– А ты, бедолага, так и будешь теперь гранату до скончания веков в кулачке носить? – спросил Герман, с удивлением ощущая, что губы шевелятся с некоторым трудом. – Я думал, ты ее на плац выбросишь.
– Зачем добру пропадать? – хозяйственно спросил Бирюк. – И ничего мне не сделается, смотри.
Он разжал пальцы. Герман отшатнулся…
Чека была зафиксирована аптечной резинкой.
– Старый фокус, – хмыкнул Ваха, проходя мимо. – Не горюй, доктор: ты не первый и не последний лох, который на него попался. Иди, иди, чего стал!
Герман торопливо зашагал по коридору.
– Вернулся? Ну и молоток, – одобрительно встретил его Стольник. – А раз так, отпусти девочку, Удав.
Удав стоял за спиной Альбины, уставя на Германа свои коровьи очи, и тот внезапно заметил, что колено Мольченко резко выдвинулось вперед. Сейчас он упрется между лопаток Альбины, с силой дернет полотенце на себя…
Герман рванулся вперед, но Стольник перехватил его за руку:
– Кончай психовать! Я кому говорю, Удав?
Тот с явной неохотой опустил полотенце.
Стольник разжал пальцы, и Герман упал на колени рядом с Альбиной. Она зажмурилась, схватилась за горло. Герман положил ей ладонь на затылок, прижал лицо к своему плечу. Она вся дрожала, но – ни слова, ни всхлипывания.
– Все, уже все, – пробормотал Герман. – Давай-ка вставай.
Альбина попыталась подняться, но, ойкнув, села на пол. Можно было представить, как затекли ее ноги!
– Ладно, посидим, отдохнем. – Герман устроился рядом, однако больше всего ему хотелось сейчас увести девушку из этой комнатушки, где она испытала такой ужас, куда угодно, хоть в процедурную увести. Там на полу пятна крови Севастьянова, но все равно там чище.
Альбина опять уткнулась ему в плечо.
– Они… говорили, что ты попытаешься бежать, не вернешься, и тогда меня… – донесся до Германа чуть слышный шепот.
– Кто говорил?
– Вон тот, – махнула она рукой.
Герман повел глазами и поймал насмешливый взгляд Антона, по-турецки сидевшего на брошенном в угол матрасе.
– Каждый судит по себе, как видишь, – ответил он, чувствуя, что горло сводит от ненависти – острой, будто удар ножом. Ну почему, почему сегодняшний сон теперь остается только сном?!
– Предположим, я говорил не совсем так! – послышался голос Антона. – Я просто сказал, что смерть от удушья не так и страшна, как ее живописуют. Говорят, повешенные кончают под себя. И удушенные, наверное, тоже. Надо же, а! Человечество напридумывало столько способов достижения наивысшей степени оргазма, всякие там «Камы-Сутры», мази, шарики, презервативы с крылышками, а оказывается, надо всего-навсего сдохнуть, чтобы оттянуться на полную катушку!
Герман уронил руки. Альбина, отстранившись, с тревогой заглянула ему в лицо, но он не видел ее глаз. Перед внутренним взором медленно, зыбко проползла строчка отпечатанных на машинке букв:
«…на шее трупа обнаружена странгуляционная борозда, след механической асфиксии, предположительно послужившей причиной смерти. Остановку дыхания мог также вызвать мгновенный спазм сердца, что и привело к необратимым последствиям…»
Жуткие в своей обыденности строчки милицейского протокола. Протокола об осмотре трупа, которым однажды стала Дашенька Смольникова.
– Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Успокойся… пожалуйста, – бормотал кто-то рядом, и теплые губы шевелились около лица Германа. – Не надо, успокойся, не надо!
Кто-то сильно тряхнул его за плечи, и Герман почувствовал, как медленно тает на лице и глазах изморозь почти смертельного оцепенения, внезапно охватившего его.
Теперь он видел рядом испуганные серые глаза и даже смог кивнуть: все, мол, в порядке. И все-таки понадобилось еще какое-то время, прежде чем удалось справиться с судорогой, перехватившей горло, и выдавить:
– Я в порядке.
– Можно нам уйти? – прошептала Альбина, поднимаясь и пытаясь приподнять Германа.
Он встал:
– Да, сейчас.
Повернулся к Стольнику:
– Можно вопрос?
– Ну?
Глаза у него – как мутный лед. Он почуял… почуял что-то в поведении Германа. Так матерый волк чует кровь еще прежде, чем она пролилась.
– Этот, – мотнул головой в сторону Антона, однако не нашел подходящего слова и просто повторил: – Этот за что сидит, не знаешь?
Показалось или будто прошелестело, провеяло что-то в воздухе? Нет. Антон еще ни о чем не подозревает, не догадывается, что его ждет. Огрызнулся:
– А тебе какое дело?
– Да уж больно ты профессионально рассуждал об удушье. За версту видно знатока.
– Неужели у нас еще один Удав объявился? – хмыкнул Стольник. – Да это просто серпентарий какой-то. Слышь, Удав? Не боишься конкуренции?
– Що це? – спокойно отозвался из коридора Удав. Нет, он, похоже, не боялся конкуренции.
– Ну, колись, малолетка, за что срок тянешь, – сказал между тем Стольник. – Порадуй нас с лепилой. Всегда приятно полюбоваться на свершения молодого поколения!
Антон нервно облизнул губы и обменялся невообразимо быстрым взглядом с Максом. Для Германа этот взгляд был то же самое, как если бы Антон скомандовал дружку: «Работаем по схеме номер два!» – или что-то в этом роде. Наверняка у них были заготовлены приличные легенды на всякий случай, наверняка такие случаи уже возникали, поэтому мальчики не особенно встревожились. А зря… а зря!
– Ну, я… шлепнул нашего лейтенанта, – с должной развязностью бросил наконец Антон. Даже с некоторой гордостью!
– Неужели мента? – вскинул брови Стольник, но тут же качнул головой: – Хотя нет. О таком герое ого-го весть как разнеслась бы! Какого же лейтенанта шлепнул ты, дитятко?
– Да самого обыкновенного, из части, где служил, – криво улыбнулся Антон и зачастил: – Сам не знаю, за что он меня невзлюбил. Доставал по-черному! И в тот раз… Сменился, помню, с первого караула в десять вечера. Шесть часов «под ремнем» был. Пришел в казарму, только заснул, и сразу будят: вставай, мол, командир тебе снова приказал в караул – бегом! Я портянки стал наматывать, левая хорошо легла, а правая хуже, сапог очень жал.
– До чого тут портянки? – подал голос Удав.
– Сразу видно, в армии ты не служил, – мрачно кивнул Антон. – Ты попробуй походи, когда сапог жмет! Помню, четыре часа утра было, когда я к дереву прислонился, сапог снял и начал портянку перематывать. А тут, как черт с горы, наш лейтенант из-за куста! Поставил меня по стойке «смирно» босой ногой в снег и велел так стоять, покуда он дома чаю не попьет. Я так и стоял, околел вусмерть. Вдруг со спины слышу шаги – он! И еще командует: на месте – шагом марш! Тут я его и срезал. Господи, ну зачем таким людям на свете жить?
Антон опустил голову.
– Ду-шев-но… – протянул Стольник. – А приятель – такой же зверь или помягче норовом вышел?
Он повернулся к Максу, который истово шевелил губами, уже готовый извергнуть свою порцию тщательно затверженной лжи, однако у Германа кончилось терпение:
– Интересно, это вы сами в журнальчике каком-нибудь сию жалостливую историю откопали или Хинган легенду состряпал?
– Хинга-ан? А при чем тут Хинган? – Это Стольник.
– Что еще за Хинган? Не знаем мы никакого Хингана! – Это Антон с Максом в два голоса, звенящих истерическими нотками. Не ожидали, псы…
И еще какой-то звук, напоминающий короткое, потрясенное аханье, раздался рядом с Германом. Покосился – Альбина. Ладонь прижата к горлу, глаза огромные, испуганные, а в глазах такое…
Но Германа уже ничто не могло остановить. Стиснул руки за спиной, пытаясь удержать остатки самоконтроля:
– Хинган здесь всего лишь при том, что в компании с ним эти двое в ноябре позапрошлого года убили девочку по имени Дашенька Смольникова. Ну а что с ней сделали перед смертью – пусть подскажет воображение. Наверное, тогда эта тварь и почерпнула столь глубокие знания об ощущениях человека, которого душат перед смертью…
Но вдруг ломкое, обманчивое спокойствие разбилось вдребезги. Герман метнулся к Антону, вцепился в его горло, стиснул, рывком приподняв с матраса:
– Ну как? Ты кончаешь? Тебе хорошо? Ей даже семи лет еще не было, семи лет!
И согнулся дугой, захлебнулся почти невыносимой болью от сильнейшего удара по почкам.
Герман упал. Подобрал колени к подбородку, пытаясь восстановить дыхание.
Альбина тотчас оказалась рядом, платком отирала его лицо, по которому катился холодный пот.
Проморгавшись, Герман увидел слезы на ее глазах. И вдруг его, с новым приступом боли, пронзило ощущение, что она знает…
– Вставай! – Резкий окрик Стольника. – И впредь грабки не протягивай. Ты здесь – такой же кандидат в покойники, как остальные. Подумаешь, прокурор выискался. Что же еще про 117-ю [5] не прокричал? Здесь я хозяин, понял? Я – и прокурор, и адвокат, и все прочее. Так что помалкивай, если жить не надоело. А ты…
Он обернулся к Антону, и тот, мелко суча ногами, начал отъезжать по матрасу, прижимаясь к стенке. Макса уже не было видно: скользнул под кровать. Однако Бирюк, повинуясь жесту Стольника, перевернул ее и выдернул Антона.
Он обернулся к Антону, и тот, мелко суча ногами, начал отъезжать по матрасу, прижимаясь к стенке. Макса уже не было видно: скользнул под кровать. Однако Бирюк, повинуясь жесту Стольника, перевернул ее и выдернул Антона.
– Ну что, мальцы? Нет ничего тайного, что не стало бы явным, как принято выражаться на вольной воле. Вы кому лапшу на уши вешать задумали? Давайте, колитесь: правда все то, что про вас лепило наплел, или нет?
Ответа не требовалось: достаточно было взглянуть на позеленевшее, резиновое от страха лицо Антона. Макс вообще лежал, сжавшись в комок…
И вдруг Антон завыл:
– Да мы сами, что ли? Мы, может, и не хотели! Нам сказали, денег дали, ну и… А Хинган сам, что ли?..
Он подавился словами, когда на него упал взгляд Стольника:
– Афганец! Убери отсюда этих отморозков! Видеть не могу. Да не забудь отрихтовать, чтоб знали, как врать законнику! – крикнул тот. – Все! Вы автоматически переходите из разряда хозяев жизни в разряд… совсем другой – противоположный. Сейчас не до вас, повезло вам, сучарам, но как только выпулимся отсюда – можете гузно подставлять. Наденем вам юбки!
Герман отвернулся.
Ну, вот и все. Опять же: кто может, пусть сделает лучше. Он не чувствовал ни торжества, ни радости. Но, с другой стороны, не было и того жуткого чувства ненависти к себе, которое и погнало его сюда нынче утром… бросило прямо в ад. Да может ли быть что-то хуже того ада, который он создал сам в душе своей?
Кое-как собравшись с силами, встал, подал руку Альбине:
– Пошли.
Она поднялась, быстрыми движениями смахивая слезы. Герман с трудом подавил вспышку раздражения: ну, и о ком она рыдает, интересно, кого оплакивает? Будущих «петухов» Антошу с Максиком? Или все-таки… его? И откуда опять взялось это ощущение, будто девушка знает что-то о нем, о Хингане?
Герман отмахнулся от этого проклятого имени, попытался загнать его в самые дальние уголки подсознания, и это ему почти удалось. Ненадолго, правда.
– Погоди, лепило, – позвал вдруг Стольник. – Куда собрался? Посидим, поокаем.
Он похлопал по коечке, приглашая сесть, а когда Герман не выразил намерения сделать это немедленно, рявкнул:
– Садись, ну!
Герман сел. Альбина – рядом. Прижалась, садясь, плечом, но не отстранилась испуганно – так и сидела.
Стольник устроился напротив; сощурясь, вгляделся в лицо Германа.
– Ого, лепило, – пробормотал задумчиво. – Не ожидал я от тебя такой прыти. Ты, оказывается, человек посвященный. Это же надо, а? Я думал, тот паренек мелкашка какая-нибудь, вышиварь, да и второй подстать, этакие чинарик с чубариком, а тут вон какие бездны преисподние отворяются! Но ты-то как проведал про такие интимные подробности? В дела эти нос сунул? На тебя что-то совсем даже не похоже. Тогда и вопрос ребром: откуда ты это выведал? Китаев наш многорукий и востроглазый перехватил «малявочку», которая выводила этих двоих на чистую водичку, и тебе сказал? Это уже теплее. Однако причем же все-таки тут Хинган? И вряд ли в той «малявочке» могли оказаться такие душераздирающие подробности: имя, возраст девчонки… Скорее всего, и не было никакой «малявочки», так, Уксус Помидорыч?
Герман молча смотрел мимо Стольника в стену.
– Не было, не было, – повторил тот задумчиво. – А если не было, вопрос остается: откуда тебе известна эта история. А главное – участие в ней Хингана? Что-то я не слышал о его новой ходке. Зато слышал, что вот уже год Хинган сгинул куда-то, и ни слуху о нем, ни духу.
– Ну да, а он должен был тебе «малявочку» послать: так и так, Стольник, сваливаю на Кипр или в Австралию, к примеру? – попытался дерзить Герман.
– Обижаешь, лепило! – с ласковой укоризной взглянул на него Стольник. – Хинган – фигура не простая. Когда такой ферзь сваливает за бугор – это событие. Кое-что другое я слышал: будто вышел Хинган однажды ночью в бассейне купнуться – и пропал.
– А может, утопился, – с мрачной усмешкой отозвался Герман. – С горя, к примеру?
– Ага, или от стыда, что ту девоньку придавил? – кивнул Стольник. – Бывает, конечно… Только твоя какая печаль? Ты-то чего ради суетился, чтоб этих двух сявок в петушиный угол переадресовать?
– Умный он, – послышался гортанный голос, и Герман, вскинув глаза, увидел Ваху, подперевшего косяк крутым плечом. – Умный и хитрый. Нас было сколько? Восемь. Теперь нас сколько? Шесть. Смотри, Стольник, как бы он не избавил команду еще от кого– то… или двух, трех… Ты ему на слово поверил – почему? А если он сейчас скажет что-то про меня, или Бирюка с Удавом, или даже про тебя? Тоже с одного слова поверишь?
– Ого! – хмыкнул Стольник. – Какой ты разговорчивый, оказывается. А я думал, вы, чебуреки, только три слова знаете: «Аллах акбар!» и «зарэжу!».
Повернулся к Герману. Помолчал, поигрывая пистолетом, и за миг этого молчания Герман вдруг ощутил странную тьму, которая, чудилось, родилась за спиной Стольника и начала дымными клубами стлаться во все стороны. Один из черных языков подполз к ногам Германа и, опутав их, начал подниматься вверх.
Наваждение тотчас исчезло, а когда Стольник поднял голову, взгляд его был устремлен не на Германа.
– А хорошенькая девочка, да? – кивком указал он на Аьбину. – Девочка девяносто шестой пробы! Все при ней: окорочка, прыщики… И, если меня не подводит нюх, а он меня никогда не подводит, – дукатик небось? Нераспочатая? Говорят, это сласть… и все тебе достанется, лепило!
– Что? – недоуменно произнес Герман.
– Ну что, что? Надоело мне глядеть, какой ты чистенький среди нас, грязненьких. Сейчас жмокнешь эту дуньку, молодую, симпатичную, – всего-то и делов. Я понятно выражаюсь? Трахнешь ее, иначе говоря, при всех при нас. И тогда на тебе тоже 117– я повиснет. Честно говоря, неохота мне с тобой расставаться, лепило! Полетишь с нами в самостийную Ичкерию на законных основаниях.
– Да ты что, Стольник? – пораженно пробормотал Герман. – Весь ум просидел, тюрьма отбила? Как ты себе это представляешь?
– Молча и нежно! – огрызнулся тот. – Большое дело – бабу шпарить. Тут и представлять особо нечего.
Удав зашелся хохотом, тараща свои карие, влажные глазищи.
– Москаль ты москаль, и чому тэбэ тильки у школи вчылы?
Герман тупо уставился на него.
Альбина сидела, уткнув лицо в ладони.
– Да нет, глупости все это, – утешая, коснулся ее плеча. – Это уж они меня никогда не заставят…
– А тебя и заставлять не надо будет, понял, хрен в очках? – лениво протянул Стольник. – Ты что думаешь – будешь связанный полеживать, а мы тебе ее на болт насадим? Больно надо! Сам все сделаешь, сам…
– Да, може, вин не хоче, – сердито сказал Удав. – Може, тоди и я на що сгожуся?
– Може, и сгодишься, – кивнул Стольник. – А все-таки мне желательно от самого нашего кавалера ответ получить. Ты что из себя недоумка бздиловатого корчишь? Не понимаешь, что ли, если не ты, значит, все мы на ней потопчемся? Так заклепаем, что жива не будет.
– А ты не сдурел, Стольник? – подал голос только что вошедший Бирюк. – Сам же говорил: заложники – наша крыша. Крыша, а не матрасы!
– Заткни пасть, Бирюк! – огрызнулся Стольник. – Ты раньше помалкивал – и правильно делал! Мне нужен этот фраер, понимаешь? Нужен с ручками и ножками! Ты посмотри на него! Ты что же, ничего не понял? Да я его насквозь, падлу, вижу. Та девчонка убитая, про которую он говорил, – она ему не чужая. Видел небось, как его било-колотило, когда о ней говорил? Хинган – это его рук дело, век воли не видать! И не зря он нам тех двух бычков сдал: побоялся, уйдут они от него, из рук выскользнут. Что-то я такое от вертухаев слышал, будто лепило наш сам себя, добровольно в нашу тошниловку на работу назначил. В такую-то дыру! Ишь, добрый доктор Айболит, он под деревом сидит, вы на него только поглядите! Небось с Хинганом расправился, а теперь грабки тянул к тем двум субчикам. Скажешь – нет? Да вы на его рожу посмотрите, ну?!
Герман резко отвернулся, пытаясь защититься от взглядов. Но, похоже, опоздал…
Да, можно было не сомневаться: ошеломленный этой нечеловеческой догадливостью Стольника, он сам себя выдал.
– Так вот, урки, слушайте меня: я этого умельца замазать хочу. И все, базар окончен! Мое слово. А если он сейчас опять из себя целку строить будет, то расстегивайте штаны, вынимайте свайки!
Герман рванулся вперед – и вдруг что-то обвилось вокруг него, прильнуло мягко. Опустил налившиеся кровью глаза – и встретился взглядом с Альбиной.
Она смотрела так…
– Пожалуйста, – прошептала, чуть шевеля губами. – Сделай это… чего они хотят.
– Бачь! – восторженно взвизгнул Удав. – Дивчинка сама хоче!
– Если есть проблемы, – негромко сказал Стольник, – можно попробовать ав-ав. Очень возбуждает. Или еще говорят, есть какой-то лягушачий минет. Никогда не испытывал, а как охота-а…
Он стоял совсем близко, и Герман ощущал волны мелкой, похотливой дрожи, сотрясавшей это жилистое тело.
Альбина спрятала лицо на груди Германа. Теплое дыхание пробивалось сквозь его одежду. Он ощущал шевеление губ и знал, что она по-прежнему шепчет: