Вторая партия разительно отличалась от первой, хотя закончилась с тем же результатом. На сей раз Никон, направляемый подсказками Добрыни, не давал сопернику никаких поблажек, и в десять ходов очистил доску.
Ильдей, оставшийся, как говорится, при пиковом интересе, свирепо огляделся вокруг, по обычаю всех самодержцев ища виноватого в собственной оплошности.
— А что это ты такое бормотал все время? — напустился он на Добрыню. — Порчу на меня наводил?
— Великий хан, я всего лишь молил своих богов об удаче, — смиренно ответил Добрыня. — Ведь ни на какую иную помощь мы не смеем надеяться.
— Можешь радоваться! Дошли твои молитвы куда следует. — Хан отпихнул от себя доску, да так резко, что шашки разлетелись во все стороны. — Никогда больше не сяду за эту глупую игру! Свою собственную придумаю. Чтобы в ней сразу и шашки и кости были. И умение, и удача. Нардами назову. В честь духов благоприятного случая. Русских учить не буду. Они плохие люди. Нечестно играют.
— Куда уж там! — буркнул Сухман. — У вас только тот игрок честным слывет, который печенегам проигрывает. А про новую игру не беспокойся. Мы ее шутя освоим и ради шутки мандавошкой наречем.
Добрыня между тем с задумчивым видом промурлыкал свежесочиненный куплет героической песни — хоть и не громко, но внятно:
— Бороться, немедленно бороться! — вскричал взбешенный Ильдей. — До смертного исхода бороться! Подавай сюда своего человека, Добрыня Никитич. Только самого себя, чур, не предлагай.
Киевляне еще только обсуждали кандидатуру единоборца, а печенежский силач был уже тут как тут. Добрыня давно заметил сидевшего в сторонке амбала, закутанного в просторный цветной халат.
Когда борец встал и сбросил лишнюю одежду, стало ясно, что подбирали его исключительно по фактурным качествам. Рост, вес и объем талии соответствовали нормам, принятым в борьбе сумо — древнейшем единоборстве на свете. Техническая подготовка единоборца пока оставалась под вопросом. Впрочем, он вряд ли утруждал себя излишними тренировками. Найти спарринг-партнера для такого тяжеловеса нелегко, даже среди неслабых печенегов, а медведи в степи не водятся.
Тороп, выпихнутый Добрыней навстречу грозному сопернику, был встречен бурным хохотом. Отмяк даже Ильдей, обозленный предыдущим поражением.
— Чем вы своего богатыря прежде кормили? — поинтересовался он. — Не иначе как водой пополам с полбой.
— Какой уж есть, — развел руками Добрыня. — Он хоть и глядится сморчком, а кашу уплетает по-богатырски.
Торопу он дал следующее указание:
— Сломя голову в схватку не бросаться. Сначала измотай этого толстобрюхого. Набегавшись, он сам издохнет.
— Я, боярин, не вчера родился. Все понимаю. — Тороп не выказывал ни малейшего признака страха. — Борьба на смерть. Или мне не жить, или поганому.
По команде Ильдея, жаждавшего немедленного отмщения, борцы сошлись и тут же разошлись — вернее, Тороп отскочил назад, не даваясь в лапы печенега.
Дальнейшие события на ристалище не отличались разнообразием — печенег ловил, а Тороп уворачивался. Временами, оказываясь за спиной неповоротливого соперника, он даже пинал его ногой под зад.
— Опять нечестная борьба! — взволновался Ильдей. — Почему твой человек убегает? Почему ты труса выставил?
— Каждая живая тварь борется, как умеет, — ответил Добрыня. — Змея-удав свою добычу кольцом давит, с места не сходя, а сокол с лета бьет. Уговор у нас один был — биться насмерть. А время не оговорено. Надо ждать. Aвось к полуночи все и закончится.
Однако все закончилось значительно раньше. Стоило только вконец уставшему печенегу выпрямиться во весь рост, дабы утереть заливавший глаза пот, как Тороп с разгона бросился на него — ну прямо барс, атакующий зазевавшегося буйвола. Руками он ухватился за лодыжки противника, а головой нанес удар в чревное сплетение.
Печенег рухнул, как подкошенный, высоко задрав ноги, и что-то хрустнуло у него в шее. Прежде чем Добрыня успел оттащить своего слугу в сторону, тот успел заехать поверженному гиганту сапогом в висок.
— Два ноль в пользу «динамовцев» Киева. — выдал Добрыня свою очередную, никому не понятную шуточку. — Как же нам теперь быть, великий хан? Разойдемся по-хорошему, или третье состязание устроим?
— Не спеши, славный витязь, еще второе не окончилось. — озабоченно произнес Ильдей и велел своим приспешникам: — Огнем его прижигайте, тогда очнется!
Однако на печенежского богатыря не действовал ни огонь, ни холодная вода, ни уксус, ни растирание ушей. Глаза он, правда, открыл, но самостоятельно передвигаться не мог, да, похоже, и не хотел. Впрочем, такое поведение было вполне понятно — встанешь раньше времени, а на тебя, словно бешеный пес, опять набросится этот русский отморозок. Уж лучше полежать немного с томным видом. А ханская немилость еще не смерть.
Добрыня — само собой — прокомментировал последние события в поэтической форме:
Эта незамысловатая песнь миролюбия Ильдею отнюдь не внушила, а скорее наоборот. Не забыв плюнуть в сторону своего борца, он обратился к Добрыне:
— Число три — наиболее угодное для богов. Сущий мир делится на три части — небо, землю и преисподнюю. Ночью путь нам указывают Три Царя [54]. Греки верят в Святую Троицу. Провинившихся надлежит прощать трижды. Негоже и нам отступать от этого обычая. Будем состязаться до трех раз. Кто сейчас возьмет верх, тому и вся победа достанется.
— Разве это, великий хан, по-честному? Под себя гребешь! Пользуешься тем, что нам деваться некуда. Ладно, принимаем твои условия. Только и ты своих прежних слов держись. Сам ведь обещал, что меня напоследок оставишь.
Тут уж хану выбирать особо не приходилось. Слуги киевских послов благополучно отбыли свой номер, а Сухман слыл единоборцем не менее грозным, чем Добрыня.
— Будь по-твоему, — молвил Ильдей. — Назначаю состязания в стрельбе из лука. Вот вам мета [55]. — Он снял с руки серебряное запястье. — Расстояние сто шагов. Стрелять только из печенежских луков.
— Вот так новость! — опять возмутился Добрыня. — А если мне какое-нибудь ломье достанется, из которого стрела и на десять шагов не летит?
— Выберешь лук по собственному усмотрению, — ответил Ильдей, вновь ощутивший себя хозяином положения.
Пока ханские прислужники бегали за луками и стрелами, а другие, отмерив дистанцию, устанавливали мишень, Добрыня незаметно для всех повернул перстень, украшавший его указательный палец, на один оборот. Перстень был снабжен специальным крючком для натягивания тетивы, который он накануне наточил до бритвенной остроты.
Стоявшему рядом Сухману Добрыня негромко сказал:
— Сейчас все и решится. Лучшего случая нам все одно не представится. Чем бы состязание ни закончилось, а поганый Ильдей нас обманет. Лучше мы их перебьем, чем они нас.
— Да у них только воинов при оружии больше двух дюжин, — засомневался Сухман. — Как ты их собираешься перебить?
— Стрелами из моей гондивы.
— Где еще та гондива?
— Там же, где и твой меч. Только гондиву мне скоро вернут, а меч тебе придется с боя брать.
— Когда начинать?
— Когда я первого печенега подстрелю… Эй, Тороп, ты все понял? — Добрыня обратился к слуге, который от него ни на шаг не отходил.
— Уши пока целы…
— Мне стрелять из-за прикрытия удобней. А самый надежный щит здесь — Ильдей. Едва я тебе подмигну, тащи этого гусака ко мне. Коли нож еще при тебе, кольнешь его для острастки в гузно.
— Похлопочу, вестимо, а уж там как получится…
Печенежские луки, сделанные из тиса и укрепленные роговыми накладками, славились далеко за пределами степи, но ни в какое сравнение с гондивой, конечно же, не шли.
Добрыня как бы для пробы натянул один из них и незаметно перерезал тетиву перстневым крючком.
— Слабовато, — констатировал он. — Не для русской силы делалось.
То же самое произошло и со вторым, и с третьим луками. В руках Добрыни их тетивы лопались, словно были изготовлены из гнилых кишок.
Делать нечего, с разрешения Ильдея принесли гондиву и колчан стрел к ней (по уверению Добрыни, печенежские стрелы к его луку не годились — коротковаты, да и оперение совсем не то).
На состязание печенеги выставили знаменитого охотника, на лету сбивавшего даже стрижа. Он попал в запястье с первого выстрела. То же самое повторил и Добрыня. Мишень отнесли на пятьдесят шагов дальше. Печенег опять не промахнулся. Он стрелял почти не целясь, навскидку, и всем, включая далекого от ратных забав Никона, стало понятно, что на сей раз коса нашла на камень.
Очередь стрелять была за Добрыней.
— Да простит меня бог. — Он сначала глянул в небо, а потом обратился к сопернику, не забыв походя подмигнуть Торопу: — Прости и ты меня, человече. Твоя смерть мне не нужна, но и в живых тебя оставить невозможно.
Лучник упал, сраженный в самое сердце. За миг до этого Тороп, приставив к горлу Ильдея нож, погнал его к Добрыне. В дальнем конце ристалища вскрикнул печенежский воин, убитый собственным мечом, доставшимся Сухману.
Прикрываясь ханом, как щитом. Добрыня быстро и методично расстреливал печенегов. На один выстрел уходило не больше двух — трех секунд. С тыла опешивших степняков крушил Сухман.
В считанные минуты была одержана полная победа. В живых остались лишь те печенеги, кто, подобно старому Кюскелаю, не представлял никакой опасности или вовремя бросил оружие. Уцелел, конечно, и Ильдей.
— Вот видишь, великий хан, как все обернулось, — сказал ему Добрыня. — Кто коварен вдвойне, окажется в дерьме.
— Мои воины непременно вернутся, и тогда ты проклянешь день, в который родился на свет! — патетически воскликнул Ильдей, еще до конка не осознавший всю тяжесть удара, нанесенного ему судьбой.
— Пусть так, но тебе от этого легче не станет. В любом случае ты умрешь раньше меня.
Впрочем, смерть, пусть даже самая героическая, в планы Добрыни не входила. Усадив в седла связанных пленников (печенег в случае нужды мог управлять лошадью и без рук, держа повод зубами), богатыри поскакали на юг, где в укромной балке близ реки Нерпы их ожидал верный друг Дунай, приведший в Дикое поле тюрков и берендеев, нанятых за золото, некогда принадлежавшее князю Владимиру.
С некоторым запозданием, в свете значимости последних событий вполне простительным, итоги дня были подведены в поэтической форме:
Так и не дождавшись своего повелителя, печенежское войско остановилось на полдороге. Посланные обратно гонцы обнаружили кучу уже остывших трупов, и уходящий на юг след — сакму.
Весть эта, вскоре облетевшая всех степняков, немедленно вызвала раздоры. В отсутствие верховной власти одни требовали немедленно пуститься в погоню, другие предлагали продолжить поход на Киев, третьи, ссылаясь на недобрые предзнаменования, собирались вернуться назад.
Не способствовала сплочению осиротевшего войска и многочисленная родня Ильдея, разные группировки которой зарились на ханский бунчук.
Двое суток продолжались жаркие споры, в ходе которых печенеги совершенно забыли об осторожности (да и чего им было здесь опасаться — не возвращения же парочки коварных русских богатырей).
На третью ночь в сонный лагерь ворвались враги. Застигнутые врасплох печенеги вынуждены были сражаться в пешем строю, весьма непривычном для любого степняка. Конные тюрки и берендеи трижды проходили сквозь их ряды — туда, обратно и снова туда. И если при первой ходке лошади то и дело натыкались на отчаянно обороняющихся людей, то во время третьей надо было изрядно постараться, чтобы отыскать живого печенега.
Добрыня и Сухман в этой бойне участия не принимали. Их путь лежал в Киев, все еще пребывавший в тревожном неведении.
Последнюю версту до Золотых ворот Ильдею пришлось идти пешком с волосяным арканом на шее, что служило главным доказательством одержанного богатырями триумфа.
Остальные пленники, обещавшие вскорости прислать за себя выкуп, были отпущены восвояси. Старый Кюскелай, по дороге сдружившийся с черноризцем Никоном, решил поменять подданство, дабы остаток жизни посвятить изучению теории и практики шашечной игры.
Киевляне, высыпавшие на стены, затаив дыхание, внимали песне, которую во всю глотку распевали Добрыня и Тороп:
По случаю столь блестящей и, главное, бескровной (а еще главнее — почти дармовой) победы полагалось бы закатить грандиозный пир с игрищами, но князь Владимир внезапно сказался больным.
Впрочем, Добрыню он все же принял, да еще не наедине, а в присутствии бояр, воевод, именитых горожан и отборных гридней (последние, наверное, должны были уберечь князя от участи Ильдея, до суда посаженного в земляную тюрьму).
Вел себя Владимир так, словно отражение печенежского нашествия было его личной заслугой, а Добрыне лишь довелось сорвать уже давно созревшие плоды победы.
Обоим богатырям кроме слов благодарности достались массивные жалованные гривны, служившие чем-то вроде медалей, собольи шубы из княжеского гардероба (Сухман свою даже на одно плечо одеть не смог), по паре черных кречетов и по дюжине выжлаков.
В ответ Добрыня преподнес Владимиру шашечный набор, сослуживший печенегам такую плохую службу, и все атрибуты ханской власти, включая бунчук, украшенный хвостами экзотических животных, древний меч китайской работы, перстень с огромной ангельской слезой [56], и белый индийский зонт, вещь в здешних местах прежде невиданную.
Княжеский прием в отсутствие вин, закусок и скоморохов быстро подошел к концу, и гостей уже начали выпроваживать за дверь, когда Добрыня во всеуслышание заявил, глядя Владимиру прямо в глаза:
— А как же наш уговор, надежа-князь? Вспомни, что ты клятвенно обещал на последнем пиру, печенежских злодеев проклиная? Дескать, исполню любую просьбу того, кто город от вражеского нашествия спасет.
— Разве тебе мало моих даров? — нахмурился Владимир.
— Даже слишком много, надежа-князь. Но сейчас я хочу просить даров не себе, а всему русскому народу, как ныне живущему, так и грядущим поколениям.
— Ты мне прямо загадку загадал. Что же это, любопытно, за дары такие?
— Желаю, надежа-князь, чтобы ты окрестился по греческому обычаю, и своих приближенных к тому самому принудил. Обо всех остальных жителях земли нашей я уж как-нибудь сам озабочусь.
— Спасение твое, Добрыня Никитич, в том, что сегодня у нас праздник, и ты на нем в чести, — тон ответа не предвещал ничего хорошего. — А иначе пришлось бы тебе отведать горечи из чаши моей немилости.
— Отчего тебе, надежа-князь, так немила греческая вера? Будь она столь дурна, разве приняла бы ее твоя бабка Ольга, мудростью превосходившая всех современников.
— Нельзя веру по три раза за одну человеческую жизнь менять. Ведь еще совсем недавно мы дедовских кумиров отвергли в пользу кумиров варяжских. Не поймут нас люди.
— Еще как поймут! — горячо возразил Добрыня. — Поймут и еще благодарить будут! Вера варяжская в наш народ еще не вросла. Легче будет Одина из сердца вырвать, пока там Перуновы корни сохранились. Сам посуди, что при нынешней вере человеку от жизни ждать! Черного дня, когда волки сожрут оба светила и при сполохах мирового пожара из с раны вечного льда к нам прибудет корабль, сделанный из ногтей мертвецов? Греческая вера, напротив, обещает воздаяние за земные муки, вечное спасение и загробную жизнь в райских кущах у подножия престола Господнего. Большая разница! Вера варяжская не осуждает грех. Кровь и слезы человеческие для асов — что родниковая вода. Они буянят, пьют хмельные напитки и безо всякого стыда возлежат с собственными сестрами и дщерями. Христос же учит добру, милосердию, целомудрию и воздержанию. Какой народ ты хочешь иметь себе, надежа-князь? Стадо бешеных псов, при первом удобном случае пожирающих ослабевшего вожака, или стадо смиренных агнцев, боготворящих своего пастыря?
— Слова твои, Добрыня Никитич, конечно, прельстительны, да только столь важные дела с кондачка не решаются… — В голосе Владимира проскользнуло некоторое сомнение. — Тут прежде крепко подумать следует, с рассудительными людьми посоветоваться…
— Неужто здесь не рассудительные люди собрались! — подал голос Дунай. — Никто вроде твоим вниманием не обойден. Других столь умных голов в Киеве больше не сыщешь… Жизнь наша на этом свете подобна краткому сладостному мигу. Появляется она из мрака неизвестности, и в том же мраке исчезает. И только греческая вера способна указать человеку его истинное место в вечном и неизбывном мире.