– Хин-ган!
– Да найдем мы тебе того Хингана, только не плачь!
Загудел мотор, все заколыхалось, унося Германа в сонную глубь… но и во сне он, чудилось, слышал это успокоительное: «Найдем… найдем Хингана!» – и блаженно улыбался.
* * *Ворота кладбища оказались закрытыми. Кавалеров укоризненно покачал головой: на улице еще белый день, что только люди себе позволяют? Хотя уже полчетвертого, скоро начнет смеркаться… так что, пожалуй, правильно делают, что закрывают. Совсем ни к чему, чтобы ночью по кладбищу шлялись люди. Еще заблудится кто-нибудь, замерзнет. Да и спятить здесь недолго в темноте!
Он погромыхал калиткой. Вышел сторож с таким неприступным выражением лица, что любой другой на месте Кавалерова сделал бы от ворот поворот. А он только усмехнулся и достал из кармана скомканный полтинник.
Сторож без звука снял замок.
Кавалеров еще раз оглянулся – нет, никого на подъездной дороге и автостоянка пуста, – и вошел в калитку, которая тотчас же с грохотом захлопнулась за его спиной.
Невольно вздрогнул. Он всегда вздрагивал от такого вот железного, ржавого, захлопывающегося громыхания. Бесповоротного… Ну что ж, от этого никуда не деться. Может быть, когда-нибудь он забудет, как одинаково скрежещут все на свете тюремные ворота. Хотя вряд ли. «Это уж профессиональное!» – как любит говорить сучонок.
Кавалеров еще раз оглянулся. Послышалось, что сзади подъехала машина. Вот именно – послышалось.
И все-таки он пошел не по расчищенной дорожке, а обходной тропкой, кое-где проваливаясь чуть не по колено. Набрал снегу в оба башмака почти сразу. Вот где ненавистные валеночки сгодились бы. Да ладно, подумаешь, горе! Зато надежно. Напороться здесь на какое-нибудь знакомое рыло – нет уж, тяни назад!
Предосторожность оказалась излишней. Никого! Серая фигурка мраморного ангела чуть не до половины занесена снегом. Значит, сучонка после позавчерашнего бурана здесь не было.
Кавалеров покачал головой. Правда, что сучонок! Лишь бы злобу свою утолить, а ребенок тут один, заброшенный…
Почему-то стало невмоготу глядеть на эту снежную гору. Тихое бешенство вскипало в душе, рвалось криком…
Нет. Нельзя давать себе волю, как ни хочется. Здесь, сейчас – нельзя! Вечером он должен быть на месте. Нельзя надолго оставить сучонка без присмотра. Эта тварь сравнима только с тем бесом, который точит Кавалерова изнутри. Обоим нельзя давать свободы. Обоих надо держать в узде!
Он зачерпнул пригоршню снегу и приложил к лицу. Лоб сразу заломило, но от сердца отлегло.
Так… хорошо, хорошо!
Кавалеров огляделся. Вроде бы где-то здесь, у оградки…
Сунул руку в сугроб и после недолгих поисков откопал небольшую совковую лопату.
Да, поразмять костоньки – это как раз то, что ему нужно. И, главное, никакого риска: увидев расчищенную могилку, сучонок, конечно, вытаращит глаза, но подумает только, что у Кирилла, наконец, совесть взыграла, решил навестить свою кровиночку, прибрал могилку либо сторожу заплатил. А поскольку они с Кириллом не общаются, значит, и спроса быть не может, проверить не удастся. Ну а если Кирилла и в самом деле сюда нелегкая пригонит, он решит, что, как всегда, сучонок подсуетился.
Нет, нет – никакого риска, что может раскрыться участие Кавалерова в этом деле. И вообще – никакого риска, что участие Кавалерова хоть в каком-то деле может раскрыться! Если он сам этого не захочет, конечно.
Кавалеров махал лопатой так ретиво, что взопрел. Сбросил шубу. Снег был тяжелым, вязким. Значит, еще больше потеплеет. Опять небось раскиснет все вокруг, как та вечная мерзлота в мае-июне…
Плиту и памятник он очищал руками – бережно, неторопливо. Вспотевшую спину опять пробрало морозцем. Пришлось одеваться.
Застегиваясь на все пуговицы, Кавалеров с блаженной улыбкой взглянул на озябшего ангела.
Да, вот теперь – красиво. Это зрелище было одним из самых радостных в его жизни – кладбище, памятник, мраморное надгробие с надписью:
«Дашенька Смольникова. 16 июня 1990 г. – 25 ноября 1996 г.
Ты ушла – и унесла с собой наши жизни».
Первый раз прочитав эти слова, Кавалеров просто-таки онемел от изумления. Ну как, ну каким же образом они догадались написать именно это?! Неужели обо всем узнали, поняли все и отвечают ему: ты добился, чего хотел, мы признаем это… Кавалерову даже скучно стало. Его труд как бы обесценился! Ведь хотелось заглядывать в глаза каждому из них поочередно, долго рассказывать, что он сделал, каким образом, а главное – почему. А тут как бы мечту отняли! Но потом, побродив по кладбищу, Кавалеров начитался всякого на памятниках и надгробиях и немного успокоился.
Чего только люди не напишут! Но это одни слова – как правило, весьма хилая оболочка истинного чувства.
Кавалеров медленно натягивал перчатки на покрасневшие руки, поглядывая на узкую лавочку, притулившуюся под оградкой. Когда он смотрел на эту лавочку, его разрывали два противоречивых чувства. С одной стороны, хотелось – как хотелось бы! – увидеть тут их всех, сидящими в рядочек и проливающими горючие слезы. Но Кавалеров слишком часто бывал на кладбище, чтобы не знать: печаль над могилкой – на могилке и останется. Как букетик сухих, неживых бессмертников. Ее с собой не берут. Здесь плачут, убиваются одни люди, а к воротам подходят, в машины садятся совершенно другие. Живые! Не лучше ли так, как случилось? Дед еле бродит, волоча парализованную половину тела. Бабка, то и дело хватаясь за сердце, разрывается между ним и бывшей детской, где взаперти сидит ее взрослая дочь, забывшая все на свете, даже свое имя, изредка лепечущая:
– Дашенька хочет кушать! Дашенькина ляля сломалась! Дашеньке страшно, страшно!
Страшно, что и говорить…
Муж этой самой женщины, которая мнит себя собственной дочкой – еще живой дочкой! – днями и ночами сидит перед компьютером, рисует свои цветные обманки, искренне веря, что они порадуют кого-то так же, как радовали погибшую девочку. Ну а сучонок…
Кавалеров скрипнул зубами. Сучонок единственный из всех не прячется в горе от горя! Он опасен, опасен, хотя…
Кавалеров усмехнулся. Среди того, что сучонок сделал за этот год, не было ничего, чего не разрушил бы Кавалеров одним мановением руки!
Сначала-то он всерьез побаивался сучонка, а теперь все чаще приходит ощущение собственного всемогущества. Где скороспелой злобе одолеть ненависть, полученную в наследство, вспоенную жаждой, вскормленную голодом, выпестованную одиночеством! Сучонку невдомек, что его тайный враг хотел бы сейчас (раз уж так судьба сложилась!) сидеть над другой могилкой, под сенью покосившегося креста, вглядываясь со слезами умиления в еле различимую надпись:
«Кавалеров Семен Евгеньевич. 1 января 1913 – 28 февраля 1953 г.
Кавалерова Маргарита Игоревна. 6 марта 1915 – 24 мая 1953 г.
Кавалерова Дашенька. 24 мая 1953 г.
Вы ушли – и они уйдут за вами!»
Черта с два… Черта с два! Они даже не заслужили могилы своими страданиями!
Отца он хотя бы увидел, спасибо и на том. От матери с новорожденной сестренкой остался только столбик на забайкальской топкой равнине. Бог ты мой, сколько же там этих столбиков! На сотни километров тянутся они.
Кавалеров не посмел сойти с холма, походить по мари, поискать своих. Да и разве найдешь? Столбики-то безымянные! Посидел, поглядел, как сизые сумерки затягивают падь, и пошел через лес на станцию. Все время хотелось обернуться… Как там, в Долине Смерти, клубилось что-то в воздухе, стонало, окликало… Конечно, это ведь тоже долина смерти. А сколько таких долин по России, сколько, сколько…
Кавалеров не оглянулся. Знал, что увидит: мать, бегущую за ним, беспомощно простирающую руку, другой удерживая у груди спящего младенца. И еще знал, что если оглянется, то уже не сможет их покинуть: уйдет туда – вниз, в марь, ляжет под их столбик… окажется дома…
«Не время еще! Не могу!» – кричал он душой и, упрямо набычась, шел вперед, всей кожей чувствуя, как стихает, меркнет зов за спиной. Тогда же он поклялся вернуться – потом, позже, когда все будет сделано. И уже вернулся бы, если бы не сучонок!
Кавалеров с силой пнул стылое надгробие. Метнулся вперед, не сдержав сердца, сцепил пальцы на горле мраморного ангела. С наслаждением заглянул в незрячие, спокойные глаза…
И тут же брезгливо отряхнул перчатки, поднял воротник и, спрятав лопату на место, пошел прочь.
Сволочи! Все сволочи! Нет, правильно говорят умные люди: если хочешь сделать что-то хорошо, сделай это сам!
Он чувствовал себя обманутым. Ему было мало того, что в той старинной, барской квартире в Нижнем теперь навеки – дом скорби. Он хотел, чтобы их преследовало воспоминание о предсмертных криках девчонки! Они должны были постоянно слышать ее сорванный хрип: «Не надо! Пустите! Мне больно!»
Кавалеров так шарахнул за собой калиточку, что ограда заходила ходуном.
Если бы он знал сразу, что Хинган соврал, убил бы его! А теперь все усложнилось… Т-тварь! Девчонка-то умерла сразу! Хинган так напугал ее, что она умерла мгновенно, от первого же страха, разорвавшего ей сердце!
Кавалеров так шарахнул за собой калиточку, что ограда заходила ходуном.
Если бы он знал сразу, что Хинган соврал, убил бы его! А теперь все усложнилось… Т-тварь! Девчонка-то умерла сразу! Хинган так напугал ее, что она умерла мгновенно, от первого же страха, разорвавшего ей сердце!
Разве об этом мечтал Кавалеров? Разве это видел в снах? И главное, они все, они все знают, что добрый боженька смилостивился над их ангелочком, не дал Дашеньке ощутить боль. Все, что сделали с ней потом, было сделано с мертвым телом…
Ладно. Что поделаешь! Придется еще немного подождать!
Заткнуть глотку Хингану. Потом прикончить сучонка. Съездить в Нижний, полюбоваться на тех троих… Сказать им!
А как быть с Кириллом?
Кавалеров пожал плечами. Кирилл – единственный, к кому он не питал злобы, ведь парню и так досталось. Пусть живет!
Кавалеров торопливо шел к воротам, чувствуя, что носки промокли насквозь.
Такси бы, да где его тут возьмешь? Придется тащиться до троллейбуса, потом…
Елки-палки! Такси, что ли, подруливает? Нет, в самом деле!
Точно: у ворот остановилась бледно-желтая «Волга» с шашечками. Из нее вышли две женщины: одна в дорогой дубленке, другая в простенькой серой шубке.
Кавалеров сошел с тропки, пропуская женщин. Полуотвернулся, прикуривая, пряча огонек от ветра.
– Уже темнеет, – жалобно прошелестела та, что в шубке.
– Ничего! – напористо отозвалась ее спутница. – Еще не вечер! Только глянем – и назад. Эй, постойте-ка! На два слова! – Это сторожу.
Кавалеров усмехнулся, глядя вслед женщинам. Готовьте денежки, милашки, иначе с этим боровом и говорить не стоит.
Склонился к таксисту:
– Свободен?
Водитель приспустил стекло, глянул оценивающе:
– Да я не знаю… Вообще-то договорились, что я их подожду…
– Они тебе что, еще не заплатили?
– Ну, скажешь! Заплатили, конечно. Но просили полчасика подождать. Мне ведь тоже нет резона тащиться отсюда порожняком.
– Успокойся, порожняком не потащишься. – Кавалеров открыл заднюю дверцу, сел и тотчас принялся сдирать с ног промокшие ботинки. – Поехали, чего задумался?
– Да вот же… – нерешительно махнул вперед водитель.
Девушка в серой шубке бежала от ворот, махала рукавичкой:
– Подождите! Вы ведь обещали!..
Кавалеров вгляделся в ее размытое сумерками лицо. Нахмурился и покачал головой. Нет уж. Нет!
Бросил на сиденье рядом с водителем стодолларовую бумажку и тут же завалился на бок от резкого поворота.
Таксист сверкал глазами и жал на газ так, словно брошенные девицы могли догнать машину бегом.
Кавалеров обернулся, поглядел на бессильно свесившую руки серую фигурку.
«Вот так-то, голубушка! Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя и подавно уйду!»
* * *Альбина стояла у плиты, а Валерия говорила по телефону, но ее собеседник, юный хакер, орал так, что было слышно каждое слово.
– Не могу, тетя Лера! Ничего пока не могу! У меня мама сдохла, а вы сами знаете, какие сейчас цены, так что когда я что смогу – не знаю!
Валерия уронила трубку.
– Господи, какой ужас! Ты представляешь?! У него умерла мать, а этот негодяй… мама, говорит, сдохла! Да есть ли у него сердце, у этого компьютерного поколения?..
– Мама сдохла, говоришь? А писюк у него не повис? Да так, что даже три пальца не помогают? – почему-то хихикнула Альбина.
– Пожалуйста, выражайся в моем доме прилично, – ледяным тоном сказала Валерия. – Не пойму я что-то тебя.
– Это всего-навсего такой старый, даже бородатый анекдот для узкого круга, – снисходительно пояснила Альбина. – Мама – материнская плата для компьютера, железяка, напичканная электроникой всего-навсего, но когда она выходит из строя, возникает масса проблем.
– А… писюк? – брезгливо поинтересовалась Валерия.
– Не то, что ты подумала! – Альбина опять не удержалась от смеха. – Что, настала моя очередь тебя… эпатировать?
– Ладно, забавляйся, – позволила Валерия. – Про три пальца даже и спрашивать не стану, небось какой-нибудь alt, control, delete?
Альбина выронила ложку.
– То-то! – победоносно выпрямилась Валерия. – Яйца курицу учить вздумали. Я тебе в матери, между прочим, гожусь. Да-да. Если б, к примеру, мы жили в каком-нибудь Туркменистане и я родила в двенадцать лет, то сейчас имела бы все основания пороть тебя за непочтительность.
Альбина быстренько сложила в уме свои двадцать пять с этими двенадцатью и с трудом удержалась, чтобы не вытаращиться на Валерию с неприличной жалостью. Бог ты мой… тридцать семь! Это же… Неужто и она, Альбина, станет когда-то таким же раритетом?! «Застрелюсь или брошусь под поезд», – вспомнились стихи любимого поэта. Впрочем, если в эти жуткие тридцать семь выглядеть так же, как Валерия, то еще ладно, можно, пожалуй, не стреляться!
– Н-ну? – поджав губы, проронила Валерия, которая все это время, оказывается, наблюдала за ней, нехорошо поблескивая глазами. – Кончили оплакивать мои аредовы веки? Для неграмотных филологов: преклонные, древние, мафусаиловы, – пояснила она как бы в скобках, заметив, как взлетели брови Альбины. – Эх, дети, дети, куды вас дети?.. Ладно, бери конфеты и заварник, пошли. Запасной вариант, надо думать, заждался!
«Запасной вариант» сидел в гостиной и, охая от восторга, смотрел по видику боевик «Без лица».
– Севка, выключай, чаек стынет, – скомандовала Валерия.
Беловолосый Всеволод Васильевич (а запасным вариантом был именно он) с видимым сожалением взмахнул пультом. Экран погас.
– Не переживай, – утешила Валерия. – Дома досмотришь. Я его, строго говоря, для тебя и купила. Забойная киношка, правда? Блокбастер, одно слово.
Альбине ужасно хотелось спросить, что это, собственно, такое, однако она скорее откусила бы себе язык. Хватит с нее на сегодня уроков!
– Ну да, – неуверенно кивнул Всеволод Васильевич. – Если блокбастер – тогда конечно… А с чего ты, скажи на милость, такая добренькая, что блокбастерами направо и налево разбрасываешься? Или я должен это воспринимать как… подношение?
– Ага, – без всякого смущения кивнула Валерия, протягивая своему бывшему любовнику чашку. – Так точно. Мы тебе блокбастер про Кейджа и Траволту. Ты нам – информацию про Хингана и господина Смольникова Кирилла Игоревича. Да еще чайком вдобавок напоим и конфетками угостим. Пирог кушай: я сама пекла. Вкусный!
– Вкусный, – с набитым ртом согласился Всеволод Васильевич и некоторое время сосредоточенно жевал, разглядывая фотографию, которую Валерия жестом карточного шулера бросила на стол.
Фотография Альбине была знакома: та самая, похищенная почти на глазах Марины Алексеевны. Денис-Наиль за рулем белого «Форда», рядом в сугробе стоят темноволосый мужчина в длинном пальто и веселая Катюшка в одном платье, но в огромной белой шапке. И, как в прошлый раз, что-то зацепило память Альбины, но тут же и отпустило, не вспомнилось.
– Забавно, – задумчиво сказал, наконец, Всеволод Васильевич, беря снимок. – Забавно, что вы связали эти два имени: Хинган и Смольников. Методом научного тыка или этому предшествовали длительные следственно-розыскные мероприятия?
– Да уж как без этого, – вздохнула Валерия. – Ты что, Сева, забыл, как я работаю?
– Вернее, я забыл, как тебе везет, – остро глянул на нее Всеволод Васильевич. – Ты можешь вообще в креслице сидеть, блокбастеры смотреть и пироги кушать. А лохи, вроде меня, будут тебе информацию в клювике приносить.
– Не могу, – хихикнула Валерия. – Пирогов много кушать не могу: растолстею так, что в кресло не помещусь. Тогда никаких лохов подманить не сумею… Только чего ты прибедняешься, Севочка? Разве ты лох? Ты… ты ветер вольности, рассеянный в печали и любви. Одной рукой ты гладил мои волосы, другой топил на море корабли. Гладил, было дело? Ну, тряхни стариной!
У него так блеснули глаза, что Альбина какую-то минуту всерьез думала, что эта парочка сейчас попросит ее выйти. Однако Всеволод Васильевич только прищурился:
– Угомонись, Клеопатра. Твой Антоний вышел в отставку. Но все равно – спасибо за стихи. Опять Кузнецов небось?
«Да, – подумала Альбина, – ничего себе! Она и впрямь могла бы быть моей матерью: мы даже стихи одни и те же любим!»
– Так вот почему я удивился, – Всеволод Васильевич отставил чашку. – Год назад гремело по Москве одно дело, может, вы даже в газетах читали. Пропала девочка – дочка этого самого Смольникова, – он пощелкал ногтем по фотографии. – Ребенку семь лет. Матушка, сами понимаете, была в отключке, отец из командировки примчался, родня из Нижнего понаехала. Дед девочки – врач по фамилии Налетов, какая-то знаменитость из Нижнего Новгорода.
– Ничего себе – какая-то! – возмутилась Альбина. – У нас даже улица Налетова есть, в Нижнем. Мы жили на этой улице, честное слово!
– Улица в честь этого врача, что ли, названа?
– Нет, его отца – он тоже знаменитым хириргом был. Знаменитейшим! Правда, когда демократия началась, пытались улицу обратно в Пыльную переименовать, говорили, мол, тот Налетов из сталинских сатрапов и все такое, но потом как-то притихли.