МА (сбрасывая скорость до 40 км/час): Если моя дочь упомянула о психоанализе – это означает, что…
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Ничего это не означает. Я просто злюсь.
МА: Из-за Котовщиковой?
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Еще чего! Из-за Праги.
МА: Ты взрослый человек, Анюта. И должна понимать, что кроме удовольствия существует еще и долг. У бабушки юбилей, и мы обязаны на нем присутствовать.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Мы и так присутствуем каждый год. И все эти домашние радости давно в горло не лезут. Ой, прости-прости.
МА: Юбилей – это совершенно особый случай.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: То есть все будет не так, как всегда? Пригласили Мадонну? Или группу «Аэросмит»?
МА: Ты знаешь, как я ценю твой юмор. Но сейчас он неуместен.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Ну да… «Аэросмит» Ба не потянет, не говоря уже о Мадонне. Так что будем слушать этого… Вячеслава Малежика.
МА: Малежик – не самый плохой певец, кстати.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: А все это… вместе с Малежиком… не могло бы подождать до весны? Или до лета? Ничего ведь принципиально не изменится… И Ба никуда не денется от нашего почтения и всепоглощающей любви.
МА: Ну что за ернический тон?
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Ни разу не ернический. Я всего лишь стараюсь рассуждать здраво. Ты сама меня к этому всегда призывала, между прочим.
МА: Как можно быть такой нечуткой?
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Я – нечуткая? Ха-ха, я очень даже чуткая, особенно ко вранью. И насчет Праги вы мне соврали. Пообещали и не исполнили. А про Ба – с юбилеем или без… Я вообще молчу.
МА (увеличивая скорость до 100 км/час): Да. У нас с Беллой Романовной непростые отношения, ты знаешь. За эти годы всякое бывало…
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Да уж.
МА: Надеюсь, прошлогодний ужас не повторится.
АНЕЧКО-ДЕТОЧКО: Это зависит не от меня.
МА: От тебя тоже. От тебя – прежде всего. Мы должны быть с ней. Подарить ей несколько дней, будь они неладны. И сделаем это с открытым сердцем. Никаких гримас неудовольствия, обещаешь мне?..
Если кому-то и придется сильно постараться, чтобы отклеить от лица гримасу неудовольствия, – это точно буду не я.
Ма.
«Непростые отношения» – еще мягко сказано. Ба и Ма не очень-то ладят. Свекровь и невестка, что уж тут поделаешь! Но в нашей семье этот традиционный конфликт доведен до абсурда. Уж не знаю, чем Ма так раздражает Ба и кого Ба хотела видеть в роли жены своего сына – может быть, американскую актрису Деми Мур? Или ученую Марию Склодовскую-Кюри? Или олимпийскую чемпионку по прыжкам в высоту Исинбаеву? А, может, адскую помесь из всех троих с небольшими вкраплениями многоумной писательницы Улицкой?
Вообще-то, Ма действительно похожа на Мур – только не Деми, а Джулианну. Такая же рыжая, вся усыпанная веснушками. Такая же независимая и гордая. И спина у нее прямая. Вот только при встречах с Ба (а они случаются редко) от независимости и гордости Ма-Джулианны ничего не остается. А спина выглядит так, как будто из нее вынули позвоночник. Спина начинает походить на вопросительный знак, а суть вопроса сводится к уже привычному: «Чем я вам не угодила, Белла Романовна»?
И что-то подсказывает мне, что ответа Ма не получит. Никогда.
Возможно, когда Ба покинет этот мир, ответ и обнаружится – где-нибудь в ее дневниках (если Ба ведет дневники, как это делаю я). Или в виде послания за отклеившимися обоями. Или на древней видеокассете, записанной специально для родственников. Я прямо вижу эту кассету: Ба – царственная, аристократичная и седовласая (Маргарет Тэтчер нервно курит за углом). Губы у Ба морщатся в презрительной улыбке, а выцветшие глаза смотрят прямо в душу… Нет. «Душонку» – так сказала бы она, большой любовью к своей семье Ба не отличается.
«Ну что, канальи? – весело спросит Ба с кассеты. – Ждете – не дождетесь, когда я сыграю в ящик? Я ведь все про вас знаю, канальи. Побыстрее раздербанить наследство – вот чего вы хотите. Пустить по ветру все, что создавалось десятилетиями, что нажито непосильным трудом. Моим трудом – а вы все гиены. Падальщики. Уже запаслись ножами и вилками? А вот фиг вам, падальщики!..»
Скорее всего, Ба употребит другое выражение, а вовсе не «фиг вам», но суть дела от этого не меняется.
Если бы меня спросили, на чьей я стороне – кассеты или алчущих душонок, я бы затруднилась ответить. Ежу понятно, что при самых благополучных раскладах моему Папúто мало что обломится. Папито в домашнем кругу – слишком мягкий, без когтей и клыков. «Непрактичный» – когда-то сказала о нем Ба. В ее устах это прозвучало примерно как «прокаженный».
Когда Ба выдала это, Анечко только-только исполнилось семь. Или восемь. И она действительно была деточко – не то что сейчас. А деточко могла и не знать, что за зверь такой – «прокаженный». Но снисходительно-жалостливый тон Ба она уловила. Услышала. Как и многое другое, о чем впоследствии предпочла забыть. Но забыла ли на самом деле?
Нет. Нет-нет-нет.
У деточко – в семь (или восемь) есть одно преимущество: взрослые не замечают ее, когда ссорятся и осыпают друг друга проклятиями. Или когда – в порыве ненужной откровенности – вываливают с десяток тайн. Или – одну-единственную тайну, но обязательно – дурно пахнущую. Станет ли взрослый человек стесняться кошки или собаки? Ему и в голову это не придет: ну, маячит там что-то на заднем плане – с хвостом и четырьмя лапами, подумаешь! Деточко в свои семь (восемь) мало чем отличалась от кошки – с точки зрения Ба, разумеется. И с точки зрения тех сумасшедших, кто смел перечить Ба.
Их было немного – этих сумасшедших. Вернее, всего один.
Дядя Витя, старший брат Папито, старший сын Ба.
Дядя Витя похож на большое дерево. Крона дерева болтается где-то под облаками, производя постоянный – несмолкаемый и недовольный – шум. Дядя Витя недоволен Ба и тем, что Ба вечно сковывает его инициативу. Не дает встать у руля семейного бизнеса, хотя этот руль он, несомненно, заслужил.
Ба так не думает.
– Разберись сначала в своей жизни! Наведи там порядок, а потом поговорим, – заявила тогда Ба.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, конечно, не знаешь! – Смех у Ба страшно неприятный, скрипучий – как будто пенопластом царапают по стеклу. – О таких вещах мужья-рогоносцы узнают последними.
– О каких еще вещах?
– Твоя новая жена – шлюха!
Я хорошо помню этот момент. Кисти тихонько покачиваются перед глазами, в правой руке зажата кукла Барби, в левой – недогрызенное яблоко. Ни яблоко, ни Барби не ждут вторжения извне, но оно происходит – помимо их воли. В домик деточко залетает сорвавшаяся с губ Ба «шлюха».
Шлюхи встречаются в живой природе гораздо чаще, чем прокаженные. Так что с этим ужасным словом у деточко, сидящей под столом, задрапированным скатертью с тяжелыми кистями, не возникло никаких проблем.
– Не смей так говорить о ней!
– Иначе что? – продолжает поскрипывать Ба.
– Просто – не смей!
Дядя Витя перебирает ногами (из «домика» Деточко видны только ноги) и слегка подпрыгивает, как боксер на ринге. Он пропустил удар, но сдаваться не собирается. Я бы тоже не сдалась – ведь речь идет об Изабó.
Изабо – так зовут его жену.
Она – потомок старинного грузинского рода, а может – француженка, а может – инопланетянка. Она – самая красивая женщина на свете. И ни за что не расстанется со своим позвоночником, даже в угоду Ба. Если дядя Витя – дерево, то Изабо – птица. Райская птица. Ба просто завидует – ее красоте, ее свободе. Ее хрипловатому голосу. Даже нездешнее имя вызывает у Ба зависть – вот она и возводит напраслину.
Ба – не единственная, кому не дает покоя Изабо, Ма и Папито тоже обсуждают ее годы напролет.
– Не понимаю, что она нашла в Викторе, – пристает Папито к Ма. – Может, ты объяснишь как профессиональный психоаналитик?
– Деньги, – отвечает Ма.
– Но есть люди богаче. Намного, намного богаче.
– Есть. – Веснушки на лице Ма приходят в движение. – Твоя мать. Но выйти замуж за твою мать она не может. По объективным причинам. Вот и приходится довольствоваться малым. В надежде, что малое прирастет чем-то большим. Со временем.
Даже мне ясно, что она имеет в виду, говоря о времени. О естественном течении времени, когда Ба превратится в слабый оттиск на видеокассете. Не знаю, что уж там представляет себе Ма (Ба на смертном одре, в гробу, под плитой из черного мрамора ☦) – но в голосе ее слышатся мечтательные нотки.
Даже мне ясно, что она имеет в виду, говоря о времени. О естественном течении времени, когда Ба превратится в слабый оттиск на видеокассете. Не знаю, что уж там представляет себе Ма (Ба на смертном одре, в гробу, под плитой из черного мрамора ☦) – но в голосе ее слышатся мечтательные нотки.
– Ты говоришь глупости, Соня.
– Тогда не спрашивай меня о глупостях… А ты что здесь делаешь?
Вопрос обращен ко мне, ведь я всегда оказываюсь поблизости в самый неподходящий момент, «грею уши» – по меткому выражению Папито.
– Ничего. Просто мимо проходила.
– Подслушивать разговоры не очень-то красиво. Тем более – взрослые разговоры.
– Я уже сама взрослая, – с некоторых пор отвечаю я.
– Иди к себе, Анюта.
Вообще-то, я шла на кухню, сварганить себе бутерброд с сыром. Таким же скучным, как и взрослые разговоры моих родителей. А все потому, что они совсем не знают того, о ком говорят. Судят Изабо по себе. Вот и всплывает всякая фигня насчет денег и богатых мужчин, которых Изабо могла бы раздеть до трусов, если бы захотела.
Смешно слушать такие бредни. Но я не смеюсь – чтобы ненароком не выдать тайну. Она состоит в том, что мы с Изабо – друзья.
Упс.
Вот я и написала это – мы друзья. Не такие, как с Котовщиковой (Котовщикова оказалась сволочью ☹☹☹) – настоящие.
Я могу помнить об этом всю оставшуюся жизнь. А могу навсегда забыть. Но мы – друзья. И мы – настоящие. Все получилось само собой, почти три года назад, когда мне исполнилось тринадцать и Папито с Ма подарили мне мой первый айфон. 5S – и я в одно мгновение на целый корпус обошла Котовщикову, которая юзала всего лишь простую пятерку. А спустя несколько месяцев на мой все еще не потерянный, не залитый колой и не утопленный в унитазе телефон позвонили.
Это была Изабо.
– Привет, – сказало Изабо. – У тебя вроде день рождения?
Впрочем, в тот момент я еще понятия не имела, что это – Изабо, хотя голос показался мне знакомым, смутно знакомым; я точно знала, что слышала его. Такие голоса не забываются, они врезаются в память, как веревка в шею повешенного, – спасения от них нет. Они проникают даже не в сердце – в кости. И медленно разрушают их изнутри, превращая в желе. Мозги тоже становятся студенистыми, да. Весь процесс занимает секунд пятнадцать.
Анечко уложилась в три.
– Вообще-то, он давно прошел, – прошептала я. – А с кем я говорю?
– Да. Представиться не помешает. Изабо.
Ух ты.
Да, именно так я и подумала тогда – «ух ты». До этого «ух ты» мы виделись лишь несколько раз – у Ба на семейных праздниках и еще один раз на шашлыках, которые устраивал дядя Витя. И еще один – в Мариинке, на балете «Сильфида» (родаки вдруг решили, что пора приобщить дочь к высокому искусству). Мы устроились в партере, а дядя Витя с Изабо – в директорской ложе. То есть это потом я узнала, что ложа директорская – от Ма. Я заметила их первая и начала дергать Ма, тыкать пальцем в дурацкую ложу, где сидела Изабо.
Как птица в клетке.
– Печально, – сказала Ма в антракте, глядя в пространство.
– Что именно? – удивился Папито.
– Мы сидим где-то на выселках, а братец Виктор – в директорской ложе. Это все, что нужно знать о твоей семье.
– По-моему, мы сидим в партере. На хороших местах…
– Не прикидывайся дурачком. Ты ведь понял, что я имею в виду.
– Ты раздуваешь скандал на пустом месте, дорогая.
– Он делает все, чтобы унизить тебя. Он и твоя мать.
– У них тоже непростые отношения. Если это тебя утешит.
– Меня бы утешило совсем другое. Уважение со стороны твоих родственников, хотя бы минимальное. А они вынуждают меня чувствовать себя самозванкой, занявшей чужое место. Выскочкой. Парвеню.
– Если наша семья так уж плоха… Зачем тебе ее уважение, Соня? Это – вне логики.
Вне логики. Точно.
На второе отделение Изабо не осталась – упорхнула. Наверное, ей не очень понравилась клетка, и балет заодно. Ма тоже выглядела недовольной – но совсем по другому поводу. Клан, к которому – по явному недоразумению – принадлежал Папито, отравлял ей жизнь самим фактом существования.
Они ссорились и после спектакля, в машине. То есть – ссорилась Ма, а Папито лишь вставлял умиротворяющие фразы – гладкие, как морские камни-голыши. А я сидела в наушниках на заднем сиденье и делала вид, что слушаю Plumb. О, я великий конспиратор! Никто и никогда не узнает, что я думаю на самом деле, – если я сама этого не захочу.
– Не уважая меня, они высказывают неуважение тебе, дорогой мой. Дают понять, что наш брак – ошибка.
– Все совсем не так! Ты преувеличиваешь…
– Преуменьшаю. Я только и делаю, что преуменьшаю! Твою зависимость от родственничков…
– Нет никакой зависимости.
– Есть! Ты сам этого не замечаешь. Вот и сейчас – назвал ту семью «нашей». Хотя у тебя уже пятнадцать лет своя собственная семья. А ты все никак не можешь отлепиться от матери.
– Ну, что ты такое говоришь? Мы и видимся-то несколько раз в год.
– Потому что она так решила. – Ма сделала ударение на слове «она».
– Успокойся, пожалуйста.
Роль миротворца удается Папито хуже всего. Как только он надвигает на лоб голубую каску, Ма начинает палить в него из орудий всех калибров.
Не целясь.
– Ты… Ты даже не можешь защитить нас – меня, Анюту и Тёму!
– Вот только детей не приплетай, пожалуйста!
Папито понизил голос, и оба они повернулись ко мне. И увидели то, что должны были увидеть: их дочь Анюта, прикрыв глаза, покачивала головой в такт музыке. На разговоры взрослых ей было ровным счетом наплевать.
– Конечно, вашей семье проще отмахнуться от детей! – не унималась Ма. – Сбагрить их куда подальше, чтобы не вызывали дурных воспоминаний.
– Соня, я прошу тебя…
Но тон у Папито вовсе не просительный, в нем появляются стальные нотки. Есть территории, куда заходить не рекомендуется никому, даже Ма с ее самоходками и гаубицами. Иначе они будут сметены ответным шквальным огнем. В этой битве – битве за семейные тайны – Папито пленных не берет.
– Я уже молчу, что Виктор…
– Вот и молчи.
Единственно верная реакция, чего уж.
Когда Ма заявляет о ком-то или о чем-то «я уже молчу» – жди тирады на три часа. За это время можно было бы совершить массу полезных вещей: посмотреть киношку с Джонни Деппом, поплавать с дельфинами в дельфинарии, собрать картину «Вавилонская башня» из пазлов… Вы еще не в курсе, что Анечко-деточко – лучший в мире собиратель пазлов?
Первые опыты относятся к трехлетнему возрасту. Семейная легенда гласит, что тогда, из-под рук малютки, вышел не какой-нибудь Микки-Маус в разнесчастных четыре куска, а многофигурная композиция «Гийом Аполлинер в кругу друзей». Затем последовали другие многофигурные композиции, батальные сцены, сцены сбора урожая и катания на коньках по заливу Зейдерзее. И, наконец, подробные географические карты из трех тысяч деталей.
От человека, который складывает три тысячи мельчайших фрагментов в целую картину за пару дней, можно ожидать чего угодно. Так утверждает Папито.
Но, как правило, ожидания оказываются завышенными. Так утверждает Ма.
И только Изабо ничего не ждет от меня. Но она – лучшее, что могло случиться со мной. И случилось.
– Буду ждать тебя завтра, в три часа, у метро «Горьковская», – сказала Изабо по телефону. – Отпразднуем твой день рождения.
– А ничего, что он прошел?
– Пустяки.
«Ух, ты! – снова подумала я. – Интересно, как отреагирует на это Ма?»
– И не думаю, что стоит посвящать в наши планы посторонних. – Изабо как будто прочла мои мысли. – Но если тебя что-то не устраивает…
– Все. Все устраивает.
– Отлично. Тогда до завтра.
Если бы Изабо предложила мне встретиться в час ночи на Смоленском кладбище – даже это меня бы не остановило. Что уж говорить о таких пустяках, как метро «Горьковская», последний урок, с которого придется слинять, чтобы успеть вовремя, и – родители. Впрочем, родители волнуют меня меньше всего. В нашей с Изабо истории, которая вот-вот должна начаться, они и есть «посторонние».
Но укрепить тылы все же следует.
Я небрежно сообщаю Ма, что завтра, после школы, отправлюсь к Котовщиковой – готовиться к контрольной по алгебре. Буду ли я на связи? – о, да, конечно!