Вылетела из дома и побежала к нему. На пути попадались стонущие, недобитые раненые, на которых солдаты то ли пожалели времени и пуль, то ли не стали выискивать в куче мертвых. Они не просили, не требовали, только выли. Многим из них уже ничем нельзя было помочь -- не нужно быть профессиональным врачом, чтобы разглядеть мертвецкую бледность и насквозь окровавленную одежду.
Я подлетела к Нику сзади, дотронулась самыми кончиками пальцев до плеча. Он аж подскочил, обернулся и... обнял меня так, как обнимал только во снах. Жарко, горячо, вжался носом в макушку, словно не мог надышаться.
-- Я сбежал с работы, когда услышал о мятеже, -- бормотал он. -- Искал в лаборатории, а она заперта... У меня оборвалось всё... Если бы ты умерла...
-- Ник, -- перебила я, -- смотри, жива и здорова. Пожалуйста, успокойся.
-- Обещай больше никогда не теряться, -- просил он.
А я плакала.
Остаток дня помогали выжившим и сжигали умерших. Солдаты не вернулись, с ними уехала еда на неделю и необходимые лекарства. Сомневаюсь, что Единство простит мятежников. Если нас не лишат провизии, то ограничат её. Заставят страдать. Разве мало того, что воздух напитался соленым?
Я смотрела на бурые пятна и думала. Разносит ли кровь заболевание, о чем заверяет Единство? Раз так, сегодня не останется здоровых, Косс поляжет. Но как обосновать эпидемии и затишья, про которые говорил Ник?
Вдалеке звучал детский плач. Младенцы не прекращали реветь, не умолкали ни на миг. Они не знали всего горя, но чувствовали его. Счастливые... Им не нужно выносить трупы, успокаивать мечущихся в бреду. Они не боятся черных пятен на коже, они и вовсе...
Выдохнула от удивления.
-- Ник, -- пролепетала, боясь своей идеи, -- дети ведь реже болеют мором?
Он кивнул.
-- Нам нужна детская кровь, -- и закрыла лицо руками, иначе бы сгорела заживо: от стыда и презрения к самой себе.
Ник ответил не сразу. Интересно, о чем думал, пока переваривал сказанное? Трижды проклял себя за общение с полоумной? Или боролся с брезгливостью?
-- Ларка?.. -- как-то напугано то ли спросил, то ли простонал он.
Я помассировала ноющие виски и объяснила. Вероятно, детский организм имеет какой-то иммунитет, утерянный для взрослых. Но как узнать, в чем именно он выражается? Нужны исследования и, увы, детей.
-- Ты представляешь, сколько нам понадобится крови для того, чтобы излечить горожан? -- Ник отвел меня от площади и усадил на первую попавшуюся скамейку.
-- Необязательно использовать переливание, -- я помотала головой. -- Кровь -- не лекарство. Я хочу только изучить иммунную систему младенцев. Если получится, то станет возможным создать вакцину. Это, конечно, сложно, но...
В больнице стояли специальные аппараты, которые за один щелчок показывали полную карту человека: внутренние органы, патологии, любое мельчайшее изменение или процесс. Я читала, что всего несколько столетий назад изучение организма было трудоемким и неполным. Нам же достаточно нажать на кнопку для идеального результата. В лаборатории мои возможности ограничивались, и всё-таки, думаю, если покопаться в приборах -- можно извлечь хоть что-то полезное, тем более область исследования гораздо уже, чем "весь организм".
-- Но реально? -- окончил Ник, заглянув мне в глаза.
Я поежилась под его взглядом, в котором не было радости или понимания. Впрочем, отвращения тоже не было. Это вселяло маленькую уверенность.
-- Попробовать можно, -- зажмурилась. -- Но кто в здравом уме отдаст собственного ребенка для опытов? Ладно бы чужого, а так... Сам же говорил, вы их любите, растите.
-- Мы хорошо попросим, -- с полнейшей решимостью, как умел исключительно Ник.
Глава 6
Обещание-то далось легко, да какими словами убедить передать младенца на "растерзание" сомнительному врачу? Я не представляла, а вот Ник был настроен оптимистично. Он верил в меня так, как не верила сама я. До конца недели увидеться не получилось, но в первый же свободный вечер друг прибежал ко мне, чтобы набросать план действий.
-- Собрать всех мы не сумеем, -- размышлял он за чашкой сладкого кипятка. -- Но можем объяснить небольшой группе, та -- второй... Те, кто захотят помочь, придут сами.
-- А ты не боишься, что ребенка заберут без согласия родителей?
Вполне вероятный исход. Разве мало тех, кто грезит о спасении себя или близкого человека и цепляется за любой шанс? Такому плевать на чувства других семей. Выкрасть у них младенца и передать под видом собственного -- почему нет?
-- Боюсь, -- подтвердил Ник, покатав глоток воды во рту. -- Понадеемся на сознательность граждан.
Прозвучало так официально, что я невольно фыркнула. Правда, смешок получился невеселым. Да и откуда взяться веселью? Продукты не завезли ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье. И без того крошечные запасы истлели; голод накатывал волнами. Спасались водой да теми консервами, которые горожане успели забрать до мятежа или которые выпали, когда военные спешно покидали участок.
У меня оставалась пара баночек супов, припрятанных за холодильником; но на самый-самый черный день. Ник не простит меня, когда поймет, что я прятала пищу, пока другие умирали от истощения.
-- Попробуем? -- выждав, спросил он.
Я стряхнула паутину размышлений и кивнула.
Следующим утром жители близлежащих домов собрались в моей квартире. Ник, обходя их с просьбой подойти, не объяснял причин, ограничился коротким: "У медика участка есть задумки, ей требуется ваше содействие". Я поспорила, что никто не придет. Раньше же отказывались помогать. Но в переломный период коссовцы предпочли если не поверить в "марионетку Единства", то услышать её. Всего с двадцать человек, ослабленных, бледных, рассевшихся прямо на полу.
Слово взял Ник. Я топталась в дверном проеме, ведущем на кухню, и выглядывала из-за спины друга. Он объяснял размеренно, длинно, но вскользь. Ни обещаний, ни требований, ни истинных причин. В море фраз -- стакан информативности.
И всё-таки граждан было не провести.
-- Вам мало смертей? Эта малявка хочет истерзать наших детей?! -- хриплым голосом возмутилась женщина с тусклыми медными волосами и синюшностью под глазами.
Я попыталась оправдаться, но Ник опередил:
-- Вы додумываете больше, чем сказано. Опыты практически безболезненны. Ларка, я прав?
-- Угу. Они требуются для...
-- Если наработки верны, а я склонен верить им, -- многозначительно добавил Ник, -- дети обладают особым иммунитетом. В крови есть что-то, чего нет у нас. Неужели не очевидно, что от мора гибнет мало детей?
-- А что потом?! -- горячился седовласый мужчина с перевязанной рукой. -- Нам пить их кровь ради выздоровления?
Остальные поддержали его неодобрительными возгласами и угрозами сжечь лабораторию. Нас обвинили во всех грехах, едва ли не в людоедстве. Передернуло.
-- Если появится необходимость задействовать кровь, мы спросим ваше мнение, -- Ник выделил интонацией "ваше". -- Пока же её нет. Благодаря исследованиям Ларка выявит состав для лекарства, который способен спасти нас. Но пить кровь -- это дикарство.
Ник убеждал долго, мягко. Его размеренный тон убаюкивал. Люди шушукались, правда, утратив былое негодование. Неужели поверили доводам? Ушли они успокоенные; не все, но большинство. Пятеро даже пообещало распространить просьбу среди знакомых.
Я ожидала провала, но днем в дверь позвонили. На пороге высилась худощавая женщина с кульком в руках. Она передала его мне с какой-то брезгливостью, точно -- мусор. Ногой подтолкнула стоящую рядом сумку.
-- Спасибо, -- я приняла младенца и прижала к груди. -- Но зачем же с порога? Проходите. Лично сможете убедиться, что я не причиню зла. Или вы заберете ребенка позже?
-- Делайте с ним, что хотите, -- прошелестела она, -- мне он не нужен. Я бы выбросила, но муж потребовал оставить и передать на воспитание наблюдателям, когда карантин будет снят... Я исполню свой долг, отдавая его вам.
Кулек запищал. Я с сомнением посмотрела на сероватое лицо, выглядывающее из тряпок. Пускай и просила детей любого возраста, но ожидала кого-то постарше, с кем легче найти общий язык и понять, в чем он нуждается. Писк -- это хорошо или плохо?
-- А чем вы его кормите? -- опомнилась я.
Женщина усмехнулась.
-- Чем не жалко, тем и кормлю. Ах да. Муж называет его Веем, но как хотите.
И, развернувшись на некогда модных, а сейчас сколотых, потертых каблуках, ушла прочь.
Я распеленала маленького гостя. Он вел себя кротко. Почти не кричал, не плакал, но и не улыбался. Изредка кряхтел и смотрел на меня огромными, голубыми глазами. Сколько ему: полгодика, больше? Выглядит взрослым, но меньше года -- в год коссовцы пробуют ходить, а он даже не пытается сесть. Или виновата слабость?
Вещей было мало. Парочка неуклюже сшитых рубашек и штанишек, самодельные ботиночки да ворох лоскутов ткани, застиранных до желтизны.
Вещей было мало. Парочка неуклюже сшитых рубашек и штанишек, самодельные ботиночки да ворох лоскутов ткани, застиранных до желтизны.
Что теперь делать? Я представила, что у него придется взять кровь. А если для нескольких анализов?.. Дрожащими пальцами поднесла шприц-устройство к худенькой ручке с яркими прожилками вен. Но кольнуть не отважилась.
Пока ждала Ника, разделила с Веем банку супа. Ребенок ел неохотно, без аппетита. Ложки приходилось впихивать ему в рот. Скушал совсем мало, остальное стекло по губам. Неужели голод так подкосил детей, что они не могут съесть лишнего?
Ник вошел без стука, знал, что дверь не заперта. Он уставился вначале на меня, после -- на Вея, которого я неумело пеленала в плохое подобие подгузника. В А-03 есть специальное одноразовое белье для младенцев, тут же спасаются старыми тряпками, простынями, марлями.
-- О, нам повезло?! -- вместо приветствия воскликнул Ник, присаживаясь на краешек кровати. -- Так быстро?
-- Ага, -- я ругнулась, разматывая ткань. -- Повезло. Он здесь насовсем.
-- Как так?
Я пересказала, что произошло пару часов назад. Окончила эгоистичным, но честным заверением: детей боюсь и не умею возиться с ними. Они странные, а потому опасные; кто разберет, о чем думают и чего требуют?
Складка меж бровей Ника разгладилась, лицо просветлело. С хохотом он отобрал тряпку и легко, за полминуты, перепеленал Вея.
-- Ларка, присмотрись, -- погладил малыша по редкой челке. -- Разве он опасен? Обычный мальчишка, мы были такие же.
-- Да, но за нами ухаживали обученные люди.
Раннее детство я помнила смутно. Сплошные обрывки: скрипучая кроватка, любимая светловолосая кукла, чей-то неласковый голос: "Прекрати хныкать, ешь давай!" Наблюдатели из А-03 тоже размылись, но уважение, помешанное на страхе наказания, осталось.
-- Там нечему учиться! -- резко возразил Ник. -- Поверь, сложностей -- ноль. Как-то же мы справляемся, хотя в личном деле ни у кого нет записи "наблюдатель".
-- Тогда возись с ним сам, раз такой умный и умелый, -- беззлобно огрызнулась я, отойдя к столу и машинально перебирая проводки, которые тянулись по всей комнате от шкафа. -- Почему он не кричит, не просит кушать? Только глазеет...
-- Согласен, это ненормально, -- смягчился Ник. -- Дети обычно активнее. Ну, вдруг характер спокойный или Вей утомился? Он что-нибудь ел?
-- Не знаю, как вообще, но я покормила его супом. Детям можно суп? -- спросила с запоздалой опаской.
-- Раз едят -- можно.
Спустя минут десять ребенок прикрыл глазки и засопел, но так же слабо, как дышал. А я, переложив ответственность за анализы на Ника и бегло объяснив ему, как пользоваться шприц-устройством, скрылась в ванной комнате. Заперлась на замок, долго спрыскивала лицо водой. Но щеки пылали, а пальцы тряслись. Непонятное чувство и причины для него непонятные. Жалеть нужно знакомых людей, а Вей -- кто он? Чем полезен младенец? И все-таки мне было его жалко, хотелось помочь и защитить: от города, мора, правительства и самой себя.
Постучался Ник.
-- Я взял образец.
Пришлось отцепить сжатые пальцы от бортика раковины и вернуться в комнату. Пока я исследовала кровь, Ник сидел около Вея и убаюкивал какой-то колыбельной, когда тот ворочался или ныл.
А я всё проверяла и проверяла: гемоглобин, эритроциты, лейкоциты, -- на расхождение с нормой. И отказывалась признавать, что в его крови не было чего-то необычного. Ослабленный ребенок, но зацепок с мором никаких. Хотелось взреветь, ударить кулаком о стену. Найти хоть что-нибудь: подсказку, намек. Но увы... Затея с треском провалилась, первая серьезная догадка оказалась баловством.
Вей прожил у меня ровно три дня. Уже ближе к ночи первого ему стало хуже. На второй мальчик перестал есть, а к полудню третьего посинел, захрипел и, тихо кряхтя на прощание, умер. Разве так бывает? Он попросту угас, как затушенная свечка. Не плакал, не кричал, даже не мог сжать пальчики. Просто лежал и смотрел на нас, пока оставались силы.
В день смерти Ник был рядом со мной. После он оттащил меня на кухню, налил в кружку воды и окатил ею моё лицо. Не помогло; я заходилась в истерике, глотала слезы.
-- Так нельзя! -- сипела, задыхаясь. -- Я убила его...
-- Не ты, Ларка! -- Он обхватил мою ладонь. -- Он был очень слаб, когда его только принесли. Виновата его семья, нехватка еды, но явно не ты! Перестань.
Ник долго гладил мою спину и шептал на ухо ту самую колыбельную, которой успокаивал Вея. А я выла, вырывалась, пыталась вернуться в комнату и убедиться, точно ли малыш умер. Может, он заснул?..
Ник забрал мертвого мальчика и пообещал похоронить его.
После приносили ещё двух детей, но я благодарила и отказывалась. Незачем впустую тратить время, которое они могли провести с родителями. Во мне что-то переломилось. Я перестала проявлять интерес к чему-либо. Целыми днями лежала на кушетке и боялась опустить ресницы: во снах преследовал детский плач. Забросила прием больных, тем более и помочь им нечем. Лекарства перестали поставлять. Еду привозили, правда, крошечными запасами, а вот медикаменты -- нет. Врач мятежного участка лишился права лечить кого-либо. Как написал уполномоченный по здравоохранению: "Отныне помощь предоставляется лишь в крайних случаях, связанных с моровой болезнью".
Зачем барахтаться? Никто нам не поможет, никому мы не нужны.
Со дня смерти Вея минула неделя. Я осунулась, ребра торчали так, что можно было за них схватиться. Попытки Ника вразумить меня оканчивались провалом; он не сдавался, но пользы убеждения не приносили. В тот вечер я спровадила его на смену и легла в постель с банкой консервов. Открыв их ржавым, с зазубринами, ножом, съела пару ложек. Больше не лезло. Да так и заснула.
Из состояния полудремы выбил стук.
-- Кто там? -- я доползла до двери.
-- Доктор, открывайте! -- донесся грубый мужской голос.
-- Я не веду прием. -- Лбом прислонилась к косяку. -- Совсем.
-- Но это срочно! -- спустя мгновение нашелся мужчина. -- От вас зависит моя жизнь. Пожалуйста, не оставляйте в беде! Я ранен...
Пускай пользы от моего "лечения" было бы немного, но я отперла дверь, впустила ночного гостя в дом. Высокий, массивный, волосы и плечи его запорошило снегом. Мужчина смахнул с себя снежинки и впился в меня таким взглядом, что захотелось слиться со стеной.
-- Что у вас произошло? -- я оглядела его в поисках травм или крови, но он выглядел здоровым. Даже слишком, учитывая состояние Косса.
-- У моей жены роды, -- а сам надвигался на меня.
Я сделала шаг назад. Его тон не нравился, вызывал липкий, склизкий ужас.
-- Вы же сказали о ранении.
-- Да-да, точно. Совсем позабыл.
И оскалил желтые зубы. Я чуть не заверещала от страха. Ночной гость не сулил хорошего, а в его прищуре и поджатых губах читалась злоба. Она обжигала, опаливала дыхание.
-- Зачем вы тут?
-- Проучить тебя, гадину. Чтоб знала, как город тревожить, лишать нас пищи и убивать детей.
Глупо было объяснять, что всё иначе; не я устроила мятеж или приняла решение об ограничении поставок. Впрочем, Вей оставался на моей совести... Я лихорадочно сделала выпад вбок, и мужчина рванул за мной. Опрокинула стул, чтобы замедлить нападающего. Тот упал к самым ногам гостя, остановил его на краткий миг. Вбежала в ванную и перед самым носом нажала на защелку. Мужчина пинал дверь ботинком. Требовал выйти.
-- У меня есть алая лента! -- вспомнила я слова Ника. -- Я за вас!
-- Так иди сюда, покажи её, -- заржал мужчина.
Сколько выдержит дверь? Она трещала от ударов. Я спешно огляделась в поисках хоть какой-то защиты. Мыло, полотенце, остатки зубной пасты в тюбике.
В зеркальном отражении заметила, что из нагрудного кармана ночной рубашки торчит кончик консервного ножа. Видимо, он завалился туда, когда я заснула и выпустила его из рук. Вот так удача!
Удача ли? Нож-то есть, но что с ним делать? Атаковать, когда дверь слетит с петель? Размахивать и угрожать ржавой железякой? Легче уж пустить струю кипятка из душа в глаза да убежать из квартиры. Надавила на ручку, но из крана скатились лишь редкие капли. Зимой в Коссе частенько отключали воду...
Я, глубоко вздохнув, убрала руку с ножом за спину. Затем щелкнула замком.
-- Успокойтесь, -- попросила, распахивая дверь.
Глупо было ожидать, что нападающий решит уладить дело миром. Его щеки пылали, ноздри раздувались. Он пах потом и гневом. Мутило. И всё же я сумела воспользоваться секундным замешательством и юркнуть между стеной и его боком обратно в комнату.
Ночной гость развернулся и схватил меня за плечо. Рука с зажатым в ней консервным ножом взметнулась вперед, кончик ударил в шею. Мужчина заорал. Вначале он отвесил мне оплеуху, от которой я отлетела к кровати, после схватился за оцарапанную кожу и пошатнулся. В третий миг он запнулся ногой за один из десятков проводов и, взмахнув руками, начал заваливаться. Секунда растянулась на вечность, и я отчетливо видела, как губы искривляются в ругательстве, как пальцы пытаются нашарить опору и как, наконец, голова ударяется об угол стола. Омерзительный хруст позвонков прервал тишину. Мужчина упал.