– Однако ваш запоздалый гость намерен явиться именно в дверь, – с ухмылкой заметил краснощёкий ксёндз.
Иезуит сыто икнул, сделал глоток красного вина и отодвинул кресло подальше к стене, наблюдая, как с пистолетами наизготовку Лёвенхаупт настороженно приблизился к двери. Капитану хотелось её приоткрыть, но для этого пришлось бы отложить один из пистолетов, чтобы высвободить руку. Вдруг он резко повернулся к окну. За ним на уличной мостовой началось другое шумное сражение, оно было рукопашным и по одежде нельзя было определить, кто свой, а кто чужой. Лёвенхаупт вздрогнул и нервно отвернулся от окна к двери, по которой пришёлся оглушительный удар летящим стулом.
В ту же секунду увалень солдат подхватил за ствол обронённый мушкет, замахнулся им как дубиной, и бросился на казака с яростным намерением снести ему прикладом верх чубатой головы. Казак увернулся, поддел удачной подножкой голень нападающего, и тот потерял равновесие, рухнул задом прямо в окно комнаты харчевни. От звона разбитого стекла Лёвенхаупта передёрнуло, он отскочил от двери и с разворота выстрелил из обоих пистолетов.
– А-а-а! – раздался дикий вопль раненого.
Выронив мушкет, рослый детина солдат отпрыгнул на мостовую, схватился за ляжки, подтверждая, что пистолеты в руках капитана Лёвенхаупта – опасное оружие. С помощью противника одержав полную победу над другим противником, казак на ходу к спуску в полуподвал распрямился, перевёл дух, вслушался в то, что творилось в большом зале. Он и хотел помочь другу и не решался оставить улицу без внимания.
А в зале харчевни Удача швырнул сломанную шпагу в лицо ближнему драгуну, и тот отступил с вонзившимся в щёку обломком клинка с рукоятью, нечленораздельным мычанием взвыл от боли и невозможности продолжать схватку. Одним нападающим стало меньше, но второй кинулся вперёд с удвоенным пылом. Заскочив на угловой стол над головой кучера, безоружный Удача подпрыгнул, и шпага просвистела под его ступнями. Тут же нацеленный в живот колющий выпад он резко отклонил кинжалом, провернулся к шпаге спиной, с разворота сильно оттолкнул сапогом в грудь оказавшегося близко к столу противника. Рослый драгун отшатнулся и, чтобы удержаться на ногах, неуклюже ступил назад, опрокинулся через поваленную лавку и растянулся на полу, в падении ломая правую руку. Спрыгнув на злой болезненный выкрик, Удача подхватил шпагу драгуна и вскользь убедился, что нападать больше некому, затем бегом пересёк зал к двери боковой комнаты. Прежде чем он придумал, как взламывать её, за нею клацнула задвижка, – очевидно, в комнате услышали прекращение схватки и решились узнать, кто ж её выиграл.
Угадав нужный момент, он рванул ручку на себя, и капитан Лёвенхаупт, вместо сильного толчка плечом, вывалился мимо двери в зал. Неуклюже размахивая для равновесия шпагой и третьим пистолетом, путаясь в одеянии пастора, Лёвенхаупт не удержался на ногах, упал на колени, и пистолет непроизвольно пальнул в сводчатый потолок, пулей выбил из него труху. Бесполезный больше пистолет отлетел в сторону, а капитан вскочил.
– Вот ты и попался! – воскликнул он с торжеством в голосе. – Сейчас на выстрелы прискачет драгунский отряд, и на этот раз я тебя не упущу!!
Яростно, со свежими силами он кинулся на шпиона, который доставил ему столько неприятностей.
Отражая его бешеный натиск, Удача отступал, теснимый к винтовой деревянной лестнице, которая вела наверх. Поднимаясь со ступени на ступень, он выманивал за собой Лёвенхаупта и видел, как в зал харчевни вбежал казак Сашка, заметил бледного и потного от пережитого страха кучера. Отпихнув тяжело раненого в щёку и рот драгуна в сторону, казак за шиворот выволок кучера из-под стола, поддал ему пинка под зад и рявкнул на ухо:
– Живо на козлы, сучье отродье! – И тут же на весь зал заорал на показавшегося в дверях смежной комнаты иезуита: – Поторопитесь в карету, святой отец! Не то придётся мне торопить вас самому!
Ксендз не стал дожидаться исполнения угрозы, сыто просеменил к выходу на улицу. Вытолкав кучера за порог, казак вернулся за мушкетами драгунов и нырнул на кухню, подпалил в очаге жгут. Когда он опять скоро появился в зале и приостановился у выхода, звон шпаг переместился на второй ярус. После секундного колебания, он выскочил наружу. Бегом завернул в переулок и догнал ксендза у самой кареты, когда толстозадый кучер, будто взлетевший на насест напуганный петух, уже был на козлах и замахнулся кнутом на растревоженных лошадей.
– Стоять! – гаркнул он на кучера с бешеной угрозой, прислушиваясь к доносящемуся из верхних окон шуму схватки капитана и своего товарища. – Помчишься по моему приказу!
Капитан Лёвенхаупт шаг за шагом загнал противника в проход. Тот напал, отпрыгнул и прохвостом, по его мнению, скользнул за крайнюю дверь, успел запереться изнутри задвижкой прежде, чем капитан в воинственном возбуждении ударил по ней ногой и навалился плечом. Слабая дверь затряслась от яростных толчков его сильного тела, не выдержала и, как плотина от напора урагана, сорвалась с петель, рухнула на пол. Но его противник уже вылезал в окно и спрыгнул вниз. Быстро оказавшись у окна, Лёвенхаупт увидел, как тот с прыжка ловко присел на крыше кареты, которая рывком ошалелых от хлёсткого щёлканья кнута лошадей покатилась из переулка на улицу.
– Я же говорил, он польский шпион! – в сердцах воскликнул он ей вдогонку и, когда карета польской графини уже заворачивала в сторону городских ворот, от огорчения стукнул шпагой о подоконник.
Кучер же той кареты вытаращил глаза, с отчаянием тонущего в водовороте погнал лошадей прямо на выбегающего от ворот стражника унтер-офицера.
– Гони! – заорал ему казак, выталкивая на мостовую раздетого и связанного драгуна, после чего бросил взор назад, где показался десяток других верховых драгун, которые с торжествующими криками пришпорили коней в погоне за беглецами.
Высунувшись из окна кареты с мушкетом и дымящим жгутом, казак нацелился в направлении ворот, и унтер-офицер там испуганно шарахнулся от дороги, повалился за землю. Ноги двух пар лошадей и колёса пронеслись мимо головы унтер-офицера, и он с облегчением приподнял её от земли, посмотрел им вслед, увидел, что выстрел мушкета предназначался не для него. Раздался хлопок, дым от дула мушкета взметнулся к барабану подъёмника воротной решётки, к плотно намотанной на нём толстой верёвкой. Растерзанная пулей туго натянутая верёвка разорвалась, верхним хвостом взвилась к арке, а зубья дубовой, обитой железом решётки, как будто ожили, и, словно намереваясь вцепиться в верх кареты, поползли из арки книзу. Но не успели зацепить ни лежащего на карете мужчину с личиной на голове, ни задник самой кареты. Набирая скорость, они упали и впились в землю, перекрыв выезд на пути скачущих галопом драгун.
Позади кареты заржали, заплясали останавливаемые на скаку или разворачиваемые кони преследователей, мешая одни другим в бестолковой толчее за решётчатой преградой. А чертыханья, брань и нестройные и совершаемые без прицела пистолетные выстрелы наездников, свидетельства их досады и разочарования, были единственным, что те могли отправить вдогонку удаляющимся и ускользающим от них беглецам.
10. Пленница в крепости
Неприятное утреннее происшествие с кровопролитным и позорным для его драгун освобождением иезуита, казалось, нисколько не испортило ни обеденного настроения командующего гарнизоном коменданта крепости, ни его намерения выглядеть в глазах польской графини гостеприимным хозяином. Войну ещё не объявили, и он не имел права расспрашивать и оскорблять подозрениями эту женщину. Хотя она была очевидным соучастником бегства иезуита, не тайного, а открытого, дерзкого, на глазах бюргеров и в её карете, – и такое случилось во вверенном ему королём городе!
Обеденные блюда, как обычно, приносились в его рабочее помещение в замке, и в этот день за его столом трапезу делили трое. Однако разговор между ними не клеился. Со стороны могло показаться, полковник молчал единственно по той причине, что отдавался поглощению вкусной ему пищи со всей серьёзностью, и не желал, чтобы его отвлекали от этого занятия. Изменение отношения к графине ощущалось только по поведению адъютанта, его помощника. Тот сидел напротив женщины и рассматривал её оценивающе, как вполне военную добычу, впрочем, отдавая должное и обеду. Томно подперев нежный подбородок оголённой до предплечья белой рукой с подчёркивающими женственность тела ямочками в локтевом изгибе, она тонкими сильными пальцами отщипывала кусочки обжаренной курицы и небрежно отправляла их в рот. Всем видом она показывала, еда её не развлекала, потому что ей скучно, надоело смотреть на обоих мужчин за столом и на денщика с белым полотенцем на руке, который стоял за спинкой высокого стула коменданта.
– Итак, я первая пленница в ещё не начатой войне, – прервала она тягостное безмолвие обращением к полковнику, вынуждая его ответить.
– Вы моя гостья, – объедая куриную ногу, нехотя проворчал он, будто раздосадованный необходимостью отвлекаться от сахарной кости пёс.
– Вот как? – она глянула на него внимательнее, и в её голосе прозвучала издёвка. – И я могу отправиться в город?
Комендант сделал вид, что не слышал вопроса. За него ответил адъютант.
– Боюсь, вам там небезопасно, – сказал он с вежливым вызовом. – Горожане очень возбуждены тем, что натворили ваши сообщники.
– Какие у меня там могут быть сообщники, если меня не выпускают отсюда? – возразила она холодно. – А если вы полагаете, я руководила ими через записки, то разберитесь со своими надсмотрщиками, выясните сначала, кого я подкупила. Без оснований же не обвиняйте меня в том, в чём я хотела бы участвовать, однако не участвовала. Раз я в тюрьме, относитесь ко мне, как к узнице, а не как к заговорщице.
– Это не тюрьма, – строго заметил полковник. – Это крепость.
– Ах, для меня теперь всё равно! Даже в тюрьме женщинам разрешаются прогулки по двору. Если это не тюрьма, я хочу прогуляться.
– Но здесь вам гулять ещё опаснее, чем в городе, – сказал адъютант. – У многих тяжело ранены их товарищи…
Можно было подумать, что у полковника сквозь зубы вырвался тихий стон. Будто очередное упоминание о позоре его людей вызвало приступ мучительной боли, которую он больше не в силах был скрывать. Он отбросил ножку в тарелку, вырвал у денщика полотенце.
– Можете приставить ко мне соглядатая, – довольная его нравственными мучениями заявила графиня, гордо вскинув породистую голову. – Вы не имеете права со мной так обращаться, пока наши короли не объявили один другому войны!
– Но ваши сообщники её мне уже объявили, чёрт возьми! – комендант отшвырнул полотенце назад, в руки денщика, и резко встал, побуждая встать и адъютанта. Он взял себя в руки, и холодно распорядился, обращаясь к нему. – Она будет находиться под вашим наблюдением. Пусть в пределах острова делает, что хочет, только не спускайте с неё глаз ни днём, ни ночью! Особенно ночью!
– Спасибо, полковник! – поднялась со стула и она. Голос её был звонким и торжественным, ей объявляли личную войну, и она принимала вызов. – Я не забуду вашей вежливости к знатной подданной польского короля.
Комендант заскрипел зубами, но ничего не ответил, отвернулся к окну, показывая, что она должна выйти.
Адъютант коменданта подал графине руку, чтобы помочь ей пройти между кромкой воды и большим кустарником, который препятствовал размыву течением почвы на косе в нижнем окончании острова. Она не пожелала воспользоваться предложенной им помощью, отвергла очередной знак его внимания, как делала везде во время прогулки снаружи внушительной размерами и представляющейся неприступной крепости. День был солнечным, жарким, однако постепенно набирал силу прохладный северный ветер. Там, вдали, откуда он дул и где синее небо касалось зелёной полоски леса, собирались тёмные грозовые тучи, предвестники скорого приближения смены погоды. Однако величественная крепость, словно бросала надменный вызов природе, обещала укрытие от любого разгула стихии, и вблизи неё предстоящее ухудшение погоды не вызывало чувств беспокойства. Полька и её сторож обошли весь берег острова и тропинкой неторопливо взошли по обрывистому склону к обитым медными листами воротам. У ворот они обождали, пока солдаты разгрузят большую восьмивёсельную лодку, перенесут на берег, а потом в крепость запасы продовольствия – мешки с мукой и сухарями, мясные туши, корзины с рыбой и сырами.
– Не правда ли, вы и я как будто отрезаны от всего грешного мира? – не то серьёзно, не то в шутку доверительно сказал адъютант, прерывая затянувшую игру в молчаливую неприязнь. – Поверьте мне, война опасное занятие, неизбежное зло. Пусть их воюют. А мы здесь как... Да, как Адам и Ева.
Она расхохоталась.
– А это наш Эдем, – отозвалась она с высокомерием и обвела рукой очертания крепостной стены.
– Это место лучше, чем Эдем. Это крепость со многими удобными вещами, каких не было в Эдеме.
– Вы серьёзно? – глянула она на адъютанта с насмешливым любопытством, как будто увидела его в первый раз. – Вы полагаете, господь бог не додумался до строительства крепостей, когда создавал райский сад?
– Совершенно верно, – поддержал он заданный женщиной настрой разговора. – К вечеру начнётся гроза, и вы сами убедитесь, что в непогоду здесь совсем неплохо. Единственное неудобство, в ночную грозу могут явиться привидения. А мне поручено оберегать вас от всех посторонних, в том числе и от них.
– Вы что, опасаетесь, они станут моими сообщниками?
Она откинула красивую голову, чтобы подчеркнуть язвительность насмешки.
– Я опасаюсь за вас, – ответил он с лёгким поклоном.
– Привидений я не боюсь, – холодно ответила полька.
– Но здесь особые привидения. Самые страшные в Европе. Это же замок Ивана Грозного. Иоаннгород! А что может быть ужаснее привидений замков русских царей?
– Только привидения шведских замков, в которых содержат безвинных узниц.
Не позволяя ответить, она отвернулась.
Опустевшая лодка отплыла и направилась по огибающий город реке к видимой части пристани, а солдаты, как крупные двуногие муравьи, прихватили у берега последние корзины и, поднимаясь по тропе крутого склона, понесли их в крепость. Она и адъютант вошли за ними в крепостной двор, и ворота тут же были закрыты и заперты поперечными брусьями. Слева двора у отдельного входа в складские помещения тучный кладовщик озабоченно трогал нос и отмечал в записной книге всё, что заносилось мимо него в утробу тёмного зева. Он оторвался от своего занятия и уставился на красивую женщину, точно рассуждая, а хорошо бы и её записать в перечень доверенных ему крепостных запасов.
– Ждите меня вечером, – сказал ей на ухо адъютант, когда они приблизились в глубине двора к потемневшим от времени сводчатым дверям главной башни замка.
– Вы самонадеянный хам, – отозвалась она с презрением.
Он отстал и с обнажающей зубы плотоядной усмешкой смотрел на неё, пока она не скрылась за массивной дверью.
Она поднялась к себе и до сумерек бродила по комнате, как волчица в ненавистной клетке.
– Провести месяцы, быть может, год! Здесь?! – шептала она в отчаянии. И невольно вспоминая о заманившем её в эту ловушку шведском сановнике и слабохарактерном польском короле, ради которого она решилась довериться лжецу, повторяла с ожесточением в отношении слившихся лицами обоих: – Мерзавец! Мерзавец!
В сумерках, под стать её настроению, разыгралась непогода. Быстро потемнело. Свирепые порывы ветра завыли вокруг башни. Пронзительные вспышки молний синими всполохами раз за разом освещали комнату. Грохот близких громовых раскатов, казалось, раскалывал небо прямо над окном. Потом в кромешной мгле свирепый и косой ливень начал неистово исхлестывать стены башни, как будто наказывал её за ужасные прегрешения. Часовой наверху соседней башни, которая была вровень с её окном, сутулился под кожаным плащом и, казалось, его вот-вот смоет оттуда. Потом он пропал из виду, где-то укрылся от ветра и дождя.
Вдруг графине почудилось, что-то дважды стукнуло в оконное стекло. Она недоверчиво приблизилась, всмотрелась в непроглядную завесу воды и иссиню темень. Из темноты снаружи окоёма необъяснимо появилась рука в мокрой и чёрной кожаной перчатке, снова тихо стукнула по стеклу. Помедлив, женщина скинула щеколду, сделав это слишком решительно, чтобы скрыть испуг от растревоженных мыслей о привидениях. Пальцы снаружи толкнули раму, сами открыли окно. Сырой воздух ворвался в комнату, дохнул на свечу возле оконного проёма и сорвал её язычок пламени, оставив гореть только ту, что стояла возле кровати. Полумрак, как неосязаемое чудище вполз из ночи, а за ним в окно влез мужчина в кожаном укороченном камзоле. Он втянул за собой емкую суму, которая висела через плечо на ремне, и сполз на руки на пол. Когда влез полностью, легко встал и распрямился во весь рост. Сначала вода с его чёрной одежды стекала струями, затем стала капать в лужу между сапогами.
– Мы ведь договорились. Сегодня вечером лишь вам одной я должен устроить какое-нибудь представление, – спокойно и вполголоса проговорил Удача. – И вот я здесь.
Улыбка блеснула в глубине его глаз, когда женщина с опасливым недоверием обошла его, выглянула наружу, где вокруг отвесной стены башни грозно бесновалась неистовая буря. Порыв ветра хлёстко бросил ей в лицо холодную дождевую влагу, а пелена дождя скрыла низ земли, и обращённый туда взор как будто погружался в мрачную пропасть, отчего вдруг замирало сердце. Она качнулась, отпрянула от окна, закрыла его. Наконец принялась серьёзно разглядывать молодого человека, узнавая и не узнавая одновременно. Догадываясь о её состоянии, он без объяснений начал вытряхивать из сумы на сухой пол штаны, рубашку, камзол, всё, как и на нём, чёрного цвета.