Я поднялся с колен и вернулся на кухню, чайник уже кипел вовсю.
– Еще удивительно, что вы вообще меня нашли, – сказал я Моминой, отворяя дверь и появляясь перед ней в клубах пара. – Как вам это удалось?
Она как раз просматривала мою „Эвтаназию". Разумеется, безо всякого разрешения.
– Когда опубликуете? – поинтересовалась она, перелистывая страницу.
– Думаю, никогда.
– Тоже мне, Сэлинджер!
– Г-м, охота вам обзываться. Просто вам в виде исключения я дам почитать в рукописи. А больше все равно никому не интересно.
„Тоже мне Сэлинджер" можно было понять, как и „тоже мне, Бог", т.е. другими словами „а не пошел бы ты, мальчишка, прогуляться"?
Я поставил на стол чашки. Забыл упомянуть, что над столом находилось несколько открытых книжных полок, которые я смастерил собственными руками, и на нижней из них рядом с книгами стояли две чашки с видами города Портленда, штат Орегон.
– Я шла по следу, – сказала она. – Словно гончая… Или борзая? Как правильнее?
– Легавая, – не преминул я тут же отквитаться за Сэлинджера.
Мой вариант, видимо, ей не очень понравился, и она сморщила носик.
– Меня пинали словно шарик в пинг-понге. Поначалу я сунулась в трехкомнатную квартиру на проспекте Ленина, оттуда меня направили на Маяковскую в двухкомнатную, там меня, в свою очередь, завернули в однокомнатную на Фонвизина, и наконец я добралась сюда.
– Все верно, – подтвердил я. – Этапы большого пути. Одному жить в трехкомнатной квартире – это же пытка.
Убедительно? По-моему, не очень. Ну да ладно.
Я насыпал чай прямо в чашки и залил его кипятком. Она внимательно наблюдала за моими действиями.
– Ба, а куда же подевалась наша замечательная щетина? – всплеснула вдруг она руками. – Поздравляю, вы сбрили половину своей индивидуальности! За вами нужен глаз да глаз.
От возмущения у меня даже засвербило в носу. Я, видите ли, пекусь, чтобы во время процесса у нее не возникало отрицательных эмоций, чтобы не натереть невзначай эти нежные щечки и еще кой-какие места своей безжалостной наждачкой… а она…
– Половина индивидуальности – это все же половина, – угрюмо отозвался я. – У меня еще остались волосы на груди. Давайте-ка ваше платье, в смысле – плащ, сюда, у меня здесь достаточно тепло.
Она не стала возражать. Внутри у меня все замерло. Я швырнул плащ на кровать, в объятия своему халату: тот уже в нетерпении протягивал рукава. „Давайте-ка ваше платье" – какая божественная мелодия! Теперь бы и саму Момину туда…
Вообще-то, по трезвому размышлению, „куда же подевалась наша щетина" звучало вполне многообещающе. Пожалуй, зря я так. Если уж и щетина „наша", то… И потом, „за вами нужен глаз да глаз". Да, за мной нужен глаз – не возражаю. И еще какой глаз! Вот, в точности, как у нее. Я сел за стол.
– Вы знаете, когда я читала ваши книги, я подметила одну любопытную особенность. – Она размешивала ложечкой сахар. – Собственно, это и сделало меня сразу же вашей поклонницей. Вы берете какую-нибудь известную, очевидно, понравившуюся, вам вещь, сдираете с нее два-три верхних слоя, словно шкуру с барана, и уже на обнаженную тушу наращиваете что-то свое. По сути, это даже нельзя назвать подражанием, поскольку то, что получается в итоге, казалось бы, с оригиналом не имеет ничего общего. И все же это, по-видимому, подражание. Только на другом, гроссмейстерском уровне.
От неожиданности я разинул пасть. Шальная пуля, подумалось мне. Не может же она, в самом деле… Да кто она такая? Да это исключено!
И тут я услышал свой собственный хохот, от которого у меня же у самого кровь в жилах застыла.
– И что же, по-вашему, я… освежевал, если вы предпочитаете такую терминологию, когда работал над „Мейнстримом"?
– „Зимнюю войну в Тибете" Дюренматта, – ответила она.
Бинго!
Далее лучше было не продолжать. Чтобы лишний раз не получить щелчок по носу. Лучше не продолжать! Не продолжать!!!
– М-м… А что я… препарировал во время написания „Еще раз „фак"!"?
– Одну из повестей Сэлинджера: „Выше стропила, плотники".
Бинго!
– Но откуда… Черт побери!
Я вылил на себя горячий чай и вскочил с места. Вновь коридор судорожно засвидетельствовал мне свое почтение. Выхватив из шкафа старые джинсы, я напялил их вместо спортивных штанов. Одновременно ощущая, как распиравшее меня до сей поры либидо превращается в воздушный шар, в который выстрелили из револьвера. П-ш-ш-ш-ш-ш… Влечение к Моминой улетучилось, гавкнулось, обернулось чуть ли не собственной противоположностью. Приступ вожделения оказался столь же недолговечен, сколь и всепоглащающ.
– Во всяком случае с „Разъяренным мелким буржуа" у вас номер не пройдет! – Как будто это еще могло иметь какое-то значение.
Она кивнула.
– С „Разъяренным мелким буржуа" действительно пришлось повозиться. Поначалу я решительно ничего не могла понять, пока случайно не посмотрела „Двойную жизнь Вероники" Кшиштофа Кисьлевского и до меня наконец не дошло, что на сей раз вы изменили литературе с кинематографом.
– Значит вы утверждаете, что „Разъяренного мелкого буржуа" я сростил с „Двойной жизнью Вероники"? – У меня еще оставалась слабая надежда.
– Не совсем так, – сказала она. – Вернее такой ответ, пожалуй, был бы неполным. Потому что кое-каких компонентов все же не доставало. Я пересмотрела весь „Декалог", но не сумела ничего обнаружить. И только когда добралась до сборника „Три цвета"…
– Какой? – прохрипел я. – Какой цвет?
– Насколько помню, один из фильмов назывался „Синее", второй – „Белое" и третий – „Красное". По цветам французского знамени.
– И российского тоже, – прохрипел я. – Какой цвет? – У меня едва не вырвалось „сука".
С победной улыбкой она воззрилась на меня.
– Разумеется, „Синее".
Бинго!
– Ты – ведьма!!! – прохрипел я.
„Ведьма", пожалуй, благозвучнее, нежели „сука". Да и, к тому же, справедливее: ведь только ведьма могла догадаться, что „Разъяренный мелкий буржуа" – смесь „Двойной жизни Вероники" и „Синего".
– Не стоит удивляться, – проговорила она. – Просто я тоже любительница глубоких бурений: интересуюсь тем, что у произведения внутри.
– А я думал, я один такой ненормальный.
– Я тоже! С наслаждением зарываюсь в недра талантливых произведений, силовые линии которых уходят вглубь от поверхности! В заурядных произведениях ведь нет глубины, они плоские, как бумага, на которой они написаны.
– А я захватываю чужие недра, использую то, что уже создали другие?
– Именно, – сказала она.
Презренная бездарь, вот я кто. Цель поймана, художественный образ определен.
– Вы литератор? – поинтересовался я.
– Нет.
– Литературовед?
– Нет.
– Литературный критик?
– Нет.
– Тогда кто же вы, черт подери?!
– Пытливый читатель. Разве этого мало?
В наступившей тишине внезапно раздался рык леопарда – заработал холодильник. Шарики в моей голове перестали панически прыгать, с силой отскакивая от черепной коробки, и в оцепенении замерли. И я вдруг ощутил все разом, как единое целое: осень, комнату, залитую белым солнцем, и эту обворожительную юную ведьму, лакающую янтарный напиток.
– Я и отцу своему всегда помогала, – добавила она, улыбнувшись (не мне – своему воспоминанию). – Даже когда я была еще маленькой, он с удовольствием меня выслушивал. Говорил, что у меня идеальный литературный слух.
– Отцу?
– Моя фамилия Момина, – напомнила она.
– Ах, да!
Следовало, конечно, самому догадаться. Был такой писатель Момин в годы застоя. Неплохой, между прочим, писатель, да вы и сами, наверное, помните. Но с другой стороны – ничего особенного. Таких много в эпоху коммерциализации литературы сошло с дистанции.
Нет, ну не дурак ли я, в самом деле? Ее фамилия Момина, а я – Мамлеев. Причем здесь, на хрен, Мамлеев? Хотя ассоциация все же любопытная: я словно чувствовал загодя, что здесь не без писателя (помните, как у Булгакова в „Собачьем сердце" – здесь не без водолаза?)
– Отцу – мое почтение. Он еще пишет?
– Папа погиб в автомобильной катастрофе полгода назад.
Что ж, финал вполне литературный, хоть и избитый. В слух я произнес:
– Соболезную.
– Спасибо.
Она взяла в руки перчатки и снова швырнула их на стол.
– Вместе с „Мейнстримом" опубликованы три ваших рассказа, – сказала она.
Разговор стал напоминать горный слалом, на виражах которого еще нужно было устоять на ногах.
– Это потому, что оставалось немного места, и в типографии предложили тиснуть что-нибудь дополнительно практически бесплатно. Пришлось устроить себе небольшое упражнение для пальцев. А что?
– Значит вы издаетесь за собственный счет? Неужели вы располагаете необходимыми средствами?
Я замялся.
– Был один источник, да весь вышел. Поэтому „Эвтаназию" я и пишу для потомков.
– Что же это за загадочный источник такой?
– Неважно.
Для потомков, спохватился я. Я всерьез, кретин, расчитываю, что пишу для потомков?!
– Рассказы сделаны под Бориса Виана, но уже чисто внешне. На этот раз вы имитировали стиль, сочинив свою собственную историю. Ведь в рассказах Виана нет глубины, они плоские, как бумага, на которой они написаны. А за эпатажем скрывается пустота. Эпатаж вообще одеяние невидимок.
– В них нет глубины, а у меня нет имени, – опечалился я. – Очень жаль, иначе вы бы смогли защитить на мне диссертацию.
– Как трогательно: человек без имени, – пошутила она.
– Я уже упоминал о своих именах, каждое из которых ношу с достоинством. Но среди них нет литературного. Несмотря на изданные книги.
На всякий случай я перечислил еще раз: Антипончик, Кум Тыква, Гендос, ну и Геннадий Эдуардович Твердовский. Прошу любить и жаловать. Или не любить и не жаловать. Пожалуй, в знак борьбы с литературными штампами выберу последнее: не любить и не жаловать. Лучше любить и ублажать. Или там любить и обожать. Или любить и оказывать всяческие знаки внимания.
Одним словом, перед вами в одном лице Антипончик, Кум Тыква, Гендос и Геннадий Эдуардович Твердовский. Прошу любить, обожать, ублажать и оказывать всяческие знаки внимания. Вот так – без штампов – пожалуй, лучше. Оказывается и борьба с литературными штампами может приносить дивиденты.
Момина допила чай.
– Думаю, пора мне уже перейти к цели своего визита, – сказала она.
– Ах, есть еще и цель, – насторожился я.
Чего доброго выяснится, что и она не отказалась бы меня изнасиловать на правах коллеги по глубокому бурению. Меня ведь на армейской кровати тоже еще никто не насиловал. А уязвленный автор – хуже импотента. Сначала нужно заниматься делом, а уж потом критику наводить.
– То, что я сейчас рассказала о рассказах, илюстрирует многогранность вашего имитаторского дара (это на ее совести – „рассказала о рассказах", со столь дивным литературным слухом можно бы выражаться и поизящнее). Нет, имитаторского – не совсем верно. Вы просто пользуетесь чужим инструментарием для работы над собственными вещами. Чужими шаблонами и формами. Чужими интегральными схемами, которые запрятаны в глубине корпуса и практически не видны (фраза, достойная моего приятеля Тольки Евлахова). Возможно, вы – лентяй, но дело не в этом, причины меня не интересуют. Я пытаюсь выразиться поточнее, потому что это важно. Читатель чувствует, что это – не дешевая поделка, что внутри что-то действительно происходит, ворочается, дышит, но вот что именно его, как правило, не интересует… Черт возьми, – сказала она, – кажется, я запуталась. Пошла по кругу.
– …Хорошо, – сказала она и взяла в руки папочку цвета маренго. – В последние годы мой отец неожиданно прославился, выдвинулся в ряды наиболее почитаемых писателей, которого к тому же знали и охотно издавали за рубежом…
– Позвольте, – перебил я ее. – Возможно, я и ошибаюсь, но мне не удается вспомнить ни одной книги Момина, вышедшей за последнее десятилетие.
– Погодите торжествовать, – сказала она. – Как раз десять лет тому назад отец взял себе псевдоним.
– Какой?
– Середа.
– Не может быть! – воскликнул я. – Виктор Середа и Виктор Момин – одно и то же лицо?
– Да. А вы не столь уж проницательны, если вас это удивляет.
– Ну, во-первых, я почти не читал Момина, хотя, разумеется, я читал Середу. Во-вторых, я никогда не задавался целью проводить какие-либо литературные параллели, я ведь не „пытливый читатель" – я и писатель-то, как вы изволили заметить, не очень пытливый. А, в-третьих, для чего это вдруг понадобилось Момину брать себе такой псевдоним? Он что, намного благозвучнее? Я бы не сказал.
– На этот вопрос мне и самой сложно ответить. Мало того, он не стремился афишировать, что он – Середа, об этом было известно только его литературным агентам. Однако, если понадобится, я смогу предъявить доказательства, это не проблема.
– Да, наверное, не стоит. К тому же совершенно непонятно, какое все это имеет отношение ко мне.
– Мой отец погиб пол года назад, – сказала она. – Возвращался с матерью из деревни, и их машина врезалась в панелевоз… После него осталось несколько незавершенных рассказов, ну да Бог с ними. Пьесу, которую вчерне он закончил, я, пожалуй, доведу сама. Но у него в архиве я обнаружила начатый роман… на мой взгляд, просто великолепный. Естественно, я сужу по той части, которую он успел написать. И я хочу, чтобы роман закончили вы.
Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. Я сидел, словно истукан, а изнутри меня распирал гомерический хохот. Наконец, когда я не выдержал и раскрыл рот, выяснилось, что это вовсе не хохот, а гнев, который до поры до времени притворялся хохотом.
– Дописать роман за Середу? Вы с ума сошли!
– Представьте, какой вокруг поднимется шум! Последний роман Виктора Середы, появившийся в печати уже после его трагической гибели. Я думаю, совокупный гонорар составит около двухсот тысяч долларов: за право публикации у нас и за рубежом. И за право экранизации. Никак не мень…
Тут она осеклась, потом вытянула вперед руку и указательным пальцем с силой застучала по клавишам пишущей машинки: „фывапролджэ…"
– Я вовсе не алчная, – сказала она. – Просто мне хочется вас заинтересовать. Поэтому половину этих денег я и предлагаю вам. Вам помешают сто тысяч долларов?
– К вашему сведению, меня уже неоднократно втягивали в подобные авантюры. Разумеется, тогда речь шла о вещах более приземленных: к примеру, написать очередную серию о Резанном, прикрывшись именем автора первого романа. Я бы даже мог – и с успехом – писать за Чейза. Не верите?
– Ну, если вы – шут гороховый, тогда пожалуйста. Ведь речь сейчас совсем о другом. Середа был серьезным прозаиком с мировым именем. Напишите так, чтобы никто не догадался, что это написал не он, и вы уже состоялись.
– Состоялся, как имитатор! Торквемада был Великим Инквизитором. А я, как вы справедливо заметили, Великий Имитатор. Но даже об этом никто кроме вас не догадывается. Значит, не такой уж Великий.
– Сколько вам предлагали за роман о Резанном? – спросила она.
– Триста долларов.
– А я предлагаю сто тысяч.
Она сделала шесть ударов по клавишам машинки: „100 000".
Я вытащил лист из каретки, скомкал его и бросил на пол.
– Я не сумею написать за Середу, – признался я.
Честно говоря, я был польщен, что столь искушенное в писательских вопросах существо вообразило, будто я способен на подвиг. Но я не был способен на подвиг. Я бы никогда не закрыл своим телом амбразуру дота. В крайнем случае, я бы слепил этот дот из глины и улегся, заведомо зная, что внутри нет пулемета.
– Перелицевать один из его романов я бы еще смог, – добавил я. – Но самостоятельно дописать половину…
– Поэтому вы и сидите в дерьме, – резко сказала она.
– Поэтому и сижу, – согласился я. – И, между прочим, не вижу в этом ничего трагического. У нас в стране, если вдуматься, вообще каждый сидит в дерьме. Если вся страна – авгиевые конюшни…
– Это в переносном смысле, – перебила она меня. – Не нужно передергивать. Вы-то сидите в дерьме настоящем. Проели собственную жилплощадь, а теперь сидите в дерьме.
– Причем, по уши, – уточнил я. – Вы уже дезертировали из армии моих поклонниц? Скажите „да", и я, пожалуй, вздохну с облегчением.
Ложь, конечно – от начала и до конца. Во-первых, не существовало никакой армии, а только Евлахов и Ева – колоритные члены банды. Вроде латиносов-генералов из страны, которую невозможно разглядеть на карте. А во-вторых, Момину я бы тоже не задумываясь втянул в эту банду и даже произвел бы ее в фельдмаршалы или генералиссимусы, но она-то ведь знала истинную цену моим талантам. О каком поклонении тут могла идти речь? То, чего она от меня добивалась, ведь не означало признания. Она-таки хотела меня поиметь – я не обманулся в предчувствиях. Правда без помощи армейской кровати, но суть-то от этого не менялась. И поскольку подобное со мной случалось впервые, я судорожно пытался разобраться: нравится ли мне, что меня хотят поиметь или нет.
– Уверена, что вам бы удалось, если бы вы захотели, – не унималась она. – Я вам выплачу аванс в тысячу долларов и впридачу дам компьютер.
И тут я сделал такое, чего ранее не делал ни разу в жизни: схватил чашку с видом Портленда, штат Орегон, и расколошматил ее о стену. Осколки брызнули во все стороны, а на обоях остался след из частичек заварки, напоминающий сколопендру.
– Зачем вам это нужно? – спросил я, глядя на нее в упор.
– Хотите верьте, хотите нет, но деньги меня интересуют в последнюю очередь. Главное – память об отце. Я хочу, чтобы роман, который он задумал, увидел свет. Но только роман, который он задумал. Любую фальшь я уловлю мгновенно.
– Охотно верю, – отозвался я.
Что естественно, то не стыдно: похоже, мне понравилось, что меня хотят поиметь. Во всякой случае, когда на мою невинность покушаются посланницы Века Джаза.