— Нет, в самом деле, — оживилась миссис Брэй, когда миссис Перри бросило в краску, — такое возможно. Что, если Джордж и вправду рехнулся: мой-то муж явно не в себе. Это все война.
Но ей было не смешно; она считала, что Джозефина заслуживает хорошей порки.
Разговор переключился на Энтони Харкера, знакомого старшей сестры Джозефины.
— Он — чудо, — перебила Джозефина… не грубо, нет, ведь, несмотря на все, что этому предшествовало, грубиянкой она не была и вообще старалась больше помалкивать, хотя временами срывалась, а изредка даже говорила плохие слова, если кому-нибудь изменял здравый смысл. — Совершеннейшее…
— Просто он пользуется успехом, вот и все. Лично я не вижу в нем ничего особенного. Мне он кажется весьма поверхностным.
— Ой нет, мама, — возразила Джозефина. — Он не такой. Все говорят, что у него потрясающая индивидуальность… другие с ним рядом не стояли. Любая девушка была бы счастлива его заполучить. Я бы хоть сейчас вышла за него замуж.
Раньше ей такое и в голову не приходило; последняя фраза, если честно, была заготовлена для выражения симпатии к Тревису де Коппету. Вскоре подали чай, Джозефина извинилась и ушла к себе.
Дом был новый, однако семейство Перри никто бы не назвал нуворишами. В Чикаго такие, как они, составляли высшее общество, примыкали к числу очень богатых и по меркам тысяча девятьсот четырнадцатого года слыли вполне просвещенными. Но Джозефина, сама того не ведая, оказалась в первых рядах поколения, которому суждено было «отбиться от рук».
У себя в комнате она стала переодеваться, чтобы зайти за Лиллиан, но все ее мысли занимал Тревис де Коппет, который вчера подвозил ее домой после танцульки у Дэвидсонов. Поверх смокинга Тревис накинул просторную синюю крылатку, перешедшую к нему по наследству от ветхозаветного дядюшки. Высокий и худощавый, изумительный танцор, среди ровесниц он снискал репутацию «сумрачного»; а среди взрослых бытовало мнение, что у него не проходят фингалы, которые, судя по всему, обновлялись (и по заслугам) каждый вечер: под глазами у него темнели бурые, лиловые или багровые круги, которые оказывались первой и — не считая белоснежных зубов — единственной выдающейся приметой его внешности. Как и Джозефина, он принадлежал к новой волне. В ту пору в Чикаго было много нового, но, чтобы не отклоняться от сюжета, заметим только, что главным новшеством все же оставалась Джозефина.
Она спустилась вниз и, бесшумно приоткрыв боковую дверь, выскользнула на крыльцо. Неприветливый октябрьский ветер, вырывавшийся из разинутых ртов соседних улиц, гнал ее под голыми деревьями, мимо домов со стылыми углами. В такое время года и вплоть до апреля Чикаго остается домашним городом: входя в дверь, ты будто оставляешь позади другой мир, потому что с озера тянет неприветливым холодом, но не таким, как в северных широтах, — он лишь обостряет происходящее в четырех стенах. Под открытым небом не играет музыка и не флиртует молодежь; а в периоды относительного благополучия богатство, которое проносится мимо в лимузинах, не столько пленяет, сколько раздражает пешеходов. Зато в домах царит либо теплый, бездонный покой, либо возбужденный, пронзительный шум, как будто там, по меньшей мере, изобретают новые танцы. Отчасти за это люди по их признанию, обожают Чикаго. Джозефина торопилась на встречу со своей подругой Лиллиан, однако в их планы не входило идти в кино. А их матери, напротив, охотно посмотрели бы самый возмутительный, самый скандальный фильм. Он лишь немногим уступал бы сюжету о том, как их дочки отправились кататься в автомобиле с Тревисом де Коппетом и Говардом Пейджем, чтобы поцеловаться не один раз, а сколько душе угодно. Их четверка планировала эту вылазку еще с прошлой субботы — тогда им помешало неблагоприятное стечение обстоятельств. Тревис и Говард уже были на месте и стояли в пальто, как маяки, всем своим видом указывая запыхавшимся девушкам путь в ближайшее будущее. Тревис пристегнул к своему пальто меховой воротник и захватил трость с золотым набалдашником; комично и вместе с тем серьезно поцеловав Джозефине ручку, он услышал: «Здра-а-авствуй, Тревис!» — прозвучавшее как горячее приветствие избирателю в устах политика. Но девушки еще с минуту посекретничали.
— Я его видела, — прошептала Лиллиан, — только что.
— Неужели?
Они впились друг в дружку полыхнувшими огнем взглядами.
— Божественно хорош, ты согласна? — сказала Джозефина.
Речь шла о мистере Харкере, двадцати двух лет, который не догадывался об их существовании, разве что в доме семейства Перри изредка признавал в Джозефине младшую сестру Констанс.
— У него самый изящный нос! — воскликнула Лиллиан, чему-то рассмеявшись. — У него нос… — Она пальцем нарисовала его в воздухе, и это развеселило обеих.
Но когда фингалы Тревиса, яркие, будто бы полученные не далее как вчера вечером, заглянули к ним из коридора, Джозефина тут же напустила на себя серьезность.
— Однако! — нетерпеливо бросил он.
Вчетвером они вышли на улицу, пробились сквозь пятьдесят футов колючего ветра и нырнули в автомобиль Пейджа. Все держались уверенно; каждый точно знал, чего хочет. Девушки определенно нарушали родительские запреты, но терзались не более, чем солдаты, бежавшие из вражеского плена. Джозефина и Тревис на заднем сиденье смотрели друг на друга; она выжидала, а он все больше мрачнел.
— Веришь, нет, — проговорил Тревис, обращаясь к своей трясущейся руке, — меня сегодня до пяти не отпускали спать. Зигфельдовские девушки[57].
— Да что ты говоришь, Тревис! — по привычке воскликнула Джозефина, однако впервые не заинтересовалась этой темой.
Она взяла его руку, а сама пыталась разобраться в движениях своей души.
В салоне было темновато; Тревис довольно неожиданно склонился к Джозефине, а та как раз отвернулась. Раздосадованный, Тревис цинично покивал, развалился в углу сиденья и погрузился в свои сумрачные тайны, которые всегда влекли к нему Джозефину. Она и сейчас различала, как эти тайны подступают к его глазам и туманят взгляд, как они ползут вниз, до самых скул, и вверх, до самых бровей, но мыслями была далеко от Тревиса. Романтика этого мира уже переселилась в другого человека.
Добрых десять минут Тревис ждал ее капитуляции, потом предпринял еще одну попытку, и тут она впервые увидела его без прикрас. Этого хватило. Воображение и желания Джозефины можно было эксплуатировать довольно легко, но лишь до определенного предела, за которым на ее защиту вставала собственная импульсивность. Сейчас, внезапно получив солидные основания для неприязни, она добавила своему голосу смирения и печали.
— Я знаю, что было у тебя на уме вчера вечером. Прекрасно знаю.
— О чем ты?
— Ты сказал Эду Бименту, что внакладе не останешься, когда повезешь меня домой в своем автомобиле.
— Кто тебе такое наговорил? — спросил он виновато, хотя и без достаточного покаяния.
— Сам Эд Бимент; он еще добавил, что чуть было не дал тебе по морде, когда это услышал. Он едва сдержался.
Тревис опять сдвинулся в угол. Он посчитал, что в этом и заключается причина ее холодности, и в какой-то мере оказался прав. Согласно теории доктора Юнга, в подсознании женщины ведут спор бесчисленные мужские голоса, которые даже говорят ее устами; если так, то отсутствующий Эд Бимент, вероятно, заговорил сейчас устами Джозефины:
— Я решила больше не целоваться с мальчиками, чтобы сохранить себя для человека, которого полюблю.
— Чушь какая-то! — отозвался Тревис.
— Нет, это правда. В Чикаго обо мне и так ходят сплетни. Мужчина не станет уважать девушку, которую можно поцеловать когда вздумается, а я хочу, чтобы мужчина, за которого я когда-нибудь выйду замуж, меня уважал.
Узнай Эд Бимент степень своего влияния на Джозефину, он возгордился бы.
Молодые люди предусмотрительно высадили ее за углом, и, направляясь к своему дому, Джозефина испытывала приятное облегчение, словно завершила большую работу. Геперь она всегда будет хорошо себя вести, станет меньше бегать на свидания, как того хотят ее родители, а в школе мисс Бенбауэр попытается войти в когорту Образцовых Учениц. И на будущий год, в школе мисс Брирли, она будет стремиться к тому же. Тем временем над Лейк-Шор-драйв зажглись первые звезды, и Чикаго завертелся вокруг своей оси со скоростью сто миль в час; тогда Джозефина сообразила, что придумывает себе эти цели, стремления и желания исключительно для души. В действительности она не знала таких притязаний. У ее деда была жизненная цель, у родителей — осознание цели, а Джозефина, родившаяся в горделивом мире, приняла его как данность. Чикаго давал ей для этого все основания: в отличие от Нью-Йорка, он представлял собой город-государство, где старые фамилии образовывали касту, где интеллектуальный уровень задавала университетская профессура и где никто не выходил за границы своего круга, если не считать того, что даже членам семейства Перри приходилось расшаркиваться перед полудюжиной семейств, стоявших на более высокой ступени богатства и власти. Джозефина любила танцевать, но бальный зал, полигон женской красоты, существовал для того, чтобы потихоньку оттуда смываться — с молодым человеком.
От кованой калитки своего дома Джозефина заметила дрожавшую на крыльце сестру, которая прощалась с молодым человеком; очень скоро парадная дверь закрылась, и молодой человек зашагал по аллее. Джозефина его узнала.
Погруженный в свои мысли, он на ходу посмотрел в ее сторону.
— А, здравствуйте, — бросил он.
Джозефина развернула к нему плечи, чтобы он получше рассмотрел ее при свете фонаря, высвободила личико из мехового воротника и улыбнулась.
— Здравствуйте, — скромно произнесла она.
Каждый пошел своим путем. Джозефина, как черепаха, втянула голову обратно.
— Ладно, зато теперь он знает, как я выгляжу, — довольно говорила она про себя, идя к дому.
II
Через пару дней Констанс Перри завела серьезный разговор с матерью:
— Джозефина так занеслась, что я уже сомневаюсь в ее здравомыслии.
— Да, есть немного, — согласилась миссис Перри. — Мы с папой посоветовались и решили в начале года отправить ее в Новую Англию. Но ты ей пока ничего не говори — сначала надо уладить формальности.
— Господи, мама, чем скорей, тем лучше! Она связалась с этим ужасным Тревисом де Коппетом, который не расстается со своей допотопной крылаткой. На прошлой неделе я видела их в «Блэкстоне» — у меня мурашки по спине побежали. Как два психа: Тревис крадется, а Джозефина кривит рот, будто у нее пляска святого Витта. В самом деле…
— Что ты начала говорить про Энтони Харкера? — перебила миссис Перри.
— Она в него втрескалась, а ведь он ей в деды годится.
— Ну уж!
— Мама, ему двадцать два, а ей шестнадцать. Проходя мимо него, Джо и Лиллиан каждый раз начинают хихикать и таращиться.
— Джозефина, подойди-ка сюда, — позвала миссис Перри.
Нога за ногу Джозефина вошла в комнату и, прислонившись к торцу открытой двери, начала тихонько раскачиваться.
— Ты звала, мама?
— Дорогая, ты же не хочешь, чтобы над тобой смеялись, правда?
Помрачнев, Джозефина повернулась к сестре:
— А кто надо мной смеется? Уж не ты ли? В гордом одиночестве.
— Ты настолько занеслась, что ничего не замечаешь. Когда вы с Тревисом появились в «Блэкстоне», у меня мурашки по спине побежали. За нашим столиком все смеялись, да и за соседними тоже — все те, кто оправился от первого потрясения.
— Наверное, эти были потрясены еще сильнее, — самодовольно предположила Джозефина.
— Хорошая будет у тебя репутация, когда ты начнешь выезжать в свет.
— Сделай одолжение, закрой рот! — бросила Джозефина.
Наступила короткая пауза. Миссис Перри изрекла суровым шепотом:
— Мне придется рассказать об этом папе, как только он вернется.
— Давай, рассказывай. — Джозефина вдруг расплакалась. — Господи, что всем от меня нужно? Лучше бы я умерла!
Мать обняла ее, приговаривая:
— Джозефина… ну, Джозефина.
Но та содрогалась от глубоких, прерывистых рыданий, поднимавшихся, казалось, из самого ее сердца.
— Этих уродливых… за-завистливых девчонок бесит, когда на м-меня кто-нибудь смотрит, вот они и распускают сплетни — просто потому, что я могу заполучить кого угодно. Точно так же и Констанс разозлилась, когда я вчера на пять минут присела рядом с Энтони Харкером, пока он ее ждал.
— Да, мне было дико неприятно! Я потом всю ночь плакала. Он приходил, чтобы побеседовать о Мейрис Уэйли. Да что там говорить! Ты за эти пять минут настолько задурила ему голову, что он неудержимо хохотал всю дорогу к Уорренам.
Напоследок Джозефина всхлипнула — и успокоилась:
— Если хочешь знать, я решила его бросить.
— Ха-ха! — взорвалась Констанс. — Ты только послушай, мама! Она решила его бросить — как будто он знает об ее существовании. Да он ни разу не посмотрел в ее сторону! Такое самомнение…
Миссис Перри не выдержала. Обняв Джозефину за плечи, она поспешила вывести ее в коридор.
— Твою сестру беспокоит только одно: чтобы над тобой не стали смеяться, — пояснила она.
— Все равно я его уже бросила, — мрачно выговорила Джозефина.
Она его бросила вместе с тысячью несостоявшихся поцелуев, несбывшихся волнующе долгих танцев и безвозвратно упущенных вечеров. Стоило ли говорить, что накануне она написала ему письмо, которое не отправила и теперь уже никогда не отправит.
— В твоем возрасте рано об этом думать, — сказала мисс Перри. — Ты еще дитя.
Джозефина подошла к зеркалу:
— Я обещала забежать к Лиллиан. Уже и так опоздала.
Вернувшись к себе, миссис Перри подумала: «До февраля целых два месяца». Миловидная женщина, она хотела, чтобы ее все любили, и не отличалась властным характером. Свои ближайшие планы, а вместе с ними и Джозефину миссис Перри аккуратно запечатала в плотный конверт с адресом школы Брирли, чтобы отнести на почту.
Час спустя Энтони Харкер в компании своего приятеля поджидал за столиком чайного салона в отеле «Блэкстон». Энтони был безмятежен, ленив, достаточно богат и вполне удовлетворен своей нынешней популярностью. Недолго проучившись в одном из университетов Новой Англии, он усвоил разве что изощренные манеры, от которых сходили с ума чикагские девушки, а потом выбрал для себя менее взыскательное учебное заведение в штате Виргиния, где и окончил курс наук.
— Вот там этот тип, Тревис де Коппет, — только что указал его приятель. — Не понимаю, что он о себе возомнил?
Без интереса покосившись на стайку молодняка в дальнем конце салона, Энтони опознал младшенькую Перри и еще каких-то юных леди, часто встречавшихся ему на улицах. Вели они себя непринужденно, только чересчур дурашливо и шумно; взгляд его задержался на них недолго и продолжил обшаривать салон (где, несмотря на приличное освещение и непроглядную темень за окнами, будто бы витали сумерки) в поисках знакомой, с которой Энтони договорился здесь встретиться, чтобы потанцевать, — и тут зал внезапно пробудился от настойчивой, заводной музыки. Мимо них устремилась сначала неширокая, но растущая на глазах процессия. Мужчины в пиджачных парах, будто оторвавшиеся от неотложных дел, и женщины в готовых упорхнуть шляпках создавали ощущение мимолетности событий. Догадываясь, что это движение, не вполне случайное и не слишком тайное, вскоре разобьется на упорядоченные фрагменты, Энтони забеспокоился, как бы не упустить его вовсе, и принялся более старательно выискивать знакомые лица.
Одно из них вдруг выглянуло из-за мужского плеча в каких-то пяти футах от Энтони, и он на миг сделался объектом самого грустного, самого трагического внимания. Выражалось оно улыбкой и в то же время отсутствием улыбки, и большими серыми глазами над яркими треугольниками румянца, и линией губ, искривленной вселенским сочувствием к их общей судьбе, но за этим выражением виделась не жертва, а нежная фея печали — только в этот миг Энтони увидел Джозефину по-настоящему.
Первым его порывом было выяснить, с кем она танцует. Оказалось, этого молодого человека он знал, а потому незамедлительно поднялся из-за стола, быстро одернул пиджак и вышел на паркет.
— Вы позволите?
Джозефина, перехваченная в танце, приблизилась к нему почти вплотную, направила взгляд ему в глаза, а потом сразу вниз и в сторону. Она молчала. Сообразив, что ей не более шестнадцати, Энтони понадеялся, что его знакомые не застукают его в разгар этого танца.
Когда оркестр умолк, она вновь подняла на него взгляд; он подумал, что по ошибке недооценил ее возраст. Проводив ее на место, он невольно спросил:
— Вы разрешите еще вас пригласить?
— Да, конечно.
Их взгляды встретились; каждая вспышка ее глаз загоняла в него гвоздь — видимо, из тех, без которых не обходились железные дороги — давний источник фамильного состояния Перри. Обескураженный, Энтони вернулся к себе за столик.
А еще через час они вдвоем уезжали из «Блэкстона» в его автомобиле.
Все произошло естественным образом: в конце второго танца Джозефина объявила, что должна уходить, обратилась к нему с просьбой, и он, отчаянно смущаясь, зашагал рядом с нею через опустевший танцевальный круг. Из уважения к ее сестре он согласился проводить ее домой… но его не покидало безошибочное чувство, что это еще не все.
Однако за порогом его отрезвил пронизывающий холод, и он сделал новую попытку перераспределить ответственность. В тесном контакте с настойчивой белозубо-печальной юностью это оказалось непросто. Садясь в автомобиль, Энтони попытался суровым мужским взглядом утвердить свой авторитет, но ее глаза, сверкавшие как в лихорадке, вмиг растопили его напускную строгость.