Герман оглянулся, досадливо качнул головой. Сомнительно. Очень сомнительно!
Словно в ответ его мыслям, Регина Теофиловна громко всхлипнула. Похоже, до нее тоже дошел нехитрый финансовый расклад… Агапов неподвижно смотрел в пол. На его лице застыло выражение полнейшей безнадежности. Герман знал его, конечно, вскользь как человека, но успел усвоить, что у Агапова хронический гастрит, наложивший отпечаток и на его физиономию, и на образ мыслей, и на способность к действию. Сидит как неживой… А впрочем, что изменилось бы, окажись он «живым»? Их двое против, самое малое, шестерых вооруженных людей. В кино это, конечно, могло бы выглядеть классно! И еще более великолепный мог бы получиться боевик, в котором доктор напустил бы на злодеев какие-то африканские колдовские штучки.
Нет, хватит! Напускался уже в своей жизни! В конец концов, чтобы провести полноценное «переоборудование» мужчины в женщину, нужны годы и годы. А он обтяпал дельце с Хинганом за шесть месяцев! Да и теперь… Знал бы хоть какое-то колдовство, непременно применил бы. Но вот беда: лечить (калечить – тож!) он научился, а вот шаманить – увы… Так чем же он лучше Агапова, из которого, отняв табельное оружие, словно бы выпустили воздух? Вот если бы вместо Агапова оказался Севастьянов… Это был крепкий мужик, который никогда не стеснялся продемонстрировать – хотя бы визуально – увесистость своих кулаков и рассуждал: «Меня за всю службу тысяча зеков грозилась убить после заключения и столько же обещали поставить бутылку на свободе. И никто не сдержал слова!»
Но Севастьянов лежит замертво, и единственный, на кого сейчас может рассчитывать Герман, это на самого себя. Конечно, если поднапрячься… не такой уж он цветик полевой, каким небось кажется этим отморозкам. Когда-то слыл за первого хулигана восьмой нижегородской школы. Да и Алесан кое-чему подучил… Вот только закончит перевязку Севастьянова, а там можно и с захватчиками побеседовать тишком да ладком. Как это выражается Стольник? Покуликать по-свойски, вот именно.
– Ох, боже мой, смотрите! – испуганно выдохнула девушка, и Герман очнулся. Вот странно – руки совершенно автоматически выполняют привычную работу, а мысли блуждают бог знает где. Герман даже несколько удивился, «вернувшись».
Еще больше он удивился, увидев, что глаза Севастьянова открыты.
– Николай Иванович, привет, друг дорогой, – ласково сказал Герман, перехватывая его запястье и с огорчением отмечая, что пульс дерганый, слабый. Да и смотреть на него Севастьянов смотрел, конечно, только вряд ли что-то видел.
– Может, ему больно? – шепнула девушка. – Или пить хочет?
– Смочите губы, посмотрим.
Она сунула ватку под кран, осторожно выжала несколько капель на губы Севастьянова. Тот слабо облизнул губы, но как бы безразлично, пить не просил. Значит, температура не поднимается, это хорошо. Герман вдруг заметил, что девушка, чья рука поддерживала голову раненого, машинально провела языком по губам, как бы повторяя его движение.
Герман посмотрел на ее профиль с необыкновенно аккуратным носом и чуть сдвинутыми бровями. Темно-русые волосы собраны в небрежный мягкий узел. Кое-где выбиваются вьющиеся пряди, но все равно – во всем облике удивительная чистота, какая-то девчоночья прилежность и аккуратность. И еще вот что удивительно: она ведет себя в этой безумной ситуации совершенно естественно. Вслед за первыми минутами испуга, негодования, растерянности – тоже совершенно естественными, между прочим! – мгновенно вошла в ситуацию, где от нее требуется собранность и четкость, и помогает Герману так, словно не только для него, но и для нее тоже уход за раненым – исполнение самого обычного долга.
– Вы по профессии кто? – спросил он, приподнимая Севастьянова, чтобы ей было удобнее пропустить бинт под плечом. Кстати, почему так получилось, что бинтует она, а Герман вроде как ассистирует?
Она покосилась смущенно:
– Ну… я же в этом фонде работаю.
– А в больнице никогда не приходилось?
Вот чего никогда не приходилось ему, так это видеть, чтобы люди так краснели. На ней просто живого места не осталось в какое-то мгновение ока! Но тут же пожар погас, девушка стала просто очень румяной.
– Вообще-то я филолог, русский язык и литература, но в больнице и правда приходилось работать, – открыто взглянула на Германа. – Вы меня не помните?
Глаза у нее были серые, с туманной, зыбкой прозеленью в глубине.
Герман растерянно моргнул. Нет, он совершенно точно не встречал ее прежде. Такое лицо не забудешь. Хотя… чем дольше он на нее смотрит, тем отчетливее кажется, что и впрямь видел где-то.
– Мы… знакомы? – спросил осторожно. Училась на медфаке несколькими курсами младше? Или по Болдино помнит? Или просто по городу? Что же это с памятью, а?
– Н-нет, – с запинкой ответила девушка. – Пожалуй, нет.
– Меня зовут Герман Налетов.
– Я знаю, да. А меня – Альбина Богуславская.
Их пальцы столкнулись на узелке, которым Альбина закрепила повязку раненого. Девушка отдернула руку, отвернулась…
Новые новости: ей известно, как его зовут. Но Герман о ней уж точно впервые слышит, на имена-то у него отличная память!
Альбина вдруг вскинула глаза, и на ее лице появилось выражение ужаса.
Герман стремительно обернулся, вскочив, и столкнулся взглядом со Стольником.
– Ого, какой ниндзя, – хмыкнул тот и перевел глаза на раненого. – Очухался мент? Ну, лады. Эй, Удав, а ну, ползи сюда! – крикнул он кому-то в коридор, и на пороге с ним рядом возник низкорослый человек: волосатый, с узким ртом, губастый и длиннорукий. При этом у него были необычайно красивые глаза. При желании его вполне можно было бы назвать волооким, глаза были и впрямь коровьи – большие, карие, влажные. И все-таки в его внешности было что-то отвратительное, как, впрочем, и в этой кличке – Удав. Любимым оружием Назария Мольченко была удавка, которой он владел виртуозно. Накидывал на шею неосторожному таксисту или частнику – и грабил их под страхом смерти.
Совершенно случайно Герман знал историю ареста Удава. Приключилось это в России – потому он и отбывал наказание не на просторах «ридной нэньки» Украины, а на Нижегородчине.
По приказанию Стольника удав «вполз» в процедурную и, так сказать, свернулся клубком (или что там делают удавы?) на пороге.
– Видишь мента? – спросил Стольник, тыча носком башмака в Севастьянова.
– Бачу, а вже ж, – кивнул Удав.
– Бери его и волоки в какую-нибудь палату. Н-но, тихо! – вскричал Стольник, подавляя слитный порыв Германа и Альбины загородить Севастьянова и алчное движение пальцев Удава к его горлу. – Ни-ни, ты даже думать об этом не моги! Он мне живой нужен. Пусть там полежит под охраной – для страховки. Чтобы доктор знал: его пациент при нас. И стоит рыпнуться – Удав тут же… понимаешь, нет, лепило?
Герман стоял с каменным лицом, хотя это далось ему нелегко. Да… Это же надо: чуть не месяц провел, можно сказать, бок о бок со Стольником и не разглядел матерого волка в обличье старого добродушного пса якобы со сточенными клыками. Но каков остер у Стольника глаз! Да уж, он-то видит Германа до донышка!
– Может, поверишь, если дам слово, что буду соблюдать нейтралитет, скажем так? – спросил Герман, мимоходом удивившись, как легко слетело с его губ пренебрежительное обращение на ты.
Стольник прижмурился в улыбке: он это сразу заметил, мимо него ничего не проходило!
– Ох, лепило, до чего же, до чего хочется мне поверить! Увы, не могу. Береженого бог бережет! Так что ступай, Удав, но гляди, грабли не распускай. Вертухай этот – наша надежда и опора, просек?
– А вже ж! – снова буркнул Удав и выполз за дверь.
Стольник еще немного покачался с пятки на носок, скользя взглядом от Германа к Альбине и вышел.
Альбина резко, коротко выдохнула: свой страх перед Стольником, понял Герман. С болью взглянула на него:
– Может, мне надо было тоже пойти… ну, туда, где раненый? Я бы, наверное, могла чем-то помочь?
– Оставайтесь здесь, – буркнул Герман. – Еще не хватало!
Он ощутил мгновенный приступ ярости, смешанной с отчаянием, при мысли, что Альбина оказалась бы там, за дверью, – одна, среди этих… без всякой защиты.
«Еще и за нее волноваться!» – подумал почти грубо, убеждая себя, что дело только в этом, он освобождает себя от лишних волнений, только и всего. Нет, ну правда – и так хватает!
Герман и Альбина разом подошли к раковине.
– Надо же – вода теплая, – удивилась Альбина, намыливая руки.
– Здесь котельная во дворе.
– Нет, я просто подумала… мне как-то кажется, что сейчас все должно…
Она не договорила, но Герман понял. У него и у самого было такое чувство, что после случившегося жизнь просто не может идти так, как шла раньше. Все вроде бы должно надвое переломиться, а ведь нет!
Альбина взяла полотенце, а Герман подставил руки под струю. Красноватая вода уходила в сток. Пожал плечами: сейчас этот цвет его ничуть не волновал.
– Надо же – вода теплая, – удивилась Альбина, намыливая руки.
– Здесь котельная во дворе.
– Нет, я просто подумала… мне как-то кажется, что сейчас все должно…
Она не договорила, но Герман понял. У него и у самого было такое чувство, что после случившегося жизнь просто не может идти так, как шла раньше. Все вроде бы должно надвое переломиться, а ведь нет!
Альбина взяла полотенце, а Герман подставил руки под струю. Красноватая вода уходила в сток. Пожал плечами: сейчас этот цвет его ничуть не волновал.
Оглядевшись, они сели на лавочку в углу процедурной. Там было тесновато, но обоим почему-то не хотелось садиться рядом с непрестанно, теперь как бы сонно всхлипывающей Региной Теофиловной и обмякшим Агаповым.
Герман глянул на часы. Ого, а ведь скоро истечет первый час!
– Вы верите, что удастся за это время раздобыть вертолет? – шепнула Альбина, словно подслушав его мысли.
– Поживем – увидим… – пробормотал он не без угрюмости: стало вдруг невыносимо стыдно просто так сидеть, ждать решения своей участи… тупо зависеть от этого дерьма! Кое-что крутилось в голове, конечно: главным образом вспомнилось, что оружие всякого врача, кроме лекарств и инструментов, еще и слово… Но сначала ему хотелось хоть немножко утешить или хотя бы отвлечь эту встревоженную девушку.
– Так где мы с вами познакомились? – спросил с легкой улыбкой.
Она торопливо отвела глаза:
– Мы не знакомились. Но я из Нижнего Новгорода, как и вы. Училась, правда, в Москве, потом там работала и вернулась сюда буквально месяц назад.
– Я тоже.
Она кивнула:
– Да…
– Погодите, – сказал Герман. – Мы с вами что – в Москве виделись?
Она быстро, беспомощно вскинула на него свои глаза, переменчивые, как речная вода, и тотчас опустила.
«Забавно, – всерьез задумался Герман. – Да я после возвращения в Москву и двух слов ни с одной женщиной не сказал, тем более – с такой. Я запомнил бы ее, точно, запомнил бы!»
Внезапно неясная, расплывчатая картина влилась в сознание и зыбко закачалась перед взором памяти. Но тут же, словно камень, разбивший отражение в спокойной воде, ее спугнул окрик Стольника:
– Эй, лепило, на выход с вещами. Твой вертухай концы отдать задумал!
Герман выскочил за дверь. Он отчетливо помнил, как захлопнул ее за собой, однако, упав на колени около лежащего прямо на полу Севастьянова (а ведь кругом стояли пустые койки!), снова почувствовал рядом Альбину.
Раненый дышал громко, тяжело. Повязка на плече напиталась кровью. Герман испугался: неужели все-таки задето легкое? Тогда плохо… Плохо! Во всяком случае Севастьянову нужна более серьезная помощь, чем та, которую может сейчас оказать Герман. Бинты кончились, и вообще ничего больше нет.
От злости на собственное бессилие заныло сердце.
– Да, он может умереть, – бросил с ненавистью в блеклые глаза Стольника. – Причем в любую минуту. Даже без участия Удава. – Не сдержался, сделал все-таки хоть слабую попытку лягнуть!
Лицо Стольника помрачнело – разумеется, не из-за этого неуклюжего ехидства.
– Хреновато, а? – шевельнул он губами. – Как твое мнение, Уксус Помидорыч? Тебе говорят, лепило, чего молчишь?
– Хреновато, – согласился Герман. – Если Севастьянов умрет… вас отсюда живыми не выпустят, можешь не сомневаться.
– Да ну? – издевательски вздернул брови Стольник. – А ваши поганые жизни-жистянки – так ли уже дешевы нынче? Две бабы, еще один вертухай – да и ты, браток, все-таки Налетов, а не какая-нибудь шваль подзаборная.
Итак, миф о всемогущих, знаменитых Налетовых еще продолжал жить даже после того, как судьбы их разбились вдребезги.
– Есть такое мнение, что ради вас нам дадут-таки вертолет!
– Ну, вертолет, – дернул плечом Герман. – Сюда, прямо в больничку, он ведь не въедет, верно? До вертолета еще надо добежать. А заменить охранников на вышках снайперами Павлу Михайловичу сам бог велел, дурак он будет, если этого не сделает!
– Дурак будет? – задумчиво повторил Стольник. – Нет, Китаев не дурак… Но ты к чему ведешь баланду, не пойму что-то?
– К тому, что вам надо свои честные намерения как-то подтвердить. Вам нужна одна свобода, но никак не гора трупов на пути. Вы к людям по-хорошему – и они к вам по-хорошему. Отдайте им Севастьянова, пускай он за вас, да и за нас за всех похлопочет.
– То есть как это – отдать? Ты соображаешь, что говоришь? – процедил Стольник, и Герман как-то вдруг, внезапно обратил внимание, что в их разговор не вмешивался ни один зек. Стояли у окон, у двери, по стенам, ловили каждое слово, но сами – ни гу-гу. Что значит авторитет вора в законе! Да, конечно, именно Стольник и был вдохновителем и организатором этого захвата. Остальные, в том числе и злобный Ваха, и молчаливый Бирюк, и поганый Удав – мягкая глина в его руках. Не говоря уже об этих пластилиновых мальчиках, Антоне с Максом, из которых всякая мало-мальская сила может лепить все, что пожелает.
Поэтому Герман предпочел помолчать. Стольник сам должен разобраться, что к чему. И, надо отдать ему должное, разобрался довольно быстро!
– Удав, возьми девчонку, – с этими словами Стольник швырнул подручному полотенце, висевшее на спинке кровати. В ту же минуту его пистолет уставился на Германа. – Перетяни ей горлышко, да покрепче… и если начнет дергаться, переломи шейку. Ну, тебя учить не надо!
– Есть налево! – хмыкнул Удав, и Герман краем глаза увидел белый жгут, перехвативший горло Альбины. Ее лицо не очень-то отличалось цветом от белой полотенечной ткани.
– Вставай, лепило, и не рыпайся, очень тебя прошу! – Стольник повел дулом вверх. – Не только сам маслиной подавишься, но и девчонке Удав шею переломит. Очень профессионально изготовит из нее тряпичную куклу. Понял?
Герман кивнул, пытаясь поймать мечущийся взгляд Альбины. Ну вот, удалось.
– Не бойся, – прошелестел пересохшими губами. – Они тебе ничего не сделают, я… я буду слушаться их.
– Ну вот и ладненько! – обрадовался Стольник. – Теперь иди к окошечку и покричи Китаева. Скажешь ему, что вертухай сам на пулю нарвался, и по-хорошему, собаке собачья и смерть, однако мы люди гуманные и желаем непременно передать его в объятия родной российской милиции. Передача будет осуществляться через дверь, однако если кто-то из ментов задумает лоха швырять, ты поляжешь первым, потом девке свернут шею, а другого вертухая мы им по кусочкам в окошко выкинем. Толстуху в виде топленого сала в унитаз спустим.
О господи…
Герман покачал головой. Если этот человек сверкает от удовольствия глазами, всего лишь описывая изощренные пытки, то на какую жестокость он способен на деле, какой кайф ловит от криков жертв и реального запаха крови? Все это не пустая угроза.
Поэтому Герман сделал все так, как ему велели, и через несколько минут, глядя в провалившиеся, обметанные тревожными тенями глаза начальника колонии, четко описал ему, как будет передан Севастьянов.
– Думаю, у него прострелено легкое. Пусть уже сейчас кто-нибудь свяжется с поселковой больницей, – добавил он. – А еще лучше, если вместе с вертолетом для нас пришлют квалифицированных специалистов… в этом вопросе. Конечно, окажись у меня тут какой-нибудь наркоз или усыпляющее средство, я мог бы попытаться и сам как-то… облегчить его положение, но…
Китаев на какой-то миг впился взглядом в глаза Германа, однако лицо его осталось прежним: просто взволнованным, просто осунувшимся, просто… во всяком случае Герман от всей души надеялся, что стоящий за его спиной Стольник ничего особенного не разглядел. Герман сделал все, что мог. Кто может, пусть сделает лучше!
Павел Михайлович осипшим от волнения голосом спросил, как обращаются с заложниками.
– Да нормально, честное слово, – усмехнулся Герман. А интересно, что ожидал услышать Китаев?! – Будут проблемы с вертолетом, как думаете?
– Не должны вроде, – покачал головой начальник колонии, и в эту минуту Стольник, буркнув: «Сеанс связи окончен!» – оттащил Германа от окна, к которому снова придвинули поставленную на попа больничную койку.
Теперь предстоял собственно процесс передачи. Состоял он в следующем: Герману взвалили на плечи бесчувственное, а потому мучительно тяжелое тело, и он медленно, пошатываясь, двинулся к дверям. Рядом шел, держа одну руку в кармане, невозмутимый Саша-афганец.
Ваха и еще один незнакомый Герману зек разобрали подобие баррикады перед входом. Потом, по сигналу Стольника, дверь распахнулась, и Герман встал в дверном проеме. Рядом – афганец. Он выдернул из кармана руку, простер вперед – и Герман увидел, что пальцы стиснули гранату.
Через окно Герман, как ему было велено, предупредил Китаева, что у гранаты этой будет выдернута чека. То есть при выстреле в афганца тот разожмет руку – и…
– Хорошо, если барин не захочет экспериментировать, – выразил надежду Стольник.
Обошлось.
Когда Герман свалил тело Севастьянова на плац и отступил, он даже оглядеться не успел – афганец сразу втянул его в коридор. Ваха с подручным запирали дверь и восстанавливали баррикаду.