Тут приходит наша медсестра, родственница этой умирающей старушки, и говорит:
– Что тут поделаешь! Давайте заберем мы ее домой. Что ей на казенной койке умирать! Деревенские ведь могут сказать, что мы ее специально в больнице уморили. Дом, мол, хотим к рукам прибрать. Выписывайте. Только, если можно – с машиной помогите. Лучше – «уазик». А то по нашей грязи на другой машине до деревни не доехать.
Затем эта сестра рассказала, что дня три старушка отлеживалась. Потом выползла на огород. Увидела, что в ее отсутствие огород окончательно загубили. Взвыла и запричитала. Деда – прибила. Родственников разогнала и все так же, параллельно земле, стала все перекапывать и пересаживать. Все боли в сердце и одышка – прошли. Умирание было отложено до лучших времен.
Родственникам надеяться на наследование дома и огорода, я думаю, теперь не стоит. Старых людей, как антикварные часы, – лучше не ремонтировать: ломаются окончательно.
Anamnesis morbid
Зав абдоминальной хирургией, увидев толстяка, всегда говорит одно и то же:
– Вот ведь достанется такой кому-то на операцию! Намучается!
Я же, завидев лысый череп или стриженного под ноль, тут же начинаю мысленно чертить на такой голове схему Кронлейна и намечать линии разрезов для трепанации черепа.
Смертник-«лобник»
I
Смотрит на меня белыми глазами и молчит. Огромный такой парень, лежит, с трудом помещаясь на казенной койке, в тюремной больнице. Лежит он прямо на грязном лоснящемся матрасе. Такая же подушка – под головой. Скользкая трубка капельницы убегает куда-то под серое одеяло. Рядом, на тумбочке, жестяная миска с холодной кашей, из которой торчит вареный рыбий хвост.
Сопровождающий меня тюремный врач, поймав мой взгляд, сказал:
– Усиленное питание!
Пахнет гнилой капустой и моргом. Ловлю себя на том, что стараюсь ни к чему здесь не прикасаться – как в туалете плацкартного вагона. Вот ведь, думаю, твою мать, ну совершил человек преступление, наказали его по закону – лишили свободы. Но написано ли в этом законе, что человека надо наказывать еще и грязью, холодом, мерзкой пищей и жестокостью? Этот еще и заболел. Поди ведь и не лечили ни фига!
До постройки этой тюремной больницы заключенных с хирургическими проблемами содержали у нас, в областной больнице. На территории отделения урологии была оборудована палата-камера. Рядом с металлической дверью этой камеры всегда сидел солдатик внутренних войск с автоматом. Поверх формы его обязывали надевать белый халат и шапочку. Выглядел он уморительно!
Сестрички урологического отделения делали больным зэкам уколы, раздавали лекарства. Они утверждали, что заключенные – самые дисциплинированные и любезные больные. Однажды, чтобы тем было не скучно, сестры принесли им радиорепродуктор. Было такое чудо техники: втыкаешь в розетку «радио», и дундит оно тебе целый день про успехи на полях, мартеновских печах и о Большом театре с лебедями. Зэки этот прибор разобрали и сделали кипятильник. Стали варить чифирь. Чай им приносили все те же сердобольные сестры.
Когда построили при «зоне» больницу, многие наши врачи ушли туда за большими деньгами. За «гробовыми». По старой дружбе они частенько обращались за помощью к нам, врачам областной больницы.
Вот и об этом больном позвонили мне домой:
– Понимаешь, здоровый такой лоб, все на голову жаловался и на зрение. Мы думали – мульку гонит. А он выдал судороги на целый час и так с тех пор три дня – без сознания. Но дышит хорошо и давление держит. Взял бы ты своего чудо-офтальмолога, да и посмотрели бы мужика.
– А до нас что – не довезти?
– Какой там! Да и начальство лагеря не разрешит. Он особо опасный, «полосатик». Ему надо усиленную охрану выделять на перевозку, на содержание в больнице. Нет, исключено! И потом: может, он все-таки притворяется?!
Приехали мы с Генрихом в тюрягу. Нейроофтальмолог Генрих посветил своей лампочкой через стеклышко больному зэку в глаза и присвистнул:
– Он в самом деле не видит: двухсторонняя атрофия зрительных нервов!
Стал и я стучать и слушать. Кома I. Речевой продукции – нет, сам на обращенную речь – не реагирует. Зрачки разные: левый шире правого. Лицо – асимметричное. Движений в правых конечностях – нет. Ультразвуковым доплером я определил, что мозг смещен на 11 мм слева направо. Есть-таки в голове какой-то «объем»! Может быть – гематома, может быть, опухоль или абсцесс. Спешить надо, однако.
Спрашиваю у местных медиков:
– Его по голове не били? Сам не падал?
Местные такие предположения отвергли:
– Кто ж такого амбала ударит? Да он и сидит в одиночке. Даже гуляет один. Нет, все постепенно развивалось.
– А давно он у вас?
– Второй месяц. Собирались его как раз в Вологодскую область переводить, и вот – на тебе!
– А зачем переводить?
– Так наших там расстреливают, в Вологодской…
Томографов тогда не было категорически. Даже о возможности существования такого аппарата мы не догадывались. Верхом диагностики считалась каротидная ангиография.
Четыре услужливых зэка снесли на носилках нашего больного в черный погреб: рентгеновское отделение в тюремной больнице устроили почему-то в подвале. Уложили на рентгеновский стол. Рентгенолаборант «прицелился» в голову больного, как для снимка черепа. Под местной анестезией проткнул я больному левую сонную артерию, провел в нее как можно далее специальную иглу и, вводя нужное количество контрастного вещества «верографина» шприцом в артерию, крикнул рентгенолаборанту: «Ток!» Аппарат зажужжал и щелкнул. Готово!
На двух снимках получили мы изображение артерий левого полушария мозга. Артерии были грубо смещены с места их нормальной проекции. И (редкая удача!) стали видны сосуды самой опухоли!
Когда мы вернулись в ординаторскую хирургического отделения, там уже собралось лагерное начальство.
– Ну, доктор? Что будем делать с душегубом? – спросил меня чин в погонах полковника.
– Оперировать будем. И чем скорее, тем лучше. Ему уже голову бреют. У больного опухоль левой лобной доли. Опухоль, по всей видимости, – доброкачественная, но грубо смещает мозг. Удивляюсь, почему он до сих пор жив!
– Оперировать… Может выжить?
– Трудно сказать. Чем дольше человек в коме, тем хуже результат. Но случаи такие бывали, и не раз. Большинство – выживает.
– Да не надо, доктор, ему выживать! Ему уже приговор вынесен – расстрелять. Его ходатайство о помиловании – отклонено. Хотя можно и отпустить… Родственники растерзанных им девочек его на куски порвут! Тут такое вокруг зоны творилось, когда его к нам привезли! Случай тяжелый? Так напишите, что операцию он не перенесет, и дело с концом! Пойдем к нам (чин брезгливо окинул взглядом убогую ординаторскую), закусим чем бог послал, выпьем! Ну?!
– Зачем тогда меня вызывали? Решили бы все сами, со своими докторами…
– Со своими докторами мы еще поговорим!
Тут в разговор вмешалась Устинья Федоровна. Здоровая такая бабелина. Раньше она работала у нас в общей хирургии. Потом ушла в «зону» и стала у них главной по медицине (не помню, как она у военных называлась):
– Доктор наш все верно сделал! Вы, Сергей Петрович, забыли, как нас всех, а больше всех – вас, дрючили, когда смертник Аист, коньки отбросил?! Это же ЧП по всему министерству – смерть приговоренного к «вышке» на «зоне»! Вся эта мелкая шелупонь мрет пачками, и хоть бы хны! Пишем, пишем, а ни лекарств, ни оборудования… Но не дай бог «смертнику» умереть – комиссиями замучат!
Начальник скис и стал боком, как краб, выбираться из-за стола. Свита тоже зашевелилась.
В дверях полковник остановился и спросил у меня:
– Думаете, если он поправится, он вам спасибо скажет? Когда его здорового на расстрел поведут? Да проклянет он вас! А проклятия смертников – сбываются. Всего хорошего!
С этими словами начальство удалилось.
– Упыри! – прошипела им вослед Устинья.
И, уже обращаясь к вызвавшему меня доктору, весело сказала:
– А тебе, Аркаша, век не аттестоваться! Не примут тебя в ВВ!
Вместе с Устиньей мы пошли в операционную. Юркий зэк-санитар с повадками наркомана принес бахилы и, бережно поместив в них ножища Устиньи, завязал тесемки на ее щиколотках кокетливыми бантиками.
Я его помощь отверг.
– Ну и зря! – хохотнула Устинья. – Он теперь долго переживать будет и думать, чем это он нам не угодил! Знаешь, как они за свое место держатся?! Языком готовы пол в операционной вылизать! Но больше трех месяцев все равно не удерживаются… Тут такие нравы!
Опухоль удалилась очень прилично. Даже кровь не переливали.
В конце операции Устинья сказала:
– Эта опухоль ведь не один год росла?
– Конечно, не один. Лет пять, а то и более.
– Слушай! Так он, может быть, потому и зверствовал так, что у него опухоль в мозгу была? Лобная доля, и все такое…
– Не знаю. Лобники бывают, чаще всего, или тупые и малообщительные, или эйфоричные и дурашливые. До сих пор не встречал я убийц с опухолями лобных долей. Этот – первый.
– Конечно, не один. Лет пять, а то и более.
– Слушай! Так он, может быть, потому и зверствовал так, что у него опухоль в мозгу была? Лобная доля, и все такое…
– Не знаю. Лобники бывают, чаще всего, или тупые и малообщительные, или эйфоричные и дурашливые. До сих пор не встречал я убийц с опухолями лобных долей. Этот – первый.
– Но все-таки… Адвокатам есть тут за что ухватиться.
– Вам теперь – виднее. А как это делается? Приговор есть, помилование отклонено… Кто будет хлопотать, возиться?
Когда мы после операции пришли в ординаторскую, Генрих уже спал, укрытый казенным стеганым халатом. На столе стояли недопитые бутылки со спиртным.
– Ну что – вздрогнем?! – спросила Устинья.
Генрих тут же открыл глаза, поспешно перешел в положение «сидя» и сказал:
– А как же! Наливай!
Водитель разбудил меня уже у подъезда родного дома.
II
Лет через пять вызвали меня на консультацию в туберкулезный диспансер.
– Есть тут у нас такой больной… необычный. Все его боятся. Лечиться не хочет. Нашего невролога послал матом. Его оперировали на головном мозге. Только мы не знаем, что за операция….
Так тараторила молодая докторица провожая меня к палате больного.
В буфете больные «принимали пищу».
– А вот и он! Обедает.
За столиком в одиночестве сидел оперированный мною в тюремной больнице душегуб. Неожиданно он перестал есть, повернул в мою сторону закинутую назад голову с незрячими, почти белыми глазами и, радостно улыбнувшись, сказал:
– А вот и мой доктор! Здравствуйте, П. К.!
Anamnesis vitae
Не дай бог в больнице положить во взрослую женскую палату больного ребенка с матерью! Добрые и чуткие женщины, обитающие в этой палате, протопчут слоновью тропу к кабинету заведующего и главного врача, люто требуя немедленно убрать ребёнка: давление от него повышается, и спать они не могут и т. д. и т. п. Доведут врачей до белого каления, а мамашу больного ребенка – до истерики.
Поэтому, мальчишек после четырёх-пяти годов мы подселяем в мужские палаты: отъявленные алкаши, бичи трогательно ухаживают за детишками. Кстати, они и друг за друга всегда стоят в больнице горой.
Какое сегодня число?
Домой идти – поздно. Или еще рано? В полшестого утра? Пока переоденусь, пока доеду… Так и на работу можно опоздать.
Диван в кабинете узкий и жесткий. Антигуманный и антисексуальный, прямо скажем, диван. Но, возможно, не все со мной согласятся. В коридоре нашего отделения еще тихо и пусто. Свет приглушен. В процедурке Жаннетта «поправляет такелаж»: чем-то зло гремит и шумит водой.
Значит, так: схожу в реанимацию – посмотрю оперированного ночью больного. Потом побреюсь, душ и чифирь… Еще бы похудеть и сбросить годков десять – цены бы мне не было.
План реализуется только наполовину: звонит телефон, и реаниматолог Люся торопливо говорит:
– Ваш больной остановился!
Значит, побриться уже не удастся. Бегу в реанимацию. С порога (хотя порогов здесь как раз и нет!) реанимационного зала вижу, что спешил зря: больной Воротынцев Дмитрий Александрович, 1968 года рождения, клинический диагноз «менингиома бугорка турецкого седла», – мертвее мертвого. Он уже по-особому бледен, виски ввалились, губы синие. От массажа сердца, что радостно производит над ним интерн, у умершего безвольно трясется поддутый живот и обвисшие щеки. Интубационная трубка, того гляди, выскочит из трахеи. Хотя теперь какая на хер разница!
Люся дает отмашку: «Всё!» – и говорит сестре:
– Отметьте время смерти.
Спрашиваю:
– А раньше нельзя было позвонить?
– Так все хорошо было! Он в сознание пришел. Сам на трубке хорошо дышал. Вот последние анализы, посмотрите! Все путем. Хотели экстубировать. И тут он – раз! Кашлянул и abs – по нолям!
– Дай историю. Хрен знает, что вы тут делаете, пока Бог спит.
– Ну вот, начинается! – обижается Люся. – Это вы себя, что ли, Богом считаете?
Хорошая девушка. Зря она в реаниматологи пошла. «Ступай в монастырь. К чему плодить грешников…» Так, кажется.
Еще раз смотрю на умершего Воротынцева. Сестра уже связала ему на животе руки. Глаза – закрыты… Важным стал и многозначительным. Эх, и подвел ты меня, Дима.
Потом начинается суета. Утренняя пятиминутка, где сестры врут про напряженную ночь с множеством подробностей про судороги у двоих больных, промокшие повязки, про истерики Маштаковой и психозы близнецов Николаевых…
– А что, – говорю, – температурную кривую вы в истории без линейки рисуете? Старшая сестра! Кто у всех больных одинаковую температурную кривую в температурном листе на неделю вперед изобразил?!
– Вы что! Где!
Сказал бы я «где»! Старая совсем, Валентина. А как сказать? Сама не понимает. Кто-то и обо мне так думает, гадом буду!
После пятиминутки звонит жена:
– Ты сегодня когда домой придешь?
– Как всегда, в общем.
– Если «как всегда» – то это послезавтра вечером и пьяный в зюзю! Ты мне сегодня нужен.
– А без меня – никак?
– Без тебя только беременеть хорошо и рожать! А к Галке на день рождения мне идти без тебя – неприлично.
– В шесть – буду.
Тут главное – соглашаться и говорить то, что от тебя ждут. А что там будет до шести часов вечера – никто не знает.
Тут же звонит начмед:
– Сегодня же надо срочно подать расчеты потребностей вашего отделения в медикаментах!
Зла не хватает, ей-богу! Говорю, стараясь быть вежливым:
– Почему все всегда – «срочно» и «сегодня»? Раньше нельзя было сказать? И потом: мы три года создавали стандарты для наших больных. Сколько и кого мы пролечили – известно: постоянно сдаем отчеты. Так дайте этим олухам из оргметодотдела задание все это подсчитать! У них там по два с половиной компьютера на рыло, а считаем всё мы, и «в столбик»! Это же вы нам должны говорить, где чего мы потратили и сколько еще нам надо!
– Не надо демагогий! Я жду к трем часам ваши расчеты. Никто не возмущается! Только вы! Вы думаете, что только вы в этой больнице работаете, а остальные…
– Груши околачивают?!
– Чтоооо?!
– Я просто вашу фразу продолжил. Вы же именно так хотели сказать?
Зову старшую сестру:
– Валентина Андреевна! У вас есть данные, сколько каких медикаментов мы потратили за прошлый месяц?
– Естественно! Издеваетесь?
– Умножьте все цифры на двенадцать, оформите как заявку на медикаменты на следующий год и отнесите секретарю главного для передачи начмеду. Мою подпись – спародируйте. Вы умеете, я знаю. Я ведь в операционную уйду, а начальство этих бумаг жаждет!
И так вру, выворачиваюсь и недоговариваю до той самой поры, пока по громкой связи не говорят:
– Больной в операционной! Ждем вас! А то анестезиолог уже ругается: «Пока хирурги не помоются – наркоз не начну!»
Сколько же у меня начальников, руководителей, указчиков и регуляторов! Плюнуть некуда!
Идем в операционную. В коридоре слышу, как наша пожилая санитарка учит молоденькую девицу в мини-халатике:
– Видишь, откуда свет бьет? Не три поперек света – разводы будут видны. Как лучи идут, по тому направлению и шуруй тряпкой!
Во какие тонкости! Не знал. Наконец все встает на свои места. Больной под наркозом. Нас облачили в стерильное.
– Можно начинать?
Лафа! Тут не соврешь, не объедешь на сивой кобыле, мульку не погонишь! «Да – да, нет – нет. А что сверх того – то от лукавого!»
Можно камеру на микроскопе включить, и тогда у нас будет свидетельство для защиты. А вдруг? Тогда будет свидетельство для обвинения. Но пока прецедентов в наших судах еще не было. Или я чего-то не знаю? Главное, чтобы больной не подвел, а в себе мы уверены.
– Разрез!
Anamnesis vitae
Оперировали больного с опухолью головного мозга. Ассистировал молодой доктор-интерн.
Для доступа к мозгу выпилили в черепе «окно» 8 на 8 см. Образовался плоский кусок костей черепа – «костный лоскут», как мы это называем. По окончании операции этот лоскут укладывается на место и фиксируется.
Выпилили лоскут, отделили его от мышц. Интерн держит лоскут в руках и не знает, куда его положить.
Тут присутствующий на операции коллега, видя, что интерн замер с куском кости в руках и уже в операции не участвует, хирургу не помогает, прикрикнул:
– Да брось ты эту кость и суши! Видишь, как кровит! Ничего же оператору не видно!
Интерн взял и выбросил лоскут в тазик у себя под ногами! То есть лоскут этот теперь как в помойном ведре побывал. Использовать его для закрытия дефекта черепа – невозможно.
Опасный врач
Спрашиваю:
– Ты врачом у нас сколько работаешь?
– Пятый год! – и смотрит зло.
«Понятно, – думаю. – Опасный возраст! Здесь ничему еще не научился, что учил в институте – забыл. Гонору – немерено. Знает все больничные сплетни. Не увольняется только потому, что никак не найдет дураков, готовых платить ему пять тысяч долларов в месяц за честные глаза и знание английского».