Дождя не было. Серый небесный покров, недавно казавшийся таким плотным, как-то вылинял, обветшал и покрылся синими пятнами. Земля отсвечивала осколками луж. Ветер швырялся мокрыми листьями.
Момина водила классно. Создавалось впечатление, что у нее вообще нет изъянов. Что она – само совершенство. Правда, совершенство ведь тоже изъян (в той мере, в какой стопроцентная нормальность считается психическим сдвигом). Совершенство стерильно, и это слегка отпугивает.
Стерильность! Я покосился на нее. Думаю, я подобрал нужное слово. Момина казалась настолько стерильной, что ее невозможно было представить себе в роли матери.
Невдалеке от кладбища она ловко объехала лежавший на дороге труп собаки. Этот труп словно символизировал собой некую границу: начало города мертвых под охраной мертвого сторожевого пса. У входа продавались гвоздики. Мы купили четыре цветочка и двинулись по пронизанным сыростью аллеям.
Неожиданно я поймал себя на мысли, что никогда до этого на был на кладбище. Родня моя обитала в Орегоне, и они не только все здравствовали в настоящий момент – тьфу-тьфу-тьфу! – они были стройны, загорелы и не в меру жизнерадостны. А бабушек и дедушек своих я не помню. Мать вообще росла сиротой и воспитывалась в детском доме. А родители отца еще были живы, когда я родился, но вскорости умерли – оба в течение одного месяца. Отец никогда не брал меня на их могилу. Мне даже неизвестно, навещал ли он их сам. Возможно, где-то рядом покоятся их останки. Я начал всматриваться в фамилии, написанные на могильных плитах.
– Нам сюда, – сказала Момина.
Мы свернули налево, прошли еще метров десять и остановились у низкой решетчатой оградки. Момина положила руку на калитку, потянула ее на себя и… замерла.
Я удивленно переводил взгляд с нее на памятник и обратно.
– Что-нибудь не так? – поинтересовался я.
Она вошла внутрь и обошла вокруг памятника. Могила выглядела ухоженной, и памятник был в полном порядке, непонятно, что могло ее так взволновать.
– Вот чертовщина! – воскликнула она.
– Да что случилось?
– Памятник!
– Что, памятник?
– Откуда он взялся?!
– То есть?
– Я только собиралась заняться его установкой, ведь рекомендуется выждать какое-то время, чтобы земля осела.
– М-м-м…
Памятник смотрелся необычно, во всяком случае на фоне кладбищенского ландшафта. Весь из цельного черного мрамора. На полированном полу – никакого возвышения – за письменным столом восседал Момин-Середа. Сбоку к нему прислонилась жена, рука которой покоилась на его плече. На столе – пишущая машинка и несколько книг. Впрочем, имя Середа нигде не упоминалось. „Момин, Виктор Андреевич, 23.01.1941 – 21.04.1996. Момина (Глотова), Ксения Игоревна, 11.05.1946 – 21.04.1996."
– Наваждение какое-то, – проговорила Момина-младшая.
– Погоди, погоди, а у вас есть какие-нибудь близкие родственники? – поинтересовался я.
– Никого.
– А может это от писательской организации?
– Ты что, издеваешься?!
– Ну да, они были бы обязаны поставить тебя в известность.
– Такой памятник стоит целое состояние, – сказала Момина. – Они скорее удавились бы. Да и нет у них таких денег. К тому же все они уверены, что воздвигли себе памятник уже при жизни. Нерукотворный.
– Но твой отец, он ведь хорошо зарабатывал?
– О, да! Но его много печатали на Западе и экранизировали, даже ставили на Бродвее.
Прямо как Ловчева, отметил я про себя.
– Чего гадать, – сказал я. – Нужно потребовать разъяснений у администрации. Уж они-то должны быть в курсе дела.
Однако директор кладбища – совершенно лысый здоровяк в очках – только сокрушенно развел руками. Он понятия не имеет, чья это инициатива. Да и так ли уж в конце концов это важно? Мы только радоваться должны, что нежданно-негаданно на нас обрушился памятник, за который даже платить не нужно. Другое дело, если бы наоборот – был памятник и исчез.
– Сторожа, гады! – добавил он в сердцах, бросив на стол конторскую книгу. – Алкоголики несчастные!
На Момину было жалко смотреть. Я попытался убедить ее в том, что памятник поставил кто-то из состоятельных поклонников ее отца. На большее моей фантазии не хватило.
– А откуда ему известна девичья фамилия моей матери?
– Ну-у…
– А дата ее рождения?
– Это не так уж сложно в конце-то концов. В особенности для человека, у которого водятся такие деньги.
Она сказала, что придется его снести.
– А он тебе не нравится? – осторожно поинтересовался я.
– Не в том дело. Я сама обязана поставить ему памятник! Как ты не понимаешь!
Она сказала „ему", а не „им", отметил я про себя. Любопытно.
Мы решили вернуться к могиле чтобы возложить цветы. Итак, на могилах уже начали расти памятники. Шарман.
– Хороший памятник, – она уже почти успокоилась. – Но все равно снесу… Никто не имеет права… Можно считать, что это то же самое, что и возложение цветов… Воздвигли – снесли…
На обратном пути, я стал расспрашивать ее об отцовском окружении. Отчасти чтобы отвлечь. Отчасти чтобы лучше представить себе атмосферу, в которой он жил. Ей было больше известно о первом – „розовом" – периоде. С литераторами тогда он общался мало. Все больше с музыкантами, композиторами, художниками, театральными режиссерами. Персонажи в его произведениях чаще и оказывались людьми этих профессий. Момин обладал хорошим чувством юмора, и нередко становился душой застолья.
Все же в первую очередь меня интересовал „багровый" период, когда он уже стал Середой, и я сказал ей об этом.
– Началось все с того, что он стал пить как лошадь, – сказала Момина-младшая. – И продолжалось это целых три месяца.
Мне вспомнился собственный запой, связанный с отъездом родителей. Филу тогда удалось сравнительно легко вытащить меня.
– Самое интересное: не было никаких видимых причин, – сказала Момина. – Мама не уставала повторять: „Может ты объяснишь наконец, что случилось?" Потом он бросил пить – как отрезало – и взялся за работу. Теперь я думаю, у него было что-то вроде творческого кризиса, из которого он столь удачно выбрался.
– А круг его друзей не изменился?
– Видишь ли, в восемьдесят седьмом году я уехала учиться в Америку и более четырех лет меня тут не было. А когда вернулась, он уже находился в зените славы. Причем, не столько он сам, сколько его новое имя, от которого он старался держаться на расстоянии. Купил дачу в Научном, где и проводил почти все свое время. Там он писал, туда приезжали его литературные агенты и кое-кто из друзей. Не могу сказать, чтобы круг его знакомых принципиально изменился, просто он несколько отдалился ото всех.
– И у меня была дача в Научном, – вспомнил я.
– Куда же она делась? – поинтересовалась Момина. – Тоже пала жертвой издательской кампании?
– Да нет, – сказал я с сожалением. – Она сгорела много лет назад.
Действительно, за дачу свою я бы смог сейчас выручить такие деньги, что только пиши.
– А где ты училась в Америке? – спросил я.
– В Принстоне.
Я даже присвистнул:
– Но ведь там в свое время учился Скотт Фицджеральд!
Мы подкатили к ее дому. А я-то рассчитывал, что сначала она позаботится обо мне. Значит придется добираться самостоятельно на трамвае. Или пройтись пешком.
– У меня хранятся его архивы, – сказала она. – Среди них много писем. Думаю, тебе будет полезно все это просмотреть.
Мы поднялись. Коридор – словно зал в музее абстрактной живописи. И долговязый тип на паркете: прыгая на одной ноге, пытается стянуть с себя пудовые кроссовки.
Она усадила меня в комнате, где стояла стереоустановка. Помните, такая необычная на вид, сюрреалистическая? Включила камерную музыку и принесла несколько папок.
– Это далеко не все, – предупредила она, – но на сегодня, я думаю, вполне достаточно.
– Я тоже так думаю, – сказал я, взвесив одну из папок на ладони.
Чуть позже она вкатила столик на колесиках: с бутербродами и апельсиновым соком.
– Ладно, – сказала она, – мне тоже нужно немного поработать.
И удалилась в кабинет.
Я открыл одну из папок, устроился на диване поудобнее и взял бутерброд. Разрозненные записи, зачастую косноязычные. Вырезки из газет – в основном бытовые очерки. Какие-то пометки. К примеру: „Определить причину, отчего мне так плохо, дискомфортно и устранить."„Кроме прислуги там: старшая сестра с двумя сыновьями, друг детства с семьей, бывший коллега и друг по творчеству с семьей, еще одна творческая личность – одинокая."„Друг: все ты тщательно продумал и обосновал, но твоя логика – логика компьютера. Только компьютер способен столь рационально подходить к явлению гибели, медленной гибели индивидуума. С твоей точки зрения я должен был бы сейчас поступить так-то и так-то, поскольку мне это выгодно потому-то и потому-то, но я этого не сделаю. Я просто убью тебя."
„Тирания оттачивает душу, вынужденное иносказание совершенствует мысль, а крупицы правды даруют мудрость, в то время, как легко доступное знание лишь повышает интеллектуальный уровень.
„Тирания оттачивает душу, вынужденное иносказание совершенствует мысль, а крупицы правды даруют мудрость, в то время, как легко доступное знание лишь повышает интеллектуальный уровень.
Западные цивилизации – это тонны, тысячи, миллионы тонн живого здорового мяса. Наша цивилизация была уже почти бестелесной, настолько, насколько это вообще можно вообразить. Следующая стадия – цивилизация теней, фантомов, призраков. Но пока душа еще цепляется за тело. Если не за мясо, то по крайней мере за скелет. И дети… Мы уже готовы были перейти в разряд призраков, но как же они?"
Компакт-диск с музыкой, видимо, был запрограммирован на повтор. Когда он включился в третий раз, я подошел и выдернул шнур из розетки. Уже был вечер, но время определить мне не удалось. На стене тут часов не было, а картонку с таблицей коэффициентов для моих тикалок, которые показывали сейчас семь пятнадцать утра, я оставил в джинсах.
Дверь в кабинет была открыта. Я обнаружил, что Момина сидит уже в своем халате с каратистами. Я и не заметил, когда она успела переодеться. Значит домой мне все же придется ехать на трамвае. Или пешком? Или, может, она решила оставить меня у себя переночевать? Нужно внушить ей, что в этой квартире я способен ночевать лишь в одной постели с хозяйкой.
Она сидела ко мне спиной, и что-то энергично печатала на своем портативном компьютере. Рядом под настольной лампой на специальной подставке стояла раскрытая книга. Я не видел ее лица, но даже и так было понятно, что она не работает, а священнодействует. Что занятие это – суть ее существования и что она преисполнена чувства собственного предназначения.
– Что ты сейчас переводишь? – поинтересовался я.
– „Под знаком незаконнорожденных" Набокова.
– Дашь почитать?
– Когда закончу, конечно.
Она потянулась и повернулась ко мне.
– Ну как дела? – спросила она.
– Помаленьку.
– Скажи честно, ты уже немножко… он?
Я понял, что она имеет в виду.
– Да, – сказал я.
– Это самое главное, – сказала она. – А настроиться на нужную волну ты уж как-нибудь сможешь. У тебя это здорово получается. В музыке таких, по-моему, называют слухачами.
Мы еще немного поговорили. О музыке, коль уж зашла речь.
– Ну, ладно… – сказала она и отвернулась.
Я с неохотой возвратился на свое место.
В очередной папке оказались письма Момина к отцу. Судя по всему, отношения между ними складывались непросто. Момин обижался на отца за то, что в молодости тот несколько раз вгонял его в депрессию. Убеждал, что у него нет литературного дарования, и что ему просто необходимо получить полноценную специальность, предпочтительнее – ученого или инженера. Вместо того, чтобы морально поддержать сына, подумать, какие шаги тому нужно предпринять, чтобы двигаться в нужном направлении, он всячески стремился посеять в нем сомнение, а сомнение – это червь, пожирающий личность. И в результате у него опустились руки, он практически потерял веру в себя, и чуть было не загубил свою жизнь. Отец добился-таки, что в старших классах он практически не писал, а по окончании школы сперва поступил в политехнический, где отучился целых три года. По его милости он потерял три года! Но этот временной урон мог бы оказаться и более существенным, как это случилось с некоторыми другими. А мог бы привести и к подлинной трагедии. Разумеется, он отдает себе отчет в том, что отец руководствовался наилучшими побуждениями. Это не обсуждается. Но как он мог игнорировать такую всеопределяющую вещь, как состояние души? Да, он не подавал, к сожалению, больших надежд, не блистал талантом – это верно, но способности ведь в значительной степени развиваются, если этого очень захотеть, а желание было налицо. В таких случаях практически все зависит от уровня притязаний. И отец, если его действительно беспокоила судьба сына, должен был в первую очередь подумать о том, как ему помочь преуспеть на поприще, которое тот сам избрал для себя, и уж во всяком случае не навязывать ему насильственно собственное мироощущение. Ведь главное для человека – душевный комфорт, ощущение того, что твоя жизнь обустроена сообразно твоему естеству.
В какой-то мере это перекликалось с фразой самого Середы: „Определить причину, отчего мне плохо, дискомфортно, и устранить." Ева без устали твердила мне о том же. И что если бы вообще не существовало проблемы внутреннего дискомфорта, не было бы и науки под названием психопатология. Не было бы и психоаналитиков. А когда я поинтересовался, почему бы ей не применить свои знания прежде всего на самой себе, она улыбнулась и послала меня к черту. Из чего я сделал вывод, что психопатология – лажа.
В письмах обсуждались и различные житейские проблемы. В частности, упоминалась маленькая Светочка. Были написаны они еще в те времена, когда автор был просто Моминым. Однако сохранились и угодили в писательской архив.
Я живо представил себе, как отец в течение долгих лет хранит письма с сыновними упреками. М-да, оказывается в молодости Момин проявлял не такие уж блистательные способности. Как и Ловчев…
Господи, который час?
Я пошел в туалет и по дороге в гостиной бросил взгляд на часы. Половина двенадцатого ночи. Еще немного, и трамваи перестанут ходить. Или я все же остаюсь здесь? Диванов тут, конечно, до черта. И это притом, что я побывал отнюдь не во всех комнатах. Зубы сексуального дракона, разумеется, еще не дали заметных ростков, но рискнуть остаться со мной в одной квартире…
Не тут-то было! Я скажу ей, что ночью за себя не ручаюсь, а там посмотрим. Если все же она меня оставит, то можно будет…
В коридоре промелькнула Момина. Исчезла в одной из комнат, оставив дверь открытой.
– Уже поздно, – громко сказал я. – Может быть продолжим в следующий раз?
– Гена, – сказала она.
– Да, – отозвался я.
– Иди сюда, – сказала она.
Я вошел в темную комнату и остановился. Я был здесь впервые.
– Куда? – спросил я.
– Сюда, – проговорила она.
Вытянув вперед руку, я медленно двинулся на звук. Видимо, ее глаза уже успели привыкнуть к темноте. Она поймала мою ладонь и прижала к своему животу. Она лежала голой поверх одеяла. Если вообще тут было одеяло.
Моя рука дернулась и замерла. Потом медленно поползла вниз. Тут она обхватила мою шею руками, с силой пригнула голову к себе и с бешенной скоростью принялась целовать мое лицо. Помню, меня очень удивило, что на мне столько одежды. Я лихорадочно сдирал ее с себя и сдирал, и, казалось, конца и края этому не будет. До носков дело так и не дошло. Я принялся мять, целовать, кусать эту совершенную плоть. Сжимать, ломать… Теснить… Все это время она стонала, стиснув зубы.
Я и не подозревал, что во мне живет этот хриплый, этот надсадный, нечеловеческий вопль, который теперь, словно пар из гудка, вырвался наружу. На какое-то время я перестал понимать, где я, и что со мной происходит. Потом Момина столкнула меня с себя, поднялась и шатаясь вышла из комнаты. Издалека донесся шум воды. Я принялся шарить вокруг, пытаясь нащупать настольную лампу или торшер. Наконец, мне это удалось. Я щелкнул выключателем. И сразу же по глазам ударило лужей крови на простынях. В первый момент у меня от ужаса зашевелились волосы на голове. Но потом я понял, что это означает.
Помню совершенно дурацкую фразу, возникшую у меня в голове: „Она училась в Принстонском университете!"„Она училась в Принстонском университете!" Перед глазами большими толпами завертелись разномастные студенты, какими я их видел в американских фильмах. В одном из них студенты развлекались тем, что пытались попасть друг в друга из игрушечных пистолетов. И тот, кому первому это удавалось, кричал „гоча!"
Гоча!!!
И вновь торжествующее: „Она училась в Принстонском университете!" „Она училась в Принстонском университете!"
Я двинул в ванную. Она стояла под струей воды. Увидев меня, она тут же рванула занавеску из плотного целлофана, превратившись в мутное пятно. Но черный треугольник внизу при этом все же просматривался.
– Света, я все понимаю, – проговорил я. – Но почему ты даже не намекнула? Ведь это можно было сделать куда деликатнее. Я хоть и редкая скотина, но…
Черный квадрат Малевича…
Черный треугольник Моминой…
– Вообще-то, я не очень обольщаюсь, – продолжал я. – Я прошел в твою жизни с черного хода, но, видимо, в какой-то необыкновенный момент. А обычно такие женщины, как ты, в сторону таких уродов, как я, даже не смотрят.
Занавеска снова метнулась в сторону. Момина со злостью швырнула в меня капроновой бутылью с шампунем. Глаза ее метали громы и молнии.
– Ты просто кретин, Гена! – зашипела она. – Причем здесь вообще ты?! Это была процедура!!! Только необходимая процедура!!!
Я сидел в гостиной, обхватив голову руками и тупо уставившись на свой член с засохшими следами крови. Появилась Момина – с мокрыми волосами, в халатике. Нутром своим я почуял, что со времени моего бегства из ванной что-то произошло. Словно она решила для себя какую-то важную задачку. Выглядела она почти веселой, мне это не понравилось еще больше чем ее ярость.