, в годовщину смерти матери, не удивился – наверное, он считал, что так и должно быть на таком престижном кладбище, что цветы растут сами собой и могила остается чистой тоже по каким-то неведомым правилам. Он все принимал как должное. И не задумывался, чего это стоит. Ему просто в голову не приходило думать еще и об этом.
А тот человек приходил заранее и специально оговаривал, чтобы к годовщине захоронение привели в порядок.
Андрей никак не мог найти нужный номер участка и шел по другой тропинке – не по правой, а по левой, долго плутал. А человек проходил уверенным шагом накануне – проверить работу, кивнуть то ли Сергею Петровичу, то ли себе и уйти.
Когда я еще работала в школе, мы ездили с Нелли Альбертовной в турпоездку в Болгарию. Немыслимая роскошь. Золотые Пески. Нелли Альбертовна была в восторге. А мне было тяжело.
Помню, заехали с экскурсией в один городок – старинный, седьмой век. Нам дали час свободного времени. Нелли Альбертовна побежала в магазин выбирать сувенирные глиняные тарелки и какой-то волшебный крем с экстрактом розы, а я свернула в переулочек. Почти на каждой двери висели объявления – годовщина смерти такого-то, семь лет со смерти такого-то, в память о кончине, сорок дней, десять лет. На некоторых дверях были прибиты черные платки в форме банта или венка. Сначала я подумала, что вот какая хорошая традиция – вспоминать ушедших. И напоминать всем остальным жителям городка. А потом мне показалось, что это должно быть очень больно – скорбеть, не забывать, помнить. И неизвестно, как правильно, как лучше – каждый год прибивать к двери черную тряпицу и клеить приглашение почтить память или поминать интимно, каждый день, в душе, без посторонних людей.
Мне стало душно в этом городке, с его деревянными двухэтажными домиками и почти кукольного размера оконцами. Отовсюду на меня смотрели лица умерших людей, чаще женщин, которые прожили здесь всю жизнь, сидели на лавочках, варили варенье из зеленых крошечных плодов инжира, смоковницы – приторное, вяжущее. Знали каждую бродячую кошку, рожали, воспитывали детей и обрекали их на точно такую же жизнь – между домом, лавочкой и деревом смоковницы.
– Ой, смотри, какая прелесть, – Нелли Альбертовна показывала мне купленную расписную тарелку. – А крем понюхай, как пахнет.
Я, честно признаюсь, ненавидела запах роз. Меня начинало подташнивать. И сами цветы не любила – вызывающе яркие, терпкие, быстро вянущие, оставляющие после себя послевоние, запах, который не желал выветриваться из класса. Учителя обречены на охапки букетов, цветов, которые куплены в спешке и будут распиханы по вазам.