Михаил Березин Эвтаназия
Я сладко спал, обхватив пишущую машинку руками, когда в дверь забарабанила тетя Тая и прокричала:
– К тебе пришли!
Очевидно, этим ударам я и обязан своим последним сновидением: по саване несется стадо слонов. Сейчас они меня растопчут… растопчут… Резко вскинув голову, я попытался высвободиться из объятий Морфея. При этом прямой луч солнца долбанул меня, да так, что искры из глаз посыпались. И на какое-то мгновенье все вокруг превратилось в негатив: черный холодильник на фоне серой стены.
– Гендос! – не унималась тетя Тая. – Ты меня слышишь?
Она почему-то пребывала в уверенности, что дверь у меня звуконепроницаемая – такая солидная, выкрашенная красно-коричневой краской. Хотя в действительности через нее можно было расслышать любой шорох, порожденный в общественных помещениях нашей дружной коммунальной квартиры. Словно это не дверь вовсе, а мегафон какой-нибудь. К прочим бедам она рассохлась, образовав две приличные щели, из-за которых сквозняк постоянно шарил в моих рукописях.
Я отпер. Коридор с тусклой лампочкой и обшарпанными кухонными столами засвидетельствовал мне свое почтение. Все было как обычно: дырки в стенах, щербатый, потемневший от времени, паркет да тетя Тая в очках с толстыми стеклами. Вот только за ее спиной маячило удивительное создание с папочкой цвета маренго. Я отодвинул тетю Таю в сторону и протер глаза. Теперь я уже не был уверен, что проснулся. Возможно, наоборот, бодрствовал-бодрствовал – да и забылся в тяжком бреду. Она была в модном темном платье-пальто. И с папочкой цвета маренго в руках. На шее – голубой газовый платок, руки обтянуты лайковыми перчатками, ботинки – фиолетовые, на высоком каблуке.
Впрочем, в самой по себе одежде не было ничего из ряда вон выходящего. В престижном кабаке и не такое увидишь. И не на такую сумму, даже с учетом упомянутого платья-пальто. А вот таких созданий… Какое там – в кабаке! Я был твердо уверен, что они вообще больше не водятся на необъятных просторах нашей великой и бездонной.
„Она смотрелась розой на пустыре" (фраза из „Мейнстрима").
Конечно, она могла оказаться работницей, скажем, „Голоса Америки". Или каких-нибудь там „Таймс", „Миррор", хрен его знает еще чего. И на ломанном русском языке объявить мне, что ее интересуют представители русской параллельной культуры.
А я – действительно представитель параллельной культуры, причем настолько параллельной, что с официальной она не пересекается ни одной своей гранью. И никогда не пересечется. Так что здесь все чики-тики.
Но она молчала, и я, чем просто пялить глаза, снова протер их.
Мой приятель Евлахов как-то выразился в свойственной ему манере: что, дескать, внешность – кинескоп души. И я с ним полностью согласен. Только у одних это бесконечная заставка или рекламный ролик, а у других – что-то из Бергмана, Тарковского, Феллини или Вуди Алена.
Она не походила на топ-модель, поэтому о рекламном ролике не могло быть и речи. Заставка? Никогда!
„У нее были удивительно белая кожа – с румянцем на щеках – и синие глаза, в глубине которых угадывались очертания затонувших корветов" (фраза из „Еще раз „фак"!"). И слегка обветренные – с засохшей потрескавшейся пленочкой – чувственные губы. Темные волосы были заплетены в косу, переброшенную через плечо.
Она напоминала солистку группы „Чикаго".
И еще – героиню романов Скотта Фицджеральда.
Посланница Века Джаза – вот она кто! Цель поймана, художественный образ определен.
– Ко мне? – недоверчиво спросил я.
– Да, вроде бы… – тетю Таю тоже одолевали сомнения.
– Ты подумай сама, разве это возможно? – Я коснулся рукой своей трехдневной щетины. – Мирно сосуществовать такие люди способны только на разных материках. И к тому же если у них нет геополитических интересов. А у меня они есть.
Тетя Тая прыснула со смеху; мы всегда без усилий понимали друг друга.
– Это провокация ЦРУ, – продолжал я развязно. И глянул прямо в глаза посетительнице: – Ду ю спик инглыш?
Она улыбнулась:
– О, ес!
(Пить дать – „Вашингтон пост". Или, в крайнем случае, „Франкфуртер альгемайне цайтунг".)
– И у вас нет геополитических интересов?
Предполагалось, что если она и не говорит по-русски, то выражение „геополитические интересы" просто обязана знать. Как представительница западной державы.
– Спектр моих интересов весьма широк, поэтому я и искала именно вас. При условии, разумеется, что вы – Твердовский.
Ого! Она произнесла это скороговоркой – низким, грудным, выразительным голосом. Значит, все-таки, ко мне? И к тому же, вроде, не иностранка. И к тому же, судя по ответу, вполне умненькая девочка. Чудеса!
Обескураженный, я поплелся в комнату. Она не задумываясь вошла следом, прикрыла дверь, вычеркивая тетю Таю, и огляделась. При этом вряд ли взгляд ее смог опереться на что-либо приятное. Разве на пишущую машинку, сиротливо торчащую посреди круглого дубового стола. Сам стол относился к наиболее распространенной в коммуналках мебели, которой уже более сотни лет, но ей не дарован титул „антикварная", и она ровным счетом ничего не стоит. Три разномастных стула принадлежали совершенно иному поколению, поскольку в совокупности им было от силы года четыре, но и эта „молодежь" большой ценности не представляла. Еще в комнате находились холодильник „Саратов" самой первой модели и узкая армейская кровать, символизирующая мою приверженность аскетизму. Мой платяной шкаф – того же странного племени, что и стол, – обитал в коридоре. В комнате я держал только халат и спортивный костюм, нижняя часть которого сейчас находилась на мне.
Еще она могла лицезреть сорокалетнего мудозвона, высокого, худого и жилистого, с волосатой грудью и торчащими во все стороны ребрами, успевшего состариться раньше, нежели повзрослеть. О трехдневной щетине я, кажется, уже упоминал.
– Вас никогда на армейской кровати не насиловали? – поинтересовался я.
Хорошенькое начало! А, собственно, почему я должен интересоваться чем-то другим, если меня интересует именно это? Меня, может, в данный момент ничто другое вообще не интересует. Я уже давно жил по принципу: что естественно, то не стыдно. И потом, чем тебе не глобальный геополитический интерес? Есть женщина и есть армейская кровать, ну и возникает определенная ситуация, при которой данную женщину на данной армейской кровати могут изнасиловать. Без отягчающих последствий, естественно. Я ведь не садист. Этим вопросом я как бы желал сообщить объекту: готовность номер один. И как бы с нетерпением ждал ответной реакции.
В ожидании я с логической непоследовательностью натянул на себя верхнюю половину спортивного костюма. Хотя, следуя логике, должен был бы снять нижнюю.
– Пока нет, – совершенно спокойно ответила она.
А могла ведь вспыхнуть и убежать, или, на худой конец, гневно возмутиться.
Тут я впился взглядом в белую кожу, в нецелованные губы, из которых пить да пить – и еще останется, в эту неспокойную, туго обтянутую грудь.
– А что, неплохая мысль, – просипел я. – Приходите через недельку, я как раз созрею, дойду до нужной кондиции.
– То есть, вы хотите сказать, что через недельку достигнете необходимой степени озверения?
– Именно, – с готовностью кивнул я. – Достигну. Самыми рекордными темпами.
– Тогда нам лучше переговорить сегодня.
Она стянула с себя перчатки и расстегнула темное платье-пальто, оказавшееся на поверку плащом, под которым – голубая блузка и темная юбка с отливом, а под ними – не мое собачье дело, – и расположилась возле стола, положив папочку цвета маренго на одну из моих рукописей.
Когда она начала расстегивать плащ, а я-то думал, что это – платье-пальто, сердечко у меня екнуло…
У нее была такая фигура, что возникало непреодолимое желание оказаться с ней на каком-нибудь тропическом необитаемом острове, где вообще одежда как явление – вещь бесполезная. Да, необитаемый остров – конструктивная идея! Я рядом – и больше никого. Обнаженка нон-стоп, и все такое прочее. А природа берет свое, вынуждая ее считаться с реальностью. Пожалуй, необитаемый остров для меня – единственный шанс. Но для того, чтобы им воспользоваться, нужно отправиться куда-либо по морю, и чтобы она была на том же судне. И потом судно взорвать, а ее спасти, но чтобы спаслись только мы вдвоем во избежание всяких недоразумений. Причем, заплыть нужно довольно далеко: куда-нибудь в Полинезию – вроде бы, Сомерсет Моэм ее описывал в романтических тонах. Или Меланезию… В общем, это неважно, главное – придумать, как пронести взрывчатку на корабль. Корабль должен быть большой, коль ему суждено доплыть до Полинезии. Следовательно и взрывчатки понадобится много. Черт! Я ничего не смыслю во взрывчатке… Где-то на заднем плане промелькнуло мартышечье лицо Коли Чичина.
– „Эвтаназия", – произнесла посетительница, скосив взгляд.
– Г-рр? – занятый своими мыслями, я не сразу сообразил, что она это прочла на одном из листов, валявшихся на столе. Мне показалось, что она это просто сказала, и меня проняла дрожь. Я даже напрочь забыл про необитаемый остров: ведь об этом моем начатом романе было известно одному лишь Евлахову. Но потом до меня дошло, откуда она это взяла, и я снова вспомнил про необитаемый остров и подумал, что его бы следовало как-нибудь назвать.
– Меня величают Геннадием Эдуардовичем. Прозвище – Антипончик. Это из-за такой невообразимой полноты. – Встав в профиль, я напрягся, одновременно демонстрируя свои мощи и чувство юмора. – Есть и другое прозвище: Кум Тыква, но происхождение его долго объяснять. Можно просто Гендос.
– Момина, – сказала она.
– Простите?
– Момина.
Я сделал предположение, что это – фамилия, и она отдала должное моей проницательности. При этом тоже продемонстрировав чувство юмора. Мол, все мы тут не лыком шиты, а не только некоторые. Чувствовала она себя здесь явно в своей тарелке, что само по себе казалось странным, поскольку она была существом из совершенно другого мира. А вот я – достойный предтсавитель этих запредельных мест – почему-то ощущал дискомфорт.
Я еще раз проверил щетину – все в порядке, на месте. Что ж, Момина так Момина, один черт. Хотя, если бы была Мамина, а то Момина… Тут уже и до Муминой рукой подать. А возможные варианты – Мемина, Мимина и Мямина. Мямина – Мямлина, но это уже, пожалуй, из другой оперы. Хотя нет: от Мямлиной – к Мамлиной, а там и Мамлеева… А Мамлеева я не очень люблю. Сразу ясно, что здесь без чертовщинки не обошлось. Эх, как же тебе объяснить, моминой-размоминой, что трахнуть посланницу Века Джаза предопределено именно мне? Несмотря на внешнее убожество. И внутреннее тоже. Почему бы действительно такой девушке, как она, хотя бы раз в жизни не забыть об убожестве партнера? Ну убог! Так ведь переспать с таким тоже интересно. Еще интереснее, чем с каким-либо мачо недоделанным. Хоть для галочки. Или для экзотики, в конце концов. Согласен на любые побудительные мотивы. Кстати, Убожество – классное название для острова. Двое с острова Убожества – звучит. Нужно будет озаглавить так следующую свою вещь. Вспомнился роман Эрве Базена „Счастливцы с острова Отчаяния". В отношении писателя Базена у меня были другие планы, но, наверное, стоило еще раз все взвесить.
– К вашим услугам, гражданка Момина. – Я даже, козел вонючий, шаркнул ножкой. Когда мужчина шаркает ножкой в женщине пробуждается инстинкт убийцы.
И в ней пробудился – я это видел. Она улыбнулась и заявила, что является давней моей поклонницей, поскольку прочла все мои книги.
– Все – это сколько? – поинтересовался я.
– Ну, вообще-то, три… Хотя для того, чтобы стать вашей поклонницей, достаточно было и одной. Остальное я прочла только в силу специфического интереса.
– Г-рр?
Я принялся массировать себе позвоночник – где-то на уровне лопаток. Руки у меня, как у орангутанга, и прекрасно справляются с подобной задачей.
А я еще, болван, вообразил, что „Разъяренный мелкий буржуа" ценной бандеролью отправился в Орегон, Соединенные Штаты Америки. Весьма и весьма неудовлетворен подобным открытием. И где-то даже уязвлен. А где-то нет.
– Мне даже известно, где вы их купили, – небрежно бросил я, с маниакальным упорством прощущывая позвонок за позвонком. – В „Лучшем друге", не так ли? У Мустафы.
– „Мейнстрим" и „Еще раз „фак"!" были куплены в „Академкниге", – возразила она. Причем произнесла это настолько целомудренно: „Еще раз „фак"!" – что отныне я не смог бы изнасиловать ее даже через год.
– Но уж „Разъяренного мелкого буржуа" вы наверняка купили в „Лучшем друге". Признайтесь. Мне, вообще-то, по фонарю, но все же приятнее разговаривать с человеком, когда точно знаешь, в каком именно магазине он купил твои книги.
– Неужели? – улыбнулась она. – Уау! Впрочем, „Разъяренного мелкого буржуа" я действительно купила в „Лучшем друге". Вы угадали.
– Ха! – взвился я. – Угадал! Там был куплен единственный экземпляр! Широко распахнутыми глазами она уставилась на меня.
– Впрочем, что тут удивительного? – Она самодовольно улыбнулась. – Это ведь только я такая извращенка.
Я задумчиво поскреб щетину. Ну так может – после подобных признаний – сразу и в люльку? Уж не знаю, что на меня, вдруг, накатило. Почему мозги мои вывернуло наизнанку и я был способен думать только о трахе. Ведь я вовсе не пи[]страдалец какой-нибудь и к тому же не являюсь жертвой вынужденного воздержания. Ева одна чего стоит – при случае познакомлю.
– Хотите чаю? – спохватился я. – Хавка у меня водится нечасто, но хороший чай есть всегда – из провинции Юньань. Без хавки, как выяснилось, прожить можно довольно долго, а вот без чая – фиг.
– Хочу, – сказала она, – с удовольствием. Я обожаю этот сорт.
– Хавка, – проговорила она. – Шарман.
– Между прочим, я с трудом вас разыскала, – сказала Момина, когда я с пустым чайником словно уж выползал из комнаты.
Коридор с тусклой лампочкой и обшарпанными стенами снова поприветствовал меня. Я проследовал на кухню. Здесь было всего лишь две газовые плиты и чугунная ванна, которой никто не пользовался. Для остального места не хватило, поэтому кухонные столы располагались в коридоре. Мой кухонный стол привалился к моему же шкафу, и они смотрелись что тебе закадычные приятели, один из которых уже не стоит на ногах. Я поставил чайник на огонь и отправился в ванную бриться. Если уж она настолько малахольная, что ей нравятся мои книги, так может я ее все же… того? Здесь и сегодня? А то это как-то слегка обременительно: взрывчатка, корабль, Полинезия, необитаемый остров… Если дело выгорит, то это будет первый в моей жизни гонорар, полученный за годы литературного рабства.
Ванная комната была у нас раза в три больше кухни, однако самой ванны в ней не было. В углу примостился унитаз, а ближе ко входу из стены торчал железный рукомойник. Над рукомойником красовался квадратный след – память о разбитом когда-то зеркале. Думаю, зеркало раскокошили еще до войны, зато над следом находилась розетка, которая до сих пор подавала признаки жизни. Выше розетки в ванной был только бачок, с которого уныло свисала железная цепь без ручки.
Электробритва хранилась у меня в одном из ящиков кухонного стола – чтоб вам было понятно, где я ее взял. Я зажужжал, задумчиво уставившись в квадрат, на месте которого когда-то было зеркало. Наверное нужно было объяснить ей, откуда взялось это идиотское слово „хавка". Момина сказала: „Шарман", и я ее прекрасно понимаю. Если уж подобные слова утвердились в лексиконе писателя… Но это было излюбленное словечко в нашей компании – в писательской, между прочим. Для нас в равной степени было неприемлемо делать культ как из самой еды, так и из ее отсутствия. Оставалось относиться к кулинарии с легким презрением. Не то, чтобы мы регулярно недоедали – недоедали мы редко. Но качество еды практически всегда оставляло желать лучшего: хавка – она и есть хавка. А еще у нас было любимое словечко „нехило". В смысле – не слабо. Или – круто. Я выдул плоды покоса в унитаз. Время от времени по непонятным для остальных жильцов причинам унитаз засорялся, и приходилось основательно поработать вантусом, чтобы восстановить его проходимость. И только мне было известно в чем тут дело. Я улыбнулся, смакуя собственные воспоминания. Потом бухнулся перед унитазом на колени и исступленно помолился на бачок. С некоторых пор я стал регулярно этим заниматься.
Но, унитаз, разумеется, забивался не от того, что я молюсь на бачок. Это я к тому, что вдруг вам так показалось. Просто я излагаю обстоятельства достаточно сумбурно. Долгие годы занятия литературой утвердили меня во мнении, что излагать обстоятельства каким-либо более приемлемым образом я неспособен. Если сумбур творится у автора в голове, наивно искать ясность в его книгах. Или иначе: если у автора нет царя в голове, откуда он возьмется в его книгах? Так что, если кто любит про царей, нет тут царя. Нет и никогда не было. Унитаз есть – это правда, и молитвы есть. Но они никак не связаны друг с другом. Никакой метафизики. И никаких царей. Мы свергли их сами знаете когда.
Чтобы продемонстрировать читателю, какой сумбур творится у меня в голове, я решил поместить тут трактат о революции. Я не специалист в данной области, однако это не имеет никакого значения. Мысли-то какие-то у меня есть, а о мыслях и речь: какие они у меня путанные и как чохом я вываливаю их на ни в чем неповинные страницы. Начал о Моминой, а закончу революцией. Дабы вы осознали степень отсутствия в голове царя. И я бы действительно написал трактат, да облом, и главное – все равно ведь потом вышвырну нахрен. Зачем мудозвону доказывать, что он мудозвон? Это итак с первых же слов понятно. В итоге пришлось снова материлизовываться в ванной комнате.
Я поднялся с колен и вернулся на кухню, чайник уже кипел вовсю.