– Мандражишь?
– Непонятки из себя выводят…
– Алкоголь в себя не вернет, – занудствует маркиз, чем окончательно добивает меня.
– Слышь, умник, я выпить прошу, а не вселенской мудростью поделиться!
– На месте нальют, не переживай. Если в этой аномалии заливают за воротник так же, как в Щорсе, то мало тебе не покажется.
Ухмыляюсь. Значит, ничто человеческое Ордену не чуждо… Интересный факт.
* * *К границе Свердловской области и Пермского края добираемся за полночь. Огромный покосившийся щит издевательски приветствует нас щербатым пожеланием счастливого пути. «Сч.с.ливого пу.и». Спасибо и на этом.
До поста остается несколько километров. Я хорошего помню его по довоенным поездкам: посреди голого поля стоят мачты освещения с камерами видеофиксации, чуть дальше сам гаишный «скворечник» в два этажа, рядом заправка и при ней довольно приличная забегаловка с неприличными ценами. Вот и вся обитель ментовского зла. А вокруг на несколько километров ничего, только леса да грунтовая дорога, пересекающая федералку и ведущая неизвестно куда. Кто может жить в такой глуши? Мутировавшие гайцы? Страшнее зверя не придумаешь.
Как я ни вглядывался в темноту, но пост заметил, только когда Зверь уткнулся в него своей мордой. В прямом смысле слова: свернул с дороги и несильно ударил черепушкой по двери гаишного домика. Вот ведь дятел! Кто тебя вообще просил уходить с маршрута, миновали бы чертово место и никто бы ничего не заметил. Я понимаю, что это трусливо, слабохарактерно, противоречит приказу Вита и все такое прочее, но не лежит у меня душа к полуночному хождению по гостям, особенно таким…
На динозаврий стук никто не ответил. А может, все и обойдется? «Больше в деревне никто не живет», так, кажется, в детском стишке?
– Кого нелегкая принесла? – скрипучий голос, доносящийся откуда-то сбоку, но точно не из гаишного скворечника, заставляет меня вздрогнуть. Не обошлось…
Передергиваю затвор автомата – такое у меня успокоительное! – целюсь в робкий, дрожащий огонек метрах в пятнадцати от нас.
– Стой, где стоишь!
– Так я не стою, мил человек, – огонек приближается. – Ковыляю себе потихонечку.
– Я буду стрелять!
– Будешь, конечно будешь. Только не сегодня, – пришелец раздражающе спокоен. Может, не видит наставленного на него автомата? Так я сейчас дам пару предупредительных в брюхо!
Огонек оказывается свечой в руках приземистой толстухи совершенно затрапезного вида. Длинное, до пят платье, полинявшее и выцветшее много лет назад, на ногах резиновые калоши огромного, явно неподходящего размера, на плечах драная шаль, на голове блеклая косынка. Лицо морщинистое, все какое-то скомканное, неаккуратное, глаз и вовсе не видать, прячутся в отбрасываемой свечкой тени. Рот – еще одна складка на и без того неровном лице – кривится в злобной усмешке.
– Приперлись незванно-негаданно посреди ночи, перебудили добрых людей, так еще и оружием бряцают! Ну нахалы, ну непотребцы!
Будет всякая кикимора меня стыдить! Страх прошел – нет в старухе ничего угрожающего, а раздражение осталось.
– Что ж вы, бабуся, гостей так неласково встречаете?
– Ты, что ль, гость, дедуся? – толстуха мигом окрысилась. – Так не ждем мы никаких гостей, а вы, путники залетные, ступайте мимо, кудыть шли!
Зулук, надо отдать ему должное, своевременно вмешивается в стремительно накаляющийся разговор:
– Сударушка, милая, извините моего неучтивого возницу! Слаб болезный воспитанием, обделен хорошими манерами, искусству общения с прекрасным полом не обучен.
«Милая сударушка» меняет гнев на милость и смеется с нескрываемым довольством:
– Ох, соловей заливается! Хитер плут, а мы, бабы, и рады уши развесить… Что привело вас сюда, красны молодцы на идолище поганом?
Окончание фразы предназначается отнюдь не Зверю – толстуха так выразительно смотрит на меня, что сомнений в адресате быть не может. Ну, щука старая!
Маркиз манерно кланяется:
– Сами мы не местные, от стольного града Свердловска путь держим, – и нараспев произносит: – Идем, так сказать, дорогой трудной, дорогой непрямой…
– Ну и балаболка, бабоньки, держите меня! – старуха истово бьет себя по жирным бедрам и заходится в хохоте. – Страшила, Тотошка и еще какой-то мудак неопознанный навестили нашу скромную обитель с официальным визитом!
Зулук незаметно сжимает мне предплечье, что в переводе с шизофренического означает примерно следующее: «Проглоти “мудака” молча, веди себя тихо!»
Отвечаю аккуратным стелс-пинком: «Не учи ученого, сам глотай своего “Страшилу”».
– Веселые вы мальчишки, грех таких в дом не пустить, – угомонившаяся наконец толстуха совершает первый со времени нашей встречи адекватный поступок. Если еще накормит (желательно не дерьмом) и напоит (то же самое пожелание), то прощу ей «мудака».
– А ты, дылда, не будь букой, – пропускаю тычок клюкой (черт, я ее вообще не видел!) в солнечное сплетение и сгибаюсь от боли пополам. Мразь многолетняяяяяя!
Мерзкая тварь, не дожидаясь, пока я приду в себя, легкомысленно разворачивается спиной и прогулочным шагом движется к забегаловке:
– Мальчишки, за мной.
Ладонь маркиза вновь на моем предплечье, громкий шепот в самое ухо:
– Солдатик, не дури! Не зли бабушку, помни о задании Вита: посетить все встречные узлы силы. Так что терпи!
Бить женщин нехорошо, а бить их со спины – вообще ужас-ужас. Но увесистым булыжником в затылок я бы засветил кое-кому с удовольствием. Грымза болотная!
Зулук не отстает от меня ни на шаг, бдит за моим моральным обликом… Грымзин прихвостень.
Забегаловка с памятных давних пор ничуть не изменилась. Огромные окна-витрины на всю стену – от земли до крыши, ядовито-веселенькая раскраска фасада… Даже двадцать лет и ужасно подурневший климат не нанесли совершенно не приспособленному для постъядера зданию заметного урона. Странно, конечно, но ведь мы, черт возьми, в аномалии, должно же хоть что-то быть ненормальным. Помимо хозяйки, конечно, у этой чердак конкретно съехал…
– Милости прошу, – старуха настежь распахивает хлипкую дверь и жестом приглашает внутрь. – Чувствуйте себя, как… Просто чувствуйте себя.
Противный смешок из глубины темного помещения. Еще одна сумасшедшая карга? Судя по скрипучему голосу – еще более сумасшедшая и уж точно не менее карга. Прекрасное общество, милый приют.
– Кло, кого ты к нам привела? – а вот этот вопрос уже задан кем-то молодым (вернее, молодой), но таким же невидимым в полутьме забегаловки.
– Атя, подними свою юную жопу да сама погляди, – ворчит ведущая нас старуха, хотя при этом не выглядит ни злой, ни раздраженной.
– Мужчинки, – в круге света появляется древнее, испещренное бесчисленным количеством мелких морщинок лицо. В первое мгновение оно кажется мне неживым, восковая маска, возникшая из пустоты. Пугающее впечатление, если честно. К счастью, вслед за лицом появляется (материализуется?) и его хозяйка – безумно старое существо, чей возраст я не в силах оценить, она старше всех, кого мне приходилось когда-либо видеть. Сильно старше… Свеча в руках Кло то вспыхивает, то внезапно меркнет без особых причин, тени извиваются в диковатом, одним им подвластном танце. Я не мигая смотрю на очень старую женщину, ее глаза, затянутые бельмами, безошибочно находят меня и вонзаются, проникая внутрь черепной коробки, в мое сознание… Пытаюсь отвести взгляд, но не могу. Ей невозможно сопротивляться.
– Лахе, прекрати смущать наших гостей, – толстуха (я больше не считаю ее старой) неожиданно вступается за нас. Ставит свечку на пыльный стол у окна – древняя Лахе растворяется в немедленно вернувшейся темноте – ярко-алый тревожный огонек успокаивается и мигает ровным синим светом. – Садитесь, мальчики.
Нащупываю рукой деревянную скамью – в завораживающем сиянии свечи окружающее пространство плывет, вещи теряют очертания. Зыбкий намек на реальность посреди беспросветного ничего… Плавно опускаюсь на скамью, каждый миг ожидая, что она вот-вот растает и я провалюсь в местный аналог тартараров.
Рядом со мной садится Зулук, но я почти не вижу его, узнаю скорее по громкому сопению, он всегда тяжело дышит, когда напуган. Откуда взялось это «всегда», ведь мы знакомы всего сутки? Неважно. Привыкаю к дурачку, куда деваться…
С другой стороны стола занимает место юная Атя, ее лицо на миг застывает напротив моего, она очень близко, ощущаю своей кожей невесомое дыхание. Какая приятная прохлада… Только почему меня бьет озноб?
Лахе кряхтит и вполголоса ругает «проклятые суставы», усаживаясь по соседству с Атей. Ругается и Кло:
– Девки, вы-то чего расселись? Я одна должна гостям прислуживать? Никто помочь не хочет?
– Цыц, молодуха! Не переломишься, – скрипит Лахе. – Накрой мужчинкам, а мы пока развлечем их беседой. Не возражаете, кавалеры?
Кавалеры не возражают. Разговорчивый Зулук, как в забегаловку зашли, будто в рот воды набрал, только глазами во все стороны стреляет (в темноте, что ли, видит?) да мычит невпопад. Не спорит с отведенной ролью и хамоватая Кло, на удивление смиренно принимая слова старухи. Понятно, кто тут за главного.
Кавалеры не возражают. Разговорчивый Зулук, как в забегаловку зашли, будто в рот воды набрал, только глазами во все стороны стреляет (в темноте, что ли, видит?) да мычит невпопад. Не спорит с отведенной ролью и хамоватая Кло, на удивление смиренно принимая слова старухи. Понятно, кто тут за главного.
– Устали с дороги? – у Ати красивый, даже величественный голос. Правда, слишком сильный для столь юной особы. Кстати, сколько ей? Как и в случае с Лахе, определить не могу. Может быть и меньше восемнадцати, а может и больше тридцати – юность бывает очень обманчива, да и что я мог рассмотреть за секунду…
– У вас странные имена, – невпопад, такое уж у него обыкновение, заявляет очнувшийся маркиз.
– Не нравится Атя, зови меня Скульд, – ответ девушки, мягко говоря, удивляет. Как и ее смех… Ну и ладно, что смеется невпопад, прощается же это Зулуку, зато как мелодично и даже чарующе… Стоп, что это со мной? Перевозбудился после долгого отшельничества? Гормональный приход – штука чреватая.
– Скульд, Скульд, – шепчет себе под нос назойливый шизоид. – Что-то знакомое, мне кажется, я слышал…
– Я пошутила, уважаемый Люк, Скульд очень скучное имя, оно совершенно мне не идет. Пусть уж остается странная и легкомысленная Атя, хорошо?
«Уважаемый Люк»? Не помню, чтобы мы себя называли – ни я, ни мой попутчик переменной болтливости… Пора заканчивать с гормональными радостями и подключать к делу мозг.
– Куда путь держите, добры молодцы? – Лахе спрашивает или допрашивает?
Хочу ответить что-нибудь максимально невнятное, пока Зулук не ляпнул лишнего, но моих пальцев осторожно касаются пальчики Ати, и я начисто забываю о шизе.
– Пусть они болтают о будущем, – девушка косится на старуху и что-то мямлящего маркиза. – Там ничего интересного, все умрут и превратятся в тлен. Зато прошлое всегда скрыто, по крайней мере, от меня… Прошлое – это настоящая жизнь, там надежды, стремления, страхи, в нем нет никакой обреченности, только движение вперед!
Атя улыбается, а я никак не могу сфокусироваться на ее лице, вспыхивающая и тут же угасающая, свеча все время меняет ее облик. Я даже не пойму, прекрасна она или уродлива, настолько быстро огонь и тени создают новые образы. Морок, иллюзия или паранойя? Игра света и тени?
– Расскажи про Свердловск и про место, откуда идете, – это точно не допрос, всего лишь просьба… Но сопротивляться нежному голосу я не в силах.
– Мало что знаю про Свердловск, последние пять лет я не искал общества других людей, жил в отшельничестве, подальше от густонаселенных мест. Идем же мы с Пояса Щорса, по словам Мастера Вита, вы должны знать о нем.
– О Поясе или о мастере? – уголки ее рта изгибаются в чуть смущенной улыбке. Ате неудобно за свою непонятливость.
– Да обоих! Вит говорил, что поддерживал связь со всеми аномалиями.
Девушка вздыхает, и опять чуть виновато:
– Лахе все помнит о прошлых днях, возможно, что-то и знает о Поясе и его Мастере… Я же вертихвостка, в моей маленькой головке из ушедшего не задерживается практически ничего. Не представляешь, как это обидно…
– Плохая память? Не слишком ли рано для склероза?
– Ты хотел спросить не о склерозе, – пальцы ее сжимаются, обхватывая мою ладонь, и мне нравится это прикосновение. – Ты хотел узнать, не забуду ли я тебя, когда наступит завтра?
Атя, наверное, права…
– Так забудешь?
– Завтра никогда не наступает, только ты подберешься к нему, оно превращается в сегодня. А пока оплакиваешь свою неудачу в охоте за грядущим днем – все умирает и застывает навечно во вчера… Это немного грустно, хоть и очень-очень красиво! Ты когда-нибудь видел, как снежинки вмерзают в стекла? Снежинки уже нет, она стала частью изморози, зато прекрасный узор навсегда сохранил ее образ…
– Ты говорила, что прошлое – это и есть настоящая жизнь…
– Я говорила это в прошлом и потому уже совершенно ничего не помню! Но тебя буду помнить до тех пор, пока у тебя остается будущее…
Кажется, я окончательно сбит с толку, Атя слишком часто меняет свое мнение. Как и облик…
– Кло мастерит кукол. Твою куклу я подвешу завтра у окна – извини, длинную нить не обещаю – и буду смотреть на тебя, пока эта ниточка не оборвется.
Теперь смеюсь я:
– А нельзя повесить мою куклу на маленький тросик или канатик, чтобы она как можно дольше радовала твой взор?
Атя не принимает шутку, серьезно качает головой:
– Трос или канат – хуже петли. Слишком скучно, бесконечно скучно болтаться на тросе, да и воля твоя связана не податливой ниточкой, а неуступчивым железом. Это страшно, поверь мне.
Все, что мне удается понять о нитях: нить разговора безнадежно потеряна! Нужно срочно спасать ситуацию от подобной ереси.
– Ты спрашивала о Поясе Щорса, не забыла еще? Я расскажу тебе.
Она с готовностью кивает, и я приступаю. К сожалению, знаю немногое, потому рассказ длинным не получится.
– Пояс делит Екатеринбург на две неравные части. Югу достается примерно четверть города, северу, соответственно, все остальное. Что творится южнее Щорсы, никому не известно, пройти сквозь Пояс нельзя. Север неоднороден, центр полностью уничтожен в результате какой-то междоусобицы, остальное – восток, запад и… назовем это «крайний север» – обитаемо. С переменным успехом… Так вот, Пояс: он пролегает по улице Щорса, с востока на запад. Насколько вытянут, никто не знает, а в ширину – квартал или два. Однажды мы с семьей пытались пересечь его…
На несколько мгновений замолкаю, собираясь с мыслями. Некоторые воспоминания тяжело даются даже через годы.
– Стена из тумана – она пропустила только моего сына, я и жена не смогли…
– Зачем вы стремились туда?
– Мои получили очень серьезный дозняк, лучевая быстро убивала обоих. А Пояс защищает: приостанавливает течение болезни. Ты остаешься навсегда привязанным к этой аномалии, зато живешь. Илюшка живет, Лена – нет. Щорса спасла одного, а другому отказала. Возможно, у нее есть некое подобие своей воли, а может, всем заправляет Мастер Вит, который говорит от ее имени. Вит – это глава Ордена Зеркала, малопонятной религиозной секты, собранной из тех обреченных, кого аномалия приютила в своих границах…
Эмоции мешают сосредоточиться, речь получается сбивчивой и невнятной. Стыдно взрослому мужику так мямлить, но поделать ничего не могу. Захлестнуло.
– Не волнуйся, – Атя выглядит расстроенной, но пытается успокоить меня. – Миром правит одна большая сука по имени Гармония. К сожалению, ей совершенно наплевать, считаем мы ее сукой или нет, она деспотична и следует только своим законам. Балансу и симметрии. В ее представлении Лена – это прошлое, ты – настоящее, Илюшка – будущее. Такова ее логика, таково представление о красоте. Наверное, ваш Пояс служит Гармонии, беспрекословно подчиняется ее замыслу.
Это самое странное утешение из тех, что я когда-либо слышал. Но нежные пальцы Ати, гладящие мою покрытую шрамами кисть, снимают напряжение, помогают отвлечься и не думать о том, что причиняет боль. Слова – всего лишь глупое зло, мир, данный нам в ощущениях (в том числе тактильных), – высшая мера добродетели. «Высшая мера добродетели» – игра слов смешит меня, улыбка рвется на волю сквозь плотно сжатые губы.
Атя принимает мой смех на свой счет и чуть кокетливо опускает глаза, ей приятно, что она смогла развеселить меня. Пусть в этом совсем нет ее заслуги, но я все равно благодарен ей. Даже за попытку.
– Теперь твоя очередь.
Девушка одаривает меня непонимающим взглядом – но все еще кокетливым!
– Расскажи о вашем Посте, или как вы его называете, – прошу я. – Если честно, пока ничего аномального здесь не заметил. Кроме вас самих.
– Мы предпочитаем слово «Храм», – Атя слегка наклоняет голову, и ракурс снова меняется. Другое лицо, другие черты.
– Не слишком ли претенциозно для забегаловки, заправки и фанерной гаишной вышки? – не хочу ее обидеть, но «Храм»… Как-то чересчур.
– А мне нравится. Лучше жить в храме, чем ютиться на заправке. Или хотя бы ощущать себя живущим в храме.
– Самовнушение?
– Мироощущение.
Мне нравится ее ответ, нравится ее невесомая улыбка. Чеширская улыбка… Лицо все время меняется, а улыбка остается неизменной и, наверное, настоящей.
– И какую религию вы проповедуете в своем храме?
Ати пожимает изящными плечами, плохо скрытыми довоенным, ладно скроенным платьем.
– В твоих устах слово «проповедь» сродни агитации, ты говоришь одно, а подразумеваешь совершенно иное. Это недостаток всех атеистов.
– Я не атеист, – чувствую, что девушка задела меня за живое, но она не обращает внимания на мои возражения.
– Говоря по-твоему, мы констатируем. Фиксируем произошедшее, вглядываемся в грядущее, пытаемся не потерять настоящее.
– Не понимаю, – я все же решаюсь на честность.
– К утру Кло сделает ваши куклы. Лахе зашьет в мешковину груз вашего прошлого, я же подвешу их на нити отмеренного. И когда придет время – перережу нити…