— Мой отец был изгнан из Франции вместе с другими аристократами. Только после его смерти я смог предложить свои услуги императору.
— Вы много потеряли, но я не сомневаюсь, что Франции еще придется повоевать. Так вы полагаете, что англичане не боятся нашей высадки?
— Более того, они боятся, что вы не высадитесь!
— А вот мы боимся, что когда они увидят с нами самого императора, то сразу же сложат оружие и подраться не удастся. Я слышал, женщины на острове необыкновенно хороши.
— Да, женщины там очень красивые.
Он ничего не ответил и некоторое время задумчиво покручивал свои аккуратные светлые усы.
— Да вот беда: они ускользнут от нас на лодках, — пробормотал он, и я ясно представил себе картину маленького, беззащитного «островка», рисовавшую в воображении воинственного лейтенанта. — Впрочем, доведись англичанкам нас увидеть, они бы и не подумали бежать, — самодовольно прибавил он. — Существует ведь поговорка: «Гусары из Бершени весь народ обращают в бегство: женщин — к себе, а мужчин — от себя». У вас будет возможность убедиться, что наш полк отлично укомплектован, офицеры — воплощение самого Марса, да и высшее командование — молодцы как на подбор.
Лейтенант был, вероятно, одних лет со мною, и его самодовольство заставило меня поинтересоваться, когда и где он сражался. Он окинул меня негодующим взором.
— Я имел счастье участвовать в девяти сражениях и более чем в сорока мелких стычках, — сказал он не без угрозы в голосе. — Кроме того, я не раз дрался на дуэли, и смею уверить, что всегда готов доказать свои слова и принять вызов даже от человека, не имеющего чести носить военный мундир!
Я поспешил уверить лейтенанта, что ему невероятно повезло, так как, будучи столь юным, он уже немало испытал, и лейтенант сразу же остыл.
Он рассказал, что служил при Моро, участвовал в переходе Наполеона через Альпы и сражался при Маренго.
— Если вы пообщаетесь с солдатами, то, верно, не раз услышите имя Этьена Жерара, — сказал он. — Я имею право считать себя героем солдатских сказок, которые они любят слушать по вечерам. Вам расскажут о моей дуэли с шестью учителями фехтования или как я один атаковал австрийских гусар под Грацом, унес их серебряные литавры и приторочил их к своему седлу. Уверяю вас, что вовсе не случайно меня назначили схватить мятежников прошлой ночью. Полковник Лассаль очень опасался тех республиканцев, и кто бы мог подумать, что на мое попечение отдадут какую-то жалкую личность! Храбрости у него, как у цыпленка.
— А тот, другой, Туссак?
— Ну, этот не таков! Неплохо было бы проткнуть его шпагой. Но он бежал. Солдаты напали на его след и даже стреляли, но он слишком хорошо знает местность, вот и ушел через болото.
— А что сделают с арестованным заговорщиком?
Лейтенант Жерар пожал плечами.
— Я очень сочувствую вашей кузине, — сказал он, — но не пристало такой чудесной девушке любить труса! Ведь есть же много красивых и доблестных офицеров. Я слышал, что император устал от бесконечных заговоров, и, дабы другим неповадно было, этого злоумышленника решено сурово покарать.
Разговаривая таким образом, мы скакали по широкой ровной дороге, пока не достигли лагеря. Когда мы остановились на холме, перед нами как на ладони предстала пестрая картина лагерной жизни — бесконечные ряды лошадей, артиллерия, толпы солдат. В центре стояла большая палатка, окруженная низкими деревянными домиками; над ней развевался трехцветный флаг.
— Это штаб императора, а деревянные домики — главные квартиры маршала Нея, командира корпуса. Это только одна из армий, остальные расположены к северу отсюда. Император посещает все армии, сам все контролирует. Но здесь его лучшие войска, поэтому мы чаще видим его, в особенности когда императрица с двором приезжает в Пон-де-Брик, Он и сейчас здесь, — прибавил гусар, понизив голос и указывая на центральную палатку.
Дорога к лагерю шла через обширную долину, где маневрировали и производили различные учения бесчисленные полки кавалерии и пехоты. Мы так много слышали в Англии о войсках Наполеона, подвиги их казались нам такими невероятными, что пылкое воображение рисовало этих людей совершенно необыкновенными. На самом же деле пехотинцы в синих сюртуках, белых рейтузах и штиблетах оказались самыми что ни на есть обыкновенными людьми, и даже их высокие шапки с красными перьями не придавали им особой внушительности. Однако за многие месяцы, проведенные в боях, эти молодцы достигли в военном деле совершенства. В их рядах насчитывалось множество ветеранов; все унтер-офицеры довольно потрудились на своем веку, да и офицеры, стоявшие во главе войск, вполне заслуживали доверия, так что англичане имели серьезные основания опасаться за судьбу Британии. Не помести Питт английский флот, лучший во всем мире, в проливе, вероятно, история Европы была бы теперь иною!
Лейтенант Жерар, видя, с каким интересом я следил за учением солдат, очень охотно удовлетворил мое любопытство, называя те полки, мимо которых мы проезжали.
— Эти молодцы на вороных лошадях с большими голубыми чепраками — кирасиры, — сказал он. — Они настолько тяжелы, что могут ехать только галопом, поэтому при атаке, кроме них, необходимо иметь отряд гусар.
— Кто теперь занимает высший пост в генеральном штабе?
— Генерал Сен-Сир, которого зовут Спартанцем с Рейна. Он убежден, что простота жизни и одежды — главное достоинство солдата, и на этом основании не признает никакой формы, кроме синих сюртуков, как вот эти. Сен-Сир прекрасный офицер, но он не пользуется популярностью, главным образом, потому, что его вообще редко видят; он целыми днями не выходит из своей палатки, предаваясь игре на скрипке. Кроме того, Сен-Сир неимоверно требователен к солдатам. Ну а я нахожу, что если солдат и пропустил иной раз добрый стакан вина, чтобы промочить горло, или же захочет пофрантить в неформенном мундире, украшенном побрякушками, то это не столь уж большая вина. Признаюсь, я и сам не прочь выпить и пофрантить люблю, и пусть те, кто знает меня, скажут, мешает ли это моей службе. Видите вон тех пехотинцев?
— С желтыми обшлагами?
— Совершенно верно! Это знаменитые гренадеры Удино, а вон те, рядом с ними, с красными наплечниками, ранцами, в меховых шапках — Императорская гвардия, остатки старой Консульской гвардии, действовавшей при Маренго. Тысяча восемьсот человек из них получили отличия в этой битве! Вон там 57-й линейный полк, который зовется Грозным, а это Седьмой полк легкой инфантерии; его солдаты были в Пиренеях и известны как лучшие ходоки и разведчики в армии. Легкая кавалерия вон там, во всем зеленом, — это егеря из гвардии, иногда их зовут гвардейцами, любимый полк императора, хотя я считаю, что он ошибается, предпочитая их гусарам из Бершени. Те кавалеристы в зеленых кафтанах — тоже охотники, но я не знаю, какого полка. Их командир превосходен! Сейчас они полуэскадронами приближаются к флангу расположения войск развернутым фронтом, а затем вытягиваются в линию для атаки. Даже мы не смогли бы проделать этот маневр лучше! А теперь, месье де Лаваль, мы уже в лагере в Булони, и мой долг обязывает меня доставить вас прямо в штаб императора.
Глава десятая В приемной Наполеона
В Булонском лагере в это время находилось до ста тысяч пехоты и около пятидесяти тысяч кавалерии, так что по численности населения это местечко стало вторым после Парижа. Лагерь разделялся на четыре части: правый лагерь, левый лагерь, лагерь Вимре и лагерь Амблетэз; все они занимали около мили в ширину и простирались по берегу моря на семь миль. Лагерь не был укреплен с тыла, однако со стороны моря его защищали батареи, в которых, помимо других новшеств, были пушки и мортиры невиданных размеров.
Эти батареи были расположены на высоких прибрежных утесах, что, конечно, еще более увеличивало их значение, давая возможность обстреливать разрывными снарядами палубы английских кораблей. Через лагерь было приятно ехать: ведь эти люди жили в палатках больше года и постарались украсить их как можно лучше. Большинство палаток было окружено садиками, и мы видели, как эти бравые загорелые молодцы копались у себя в цветочных грядках с кривыми садовыми ножами или лейками в руках.
Другие сидели, греясь на солнышке при входе в палатки, чистя свои кожаные кушаки или протирая дула ружей; они едва отрывались от своих занятий, чтобы бросить на нас мимолетный взгляд, потому что кавалерийские патрули были рассеяны по всем направлениям. Бесконечные ряды палаток образовали целые улицы, и название каждой красовалось на досках, прибитых кое-где на углах близ палаток. Так мы проехали через улицу Арколя, улицу Клебера, Египетскую улицу и наконец через улицу Легкой кавалерии и выехали на центральную площадь, где находился штаб армии.
Император жил в деревушке Пон-де-Брик, в нескольких милях от лагеря, но все дни он проводил здесь, и военные советы всегда собирались здесь же. Тут он также встречался со своими министрами и генералами, которые со всего побережья являлись к нему с рапортами или за новыми приказаниями. Исключительно для этих совещаний был выстроен деревянный дом, имевший одну большую и три маленькие комнаты.
В штабной палатке, которую мы видели с холмов, обыкновенно собирались ожидавшие аудиенции у императора. Перед ее входом, который охранялся караулом из гренадеров, объявивших нам, что Наполеон здесь, мы слезли с лошадей. Спросив наши имена, дежурный офицер ушел и через несколько минут возвратился в сопровождении генерала Дюрока, худощавого сурового человека лет пятидесяти.
— Месье Луи де Лаваль? — спросил он с натянутой улыбкой, окидывая меня подозрительным взором.
Я поклонился.
— Император весьма желает вас видеть! Лейтенант, не стану вас больше задерживать.
— На меня возложена личная ответственность за этого господина, генерал!
— Тем лучше! Можете войти, коль вам угодно.
И он ввел нас в просторную палатку. Вдоль стен стояли простые деревянные скамьи. Здесь же собралась целая толпа офицеров в армейской и морской форме; они оживленно беседовали, но так тихо, что переходили почти на шепот.
В противоположном конце был полог, закрывавший вход в кабинет императора. Время от времени кто-нибудь из находившихся в палатке шел к пологу, быстро скрывался за ним и через несколько минут точно выскальзывал оттуда, тщательно занавешивая за собою вход. На всем лежал отпечаток скорее парижского императорского двора, чем военного лагеря. Если даже в Англии император поражал меня своим могуществом, властью, то каково мне стало теперь, когда я знал, что он совсем рядом!
— Вам нечего опасаться, месье де Лаваль, — сказал лейтенант Жерар. — Вы можете быть уверены в хорошем приеме.
— Почему вы так считаете?
— Я сужу по обращению с вами генерала Дюрока. При дворе — крайне тягостное место для солдата, — если император улыбается, все тоже улыбаются, вплоть до того вон болвана лакея в красной бархатной ливрее. Но если император разгневан, вы легко прочтете отражение его гнева на всех лицах, начиная с императорских судомоек. И самое скверное то, что если вы не очень сообразительны в придворной жизни, то определенно станете в тупик: улыбаться вам или хмуриться в данный момент? Вот почему я всегда предпочту свои лейтенантские эполеты, доброго коня, саблю в руке и свой эскадрон дворцу месье Талейрана на улице Святого Флорентина и его ста тысячам дохода.
Пока я осматривался и говорил с лейтенантом Жераром, удивляясь, как он мог по манерам Дюрока угадать, что император отнесется ко мне благосклонно, к нам подошел очень высокий и представительный молодой офицер в великолепной форме. Я сразу узнал в нем генерала Савари, командовавшего ночной экспедицией на болотах, хотя тогда на нем был совсем другой мундир.
— Рад вас видеть, месье де Лаваль, — сказал он, приветливо пожимая мне руку. — Вы слышали, Туссак-то от нас убежал! Но его надобно во что бы то ни стало поймать, потому как тот второй — просто идиот-мечтатель. И мы его непременно поймаем, а пока придется ставить сильную стражу у покоев императора, потому что Туссак не такой человек, чтоб отказаться от задуманного.
Я вспомнил, как его пальцы сдавливали мне горло, и не замедлил согласиться, что, действительно, это очень опасный и неприятный человек.
— Император желает вас видеть, — сказал Савари, — все утро он очень занят, но просил передать, что вы обязательно получите аудиенцию.
Он улыбнулся мне и прошел дальше.
— Несомненно, все благоприятствует вам, — прошептал Жерар, — многие желали бы, чтобы к ним обратился сам Савари! Без сомнения, у императора на вас какие-то особые виды! Однако внимание, друг мой, к нам направляется сам месье де Талейран.
Нетвердыми шагами к нам приближался странного вида человек. Ему было лет под пятьдесят; широкий в груди и плечах, он был несколько сутуловат и сильно прихрамывал. Передвигался он очень медленно, опираясь на палку с серебряным набалдашником, и его скромный черный костюм с черными шелковыми чулками резко выделялся среди роскошных мундиров офицеров. Но, несмотря на скромность наряда, его изможденное лицо выражало такое превосходство над окружающими, что каждый считал своим долгом поклониться. Итак, сопровождаемый поклонами и приветствиями, он медленно прошел через всю палатку и остановился передо мною.
— Месье Луи де Лаваль? — спросил он, осматривая меня с головы до пят.
Я холодно ответил на его приветствие, потому что разделял неприязнь отца к этому расстриженному священнику и вероломному политику. Но его манеры были исполнены такой вежливой приветливости, что трудно было не ответить любезностью.
— Я хорошо знал вашего кузена де Рогана, — сказал он. — Мы были с ним два образцовых бездельника, когда мир не был еще столь серьезен, как ныне. Вы, полагаю, также родственник кардиналу Монморанси де Лавалю, моему старому другу? Я слышал, вы приехали, чтобы служить императору?
— Да, именно для этого я приехал из Англии!
— И сразу же попали в переделку вместе с энергичным полицейским шпионом и двумя якобинцами. Вы могли убедиться, какая опасность грозит императору, и это должно побудить вас с еще большим рвением отдаться службе. Где же ваш дядя — господин Бернак?
— Он в замке Гробуа.
— Вы хорошо его знаете?
— До вчерашнего дня мне видеть его не доводилось.
— Он весьма полезен императору, но… но… — Талейран наклонил голову к моему уху: — От вас мы ждем более существенных услуг, месье де Лаваль! — сказал он и с поклоном проследовал дальше.
— Да, мой друг, для вас готовится какое-то важное и ответственное дело, — заметил гусар. — Месье де Талейран своих поклонов и улыбок даром не раздает. Он знает наперед, куда дует ветер, и я предвижу, что благодаря вам и мне, может статься, удастся получить чин капитана в будущей кампании. Однако военный совет окончился!..
Из кабинета императора вышло несколько человек в темно-синих сюртуках с золотыми нашивками в виде дубовых листьев — отличие маршалов Франции. Все, за исключением одного, едва достигли зрелого возраста; в другой армии они почли бы за необыкновенное счастье быть командирами полков; но беспрерывные войны даже самому простому солдату давали возможность отличиться и сделать блестящую карьеру. Они держали под мышкой треугольные выгнутые шляпы и шли, держа руки на эфесах шпаг и тихо между собою переговариваясь.
— Вы происходите из хорошей семьи? — спросил гусар.
— Я последний представитель знаменитого рода де Лавалей. В моих жилах течет кровь де Роганов и Монморанси.
— Теперь мне все ясно! Но позвольте вам заметить, что все, кого вы здесь видите, все эти люди, возвысившиеся при императоре, были прежде: один — лакеем, другой — контрабандистом, третий — бондарем, а вон тот — маляром! И Мюрат, Массена, Ней и Ланн — тоже простолюдины!
Будучи аристократом в душе, я все же преклонялся перед этими именами и попросил показать каждого.
— О, да тут много знаменитых вояк, — сказал лейтенант Жерар. — Но есть и много молодых офицеров, надеющихся превзойти их впоследствии, — многозначительно прибавил он, нещадно теребя свои усы, — смотрите, там, направо, Ней!
Я увидел рыжего, коротко остриженного человека с резко, как у профессионального боксера, выдававшимся подбородком.
— Он известен под именем Рыжего Петра, а иногда в армии его зовут Рыжим Львом, — сказал гусар. — Его считают самым храбрым человеком в армии, хотя я знаю многих ничуть не менее храбрых, чем он. Однако надо отдать ему должное: он прекрасный полководец.
— А кто тот генерал рядом с ним? — спросил я. — И почему он держит голову несколько набок?
— Это генерал Ланн, а голову он слегка пригибает к левому плечу, потому что был контужен при осаде Сен-Жан д’Акр. Он гасконец, как и я, и боюсь, он дает повод обвинить моих соотечественников в болтливости и придирчивости. Э, да вы улыбаетесь?
— Нет-нет, вам показалось!
— А я готов был подумать, что мои слова вас рассмешили. Я уж было решил, вы и впрямь поверили, будто гасконцам присущи эти недостатки. Я считаю, что среди всех французов у нас, гасконцев, безусловно, самый мягкий и покладистый нрав. И я всегда готов защищать свое мнение с саблей в руке! Ланн очень ценный человек, хотя, конечно, не в меру вспыльчивый и горячий. Рядом с ним Ожеро.
Я с любопытством посмотрел на героя Кастильоне, который принял на себя командование, когда Наполеон совершенно пал духом. Этот человек, смело можно сказать, выделился исключительно благодаря войне, он никогда не сумел бы сделать этого в мирное время, потому что, даже несмотря на мундир с золотыми украшениями, выглядел вульгарным, самодовольным солдафоном, каких тьма-тьмущая в любом лагере: длинноногий, с вытянутым козлиным лицом, с красным от пьянства носом. Он был старше остальных, но повышение пришло к нему слишком поздно, чтобы переменить его манеры: Ожеро всегда оставался прусским капралом в маршальской треуголке.