— Да, да, он весьма неказист, — сказал Жерар в ответ на мое замечание. — Ожеро — один из тех, про кого император выразился, что желал бы видеть их только во главе своих солдат, а не у себя в приемной. Он, Рапп и Лефевр с их огромными сапожищами, с громыхающими саблями, слишком топорны, чтобы украсить своим присутствием Тюильрийский дворец. К ним надо отнести и Ван Дамма, вон того смуглого, с неприятным лицом. Не повезет английской деревушке, куда он попадет на зимние квартиры! Ведь это он один раз так разволновался, что вышиб челюсть вестфальскому священнику, который не приготовил ему второй бутылки токайского.
— А вот это, я думаю, Мюрат?
— Да, Мюрат, с черными баками, с толстыми красными губами. С его лица еще не сошел египетский загар. Вот это человек! Если бы вы видели его во главе легкой кавалерии, с развевающимися на каске перьями, с обнаженной саблей, — уверяю вас, вы бы залюбовались! Я видел, как прусские гренадеры разбегались, едва его завидя! В Египте император удалил его от себя, потому что после Мюрата, этого лихого наездника и рубаки, арабы не хотели смотреть на маленького императора. По-моему, Лассаль — лучший кавалерист из всех, но ни за одним генералом люди не идут так охотно, как за Мюратом.
— А кто этот строгий, чопорный человек, опирающийся на восточную саблю?
— Так это Сульт! Самый упрямый человек на свете! Он вечно спорит с императором. Тот красавчик рядом с ним — Жюно, а около входа стоит Бернадотт.
С нескрываемым интересом я взглянул на этого авантюриста, который из простых рядовых попал в маршалы, но не удовольствовался маршальским жезлом, а пожелал завладеть королевским скипетром. И можно сказать, что он скорее наперекор Наполеону, чем с его помощью, достиг трона. Глядя на это резкое подвижное лицо с загадочными черными глазами, выдававшими полуиспанское происхождение, каждый читал, что судьба сулила ему совершенно особенную участь. Среди этих гордых, могущественных людей никто не был более щедро одарен императором, но и ни к кому, ни к чьим тщеславным замыслам император не питал большего недоверия, чем к Жюлю Бернадотту и его планам.
И все эти гордые люди, не боящиеся, по словам Ожеро, ни Бога, ни черта, трепетали перед усмешкой или гневом невысокого человека, который правил ими. Пока я наблюдал за ними, в приемной внезапно воцарилась тишина. Все смолкли, точно школьники, застигнутые врасплох учителем. У поднятого полога своего штаба стоял сам император. Но даже без этого вдруг воцарившегося молчания, без шарканья ног вскакивавших со скамей людей я почувствовал его присутствие: воздух словно наэлектризовался. Его бледное лицо притягивало к себе, и, хотя одет император был самым скромным образом и ничем особенным не выделялся, он сразу привлекал к себе внимание.
Да! Это был он, с полными, округлыми плечами, в зеленом сюртуке с красными воротником и обшлагами, в знаменитых белых рейтузах, плотно обтягивавших полные ноги; сбоку висела знаменитая шпага с позолоченным эфесом, вложенная в черепаховые ножны.
Император был без треуголки, что позволяло видеть рыжевато-каштановые волосы, а треуголку, украшенную небольшой трехцветной розеткой (всегда воспроизводимой на портретах), он держал под мышкой; в правой руке он сжимал маленький хлыст для верховой езды с металлической головкой. Он медленно шел вперед, на лице его застыло грозное выражение, взор был устремлен в одну точку. Неумолимый, как рок!
— Адмирал Брюэс!
Я не знаю, заставил ли этот голос кого-нибудь, кроме меня, содрогнуться всем телом. Никогда я не слыхал более резкого, угрожающего и зловещего голоса. Бросив по сторонам взгляд из-под нахмуренных бровей, император резко остановился, точно желая пронзить подчиненных взором. Глаза его вспыхнули зловещим блеском, точно обнаженная сабля.
— Я здесь, ваше величество!
Моряк средних лет, какой-то неопределенной наружности, отделился от толпы. Наполеон с таким угрожающим видом двинулся к нему навстречу, что щеки моряка побелели, и он беспомощно оглянулся по сторонам, точно ища поддержки.
— Почему вы, адмирал Брюэс, — самым оскорбительным тоном крикнул Наполеон, — прошлой ночью не исполнили моих приказаний?
— Я видел, что приближается шторм, ваше величество… Я знал, что если… — Он так волновался, что с трудом выговаривал слова: — …что если идти дальше вдоль этого низкого берега…
— Кто дал вам право рассуждать? — с холодным пренебрежением крикнул Наполеон. — Вам известно, что ваши суждения не должны идти вразрез с моими?
— В деле мореплавания…
— Безразлично, в каком деле!
— Начинался ужаснейший шторм, ваше величество!
— Как! Вы и сейчас осмеливаетесь спорить со мною?!
— Но если я прав?
В комнате воцарилась полная тишина, гнетущее молчание. Все, затаив дыхание, ожидали чего-то ужасного. На Наполеона было страшно смотреть: щеки его приобрели неестественный, землистый оттенок, мускулы напряглись, как у эпилептика.
Подняв хлыст, он направился к адмиралу.
— Ты наглец! — прошипел он.
Он произнес итальянское слово «coglione»: чем больше он забывался, тем явственнее проступал в его французском иностранный акцент. Казалось, он готов ударить моряка хлыстом по лицу. Тот отступил на шаг и схватился за саблю.
— Ваше величество! — задыхаясь, прохрипел оскорбленный адмирал.
Всеобщая напряженность достигла предела. Все замерли. Наполеон опустил руку с хлыстом и принялся похлопывать себя по сапогу.
— Вице-адмирал Магон, — сказал он, — я передаю вам командование флотом. Адмирал Брюэс, вы покинете Францию в двадцать четыре часа и отправитесь в Голландию! Где же лейтенант Жерар?
Мой спутник вытянулся в струнку.
— Я велел вам незамедлительно доставить сюда месье Луи де Лаваля из замка Гробуа!
— Он здесь, ваше величество!
— Хорошо, ступайте!
Лейтенант отдал честь, молодцевато повернулся на каблуках и удалился. Император обернулся ко мне. Я слышал о том, что есть люди, способные взглядом пронзить собеседника. Именно таковы были глаза Наполеона: я чувствовал, что он читал мои сокровеннейшие мысли. На лице его уже не осталось и следа недавнего гнева; наоборот, оно излучало приветливость и радушие.
— Так вы приехали служить мне, месье де Лаваль?
— Да, ваше величество!
— Но вы слишком долго собирались!
— Это зависело не от меня.
— Ваш отец эмигрант-аристократ?
— Да, ваше величество!
— И сторонник Бурбонов?
— Да!
— Теперь во Франции нет ни аристократов, ни якобинцев. Французы объединились, чтобы действовать для славы отечества. Вы видели Людовика Бурбона?
— Да, однажды мне довелось видеть его.
— И что же, его наружность не произвела на вас особого впечатления?
— Напротив, ваше величество, я нахожу, что его наружность оставляла самое благоприятное впечатление.
На мгновение искра гнева промелькнула в его изменчивых глазах, затем он слегка потянул меня за ухо, сказав:
— Месье де Лаваль, вы не созданы быть придворным! Знайте, Людовик Бурбон не получит обратно трона, сочиняя в Лондоне прокламации, которые он на королевский манер подписывает просто «Луи». Я нашел корону Франции, когда она валялась на земле, и поднял ее концом своей шпаги!
— Вашей шпагой вы возвысили Францию, ваше величество, — сказал Талейран, стоявший все время за его плечом.
Наполеон взглянул на своего фаворита, и в его глазах, как мне показалось, мелькнула тень подозрения. Потом он обратился к своему секретарю.
— Отдаю месье де Лаваля в ваши руки, де Миневаль, — сказал он. — Я желаю видеть его у себя после артиллерийского смотра.
Глава одиннадцатая Секретарь
Император, генералы и офицеры отправились на смотр, а я остался наедине с весьма симпатичным смуглым молодым человеком, одетым в черное платье с белыми гофрированными манжетами. Это был личный секретарь Наполеона, господин де Миневаль.
— Прежде всего вам стоит несколько подкрепиться, месье де Лаваль, — сказал он. — Никогда не следует упускать случая подкрепить свои силы, съев что-нибудь питательное, ведь вам предстоит дожидаться императора. Он сам может подолгу ничего не есть, и в его присутствии вы тоже оказываетесь обязаны поститься. Знаете, я совершенно истощен от постоянного голодания.
— Но как же он выносит такую жизнь? — спросил я.
Господин де Миневаль произвел на меня самое приятное впечатление, и я отлично чувствовал себя в его обществе.
— О, это железный человек, месье де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он зачастую работает по восемнадцати часов кряду. За это время ничего не съест и не выпьет, кроме одной-двух чашек кофе. Мы все ему только поражаемся. Даже солдаты уступают ему в выносливости. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя эта должность не из легких. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пишу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Император диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторит сказанного. «Теперь, Миневаль, — скажет он вдруг, — дела закончены, пойдем спать». И, когда я в душе уже поздравляю себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: «Приступим к работе в три часа утра». Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!
Господин де Миневаль произвел на меня самое приятное впечатление, и я отлично чувствовал себя в его обществе.
— О, это железный человек, месье де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он зачастую работает по восемнадцати часов кряду. За это время ничего не съест и не выпьет, кроме одной-двух чашек кофе. Мы все ему только поражаемся. Даже солдаты уступают ему в выносливости. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя эта должность не из легких. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пишу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Император диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторит сказанного. «Теперь, Миневаль, — скажет он вдруг, — дела закончены, пойдем спать». И, когда я в душе уже поздравляю себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: «Приступим к работе в три часа утра». Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!
— Но разве у вас нет определенного времени для обеда и ужина, господин де Миневаль? — спросил я, идя за несчастным секретарем.
— Да, конечно, для еды установлены определенные часы, но император совершенно не хочет с этим считаться. Вот сегодня, например, обеденное время уже давно прошло, а он отправился на смотр. После смотра он увлечется еще чем-нибудь и только вечером вспомнит, что не успел пообедать. Тогда он потребует, чтобы обед был готов сию же минуту, и бедный Констан должен будет не мешкая подать горячий обед!
— Но ведь есть в такой поздний час вредно!
Секретарь улыбнулся.
— Вот императорская кухня, — сказал он, указывая на большую палатку прямо за штабом, — у входа стоит Борель, второй повар. Сколько сегодня зарезано цыплят, Борель?
— Ах, месье де Миневаль, просто сердце разрывается! — вскричал повар. — Вот полюбуйтесь-ка! — Он отдернул полог в палатку, и показал семь блюд с холодной птицей.
— Восьмая жарится и скоро будет готова, но я слышал, его величество отправился на смотр, так что надо готовить девятую.
— Вот видите, что из этого выходит, — сказал мой спутник, когда мы покинули кухню, — был случай, когда для императора приготовили двадцать три обеда, один за другим, прежде чем он вспомнил о еде. В тот день он обедал в одиннадцать часов ночи. Он мало обращает внимание на еду и питье, но не любит ждать. Полбутылки вина и рыба под красным соусом или птица а ля маренго вполне удовлетворяют его, но Боже упаси подать крем или пирожное прежде птицы, он не станет их есть… А вот не хотите ли взглянуть?
Я вскрикнул от удивления: грум на чудном арабском коне галопом ехал по переулку. В это время гренадер, державший в руках маленького поросенка, бросил его под ноги лошади. Поросенок с отчаянным хрюканьем пустился наутек, но лошадь продолжала идти тем же аллюром, даже не переменив ноги.
— Что происходит? — спросил я.
— Это Жарден, главный грум; на него возложена выездка императорских лошадей. Сначала он приучает их к пушечным выстрелам, потом их пугают различными предметами, и, наконец, последнее испытание — бросание поросенка под ноги. Император не особенно крепко сидит в седле и, кроме того, сидя верхом, часто задумывается, так что давать ему невыезженных лошадей небезопасно. А вон, видите того юношу, который спит у входа в палатку?
— Да, вижу!
— Вы, конечно, и не предполагаете, что в настоящий момент он исполняет для императора свою работу?
— Ну коли так, то нельзя назвать его службу изнурительной!
— Да, месье де Лаваль, хотел бы я, чтоб и наши обязанности были так же необременительны! Это Жозеф Лендан, обладатель ног одного с императором размера. Он разнашивает башмаки и сапоги, прежде чем их наденет император. По золотым пряжкам на его башмаках понятно, что они принадлежат Наполеону. Ба! Месье де Коленкур, не хотите ли к нам присоединиться и пообедать у меня в палатке?
Высокий, красивый, очень элегантно одетый человек, издали раскланиваясь, подошел к нам.
— Редко удается с вами повидаться, месье де Миневаль! У меня немало работ по дому, и все же я свободнее вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения императора?
— Конечно, мы уже пришли, и все давно готово. Отсюда мы увидим, когда император будет возвращаться, и успеем добежать до приемной. Мы здесь на биваках, и потому наш стол не отличается изысканностью, но, без сомнения, месье де Лаваль извинит нас за это.
Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы новых знакомых о привычках и обычаях Наполеона; меня интересовало все, что касалось до этого человека, гений которого молниеносно прославил его на весь мир. Господин де Коленкур рассказывал о Наполеоне с удивительной непринужденностью.
— Что говорят о нем в Англии, месье де Лаваль? — спросил он.
— Мало хорошего!
— Я так и думал, судя по их газетным статьям. В английских газетах императора называют неистовым самодуром, и все-таки он хочет читать их, хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он прежде всего разошлет всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей.
— А затем?
— Затем мы вывесим длинную прокламацию, чтобы убедить англичан, что если мы и победили их, то только для их же блага, совершенно против нашего собственного желания. Ну а если им нужен правитель-протестант, то император даст им понять, что его взгляды весьма мало расходятся со взглядами Святой Церкви.
— Ну уж это слишком! — воскликнул де Миневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля. — Конечно, император имеет серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об англиканской церкви, как в Каире о магометанстве.
— Император слишком много думает сам, — сказал Коленкур, и грусть зазвучала в его голосе, — он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Миневаль, потому что сами в этом убедились не хуже меня?
— Да-да, — ответил секретарь, — он, конечно, не позволяет никому из окружающих выделиться, потому что, как он не раз говорил, ему нужны посредственности. Должен сознаться, что это весьма грустный комплимент для нас, имеющих честь служить ему!
— При дворе императора умный человек, лишь притворившись тупицей, может выказать свой ум, — сказал Коленкур.
— Однако же здесь много замечательных людей, — заметил я.
— Если это действительно так, то свои должности они могут сохранить, лишь скрывая свои способности. Его министры — приказчики, его генералы — лучшие из адъютантов. Они все — орудия в его руках. Посмотрите на свиту Бонапарта: в ней, как в зеркале, отражаются различные стороны его деятельности. В одном вы видите Наполеона-финансиста, это Лебрен. Другой — полицейский, это Савари или Фуше. Наконец, в третьем вы узнаете Наполеона-дипломата — это Талейран! Это разные люди, но на одно лицо. Я, например, стою во главе домашнего хозяйства, но не имею права сменить ни одного из слуг. Это право сохраняет за собою император. Он играет нами, как пешками, — приходится сознаться в этом, Мине-валь! По-моему, это тоже проявление его удивительного ума. Он не хочет, чтобы мы были в добрых отношениях между собою — таким образом он предотвращает возможный заговор. Он настроил всех своих маршалов друг против друга, и едва ли найдутся двое, которые не были бы на ножах. Даву ненавидит Бернадотта, Ланн презирает Бессьера, Ней — Массена. При встречах они с большим трудом удерживаются от открытых ссор. Он знает наши слабости. Знает любовь Савари к деньгам, тщеславие Камбасереса, тупость Дюрока, самодурство Бертье, пошлость Мюрата, страсть Талейрана ко всевозможным спекуляциям! Все эти господа являются орудиями в его руках. Я не знаю за собой никакой особой слабости, но уверен, что ему-то она известна, и он пользуется этим.
— Но зато сколько же ему приходится работать! — воскликнул я.
— Да, это верно, — согласился де Миневаль. — Он отдает работе себя всего, иногда занят по восемнадцать часов в сутки. Помню, раз он председательствовал в Законодательном Совете, так он продержал его членов на заседании до тех пор, пока они не стали падать в обморок от изнеможения. Я сам глубоко убежден, что Бонапарт станет причиной моей смерти, как это было с де Бурьенном, но я безропотно умру на своем посту, потому что, хотя император строг к нам, он не менее строг и к самому себе!
— Он именно тот, кто был нужен Франции, — сказал Коленкур, — он гений порядка и дисциплины. Вспомните хаос, царивший в нашей бедной стране после революции, когда ни один человек не был способен управлять, но каждый стремился достичь власти! Один Наполеон сумел спасти нас. Мы мечтали, чтобы кто-нибудь пришел к нам на помощь, и этот железный человек явился в самое тяжелое время. Если бы вы видели его тогда, месье де Лаваль! Теперь он человек, достигший всего, к чему стремился, спокойный и доброжелательный; но в те дни он не имел ничего и только начинал осуществлять свои замыслы. Его взгляд пугал женщин, он ходил по улицам, как разъяренный волк. Когда он проходил мимо, все помимо воли долго смотрели ему вслед. И лицо его в ту пору было совсем иное: бледные впалые щеки, резко очерченный подбородок, в глазах всегда угроза. Да, маленький лейтенант Бонапарт, воспитанник военной школы в Бриенне, производил странное впечатление. «Вот человек, — сказал я себе тогда, — который или станет властителем Франции, или погибнет на эшафоте». И теперь вы видите, что получилось.