– Прежде чем мы стали терпеть неудачи, было, конечно, и наступление. Оно началось осенью тысяча восемьсот восьмого года. Мы вторглись в Испанию несколькими колоннами. Силы наши были разобщены, снабжение никуда не годилось, карт не хватало. Проводники-португальцы сами плохо представляли себе, куда нас ведут. Эта кампания с самого начала была большой глупостью. – Он остановился и покачал головой. – Но приказ исходил из Лондона, так что пришлось подчиниться. Армию разделили на три части, чтобы она могла передвигаться скрытно от врага. Этим трем отрядам предстояло идти разными маршрутами и соединиться у Саламанки[83].
По слухам, даже командующий армией, сэр Джон Мур[84], отзывался о происходящем как о безрассудной затее. Небо было безоблачным, дороги сухими. Над армией висела плотная туча пыли, и у Джонатана появились дурные предчувствия. Он понимал: только чудо может помочь им дойти до Саламанки прежде, чем наступит зима и людей начнет косить голод. Огромные черные ночные бабочки являлись ему во сне и били беззвучными крыльями.
Пришпорив Сулеймана, он въехал на высокий мост, спешился и какое-то время сидел рядом с капитаном Саттоном, наблюдая, как мимо него движутся бесконечные колонны пехоты, всадников и фургонов. Большинство солдат были веселы. Наступление явно поднимало дух. До него доносились смех и обрывки песен, бой походных барабанов и пронзительные трели флейт-пикколо. Фоном для этих звуков, столь сладких для уха, были кудахтанье кур, мычание волов и скрип деревянных колес. Женщинам – солдатским женам, которые бросали в Лондоне жребий, чтобы получить разрешение следовать за мужьями, проституткам, прачкам, торговкам джином и просто разного рода любительницам приключений – было приказано ждать в Португалии.
Их заранее оповестили о грядущих трудностях – колонны должны были идти налегке, без обоза и без достаточного количества провианта. И все равно некоторые увязались за армией, упрямые и напористые, как те вьючные мулы, которых многие из них вели в поводу. Джонатан смотрел, как они в запыленных юбках тащатся позади своих рот, и его сердце сжималось от тревоги.
– Зачем они здесь? Почему не послушались приказа? – спросил он у капитана Саттона.
Тот пожал плечами:
– Они проделали долгий путь, чтобы быть рядом со своими мужьями. В Португалии у них нет ни родных, ни дома. Ради чего им там оставаться? Это чужая страна. Их место при армии. В противном случае им вообще нет смысла здесь находиться.
– Нам все равно не удастся всех прокормить.
– Будем надеяться, что разживемся едой по дороге. Не беспокойтесь, майор. Уверен, как-нибудь выпутаемся.
Ответ капитана не был убедительным, в его голосе прозвучало то же сомнение, которое чувствовал Джонатан. Потом погода испортилась, и начались дожди. Небо стало серым, земля превратилась в болото. Грязь мешала идти – в особенности тем, кто находился в самых первых рядах. Но и для тех, кто шел сзади, после того как дорожное месиво перемешало множество сапог и копыт, эта каша представляла собой жуткий кошмар наяву, изнуряющий и чавкающий. Каждый вечер Джонатан осматривал копыта Сулеймана, по мере сил чистил их и сушил, но все равно стал ощущаться зловонный запах от гниения стрелки[85] и жар припухших пяток копыт, на которых образовались болезненные мокрецы[86]. С людьми дело обстояло не лучше. Они не снимали мокрой одежды неделями. От грязи нельзя было уберечь ни палатки, ни одежду, ни сапоги, ни лица и руки – она покрывала все. Солдаты перестали петь. Флейты замолкли. Ноги распухли, покрылись мозолями, трещинами. В поразительно короткий срок всех кур забили и съели. Местность была пустынная, а если им на пути и встречалась какая-нибудь деревня, вскоре оказывалось, что враг оставил им только трупы и картины таких зверств, от которых холодела кровь. В конце каждого дня, после очередного перехода, Джонатан ухаживал за копытами Сулеймана и шепотом рассказывал, что в Саламанке их ждут теплая конюшня, душистое луговое сено, целые охапки которого будут навалены в кормушке, и большая торба свежего, вкусного овса, которую он немедля повесит на морду своему любимцу. Слушая это, Сулейман вздрагивал и шумно вздыхал, словно не веря хозяину, у которого самого в животе громко урчало.
Колонна, возглавляемая Муром, с которой шла рота Джонатана и капитана Саттона, прибыла в Саламанку первой. Это случилось в ноябре 1808 года. Солдаты недоедали, и силы их были на исходе. Они страдали от дизентерии, истощения, вшей, а им приказали готовиться к новому походу. Они должны были выступить по первой команде, потому что французские силы, превосходящие англичан в десять раз, находились в Вальядолиде[87], всего в четырех или пяти дневных переходах. Численность французов в Испании все время росла. Наполеон сам приехал командовать войсками в Центральной и Южной Испании и был твердо нацелен на то, чтобы эта страна навсегда стала частью его империи. Когда Джонатан услышал эту новость, он ощутил, как внутри у него заворочался холодный ком страха. Он стыдился этого чувства, пытался его скрыть и был всегда начеку, находясь в обществе других офицеров, хотя на лицах некоторых из них страх был заметен еще больше. А другие с нетерпением предвкушали грядущую схватку. Иные даже впадали в неистовство, хотя Джонатану было трудно понять, по какой причине. Но большинство ожидало предстоящие события с усталой обреченностью. На изможденных лицах этих несчастных застыло покорное выражение, из-за которого их взгляды казались безжизненными и потухшими.
– Разве не станет для нас облегчением ввязаться наконец в драку, вместо того чтобы изнурять себя бесконечными маршами? – осторожно спросил капитан Саттон, когда они с Джонатаном однажды распили на двоих бутылку вина в комнате капитана, отведенной ему для постоя. Пламя свечей колыхалось на сквозняке и отбрасывало на стены колеблющиеся тени. Джонатан посмотрел Саттону в глаза и понял, что капитан знает о его страхе. Знает, но не презирает из-за него товарища. И все равно Джонатан покраснел от стыда, поднимая очередной стакан.
– Конечно станет, – ответил он и выпил вино залпом.
Где бы ни находили в Саламанке винный погреб, его брали едва ли не штурмом. Огромные бочки выкатывали на улицу и тут же осушали. Они стояли пустыми на мостовой, и вокруг каждой валялись бесчувственные пьяные солдаты. Многие из них допились до смерти. А холодный дождь продолжал лить.
– Без страха не бывает и доблести, – тихо проговорил капитан Саттон, который был на пятнадцать лет старше Джонатана и успел побывать во многих сражениях. Хороший, добрый человек, он помогал своему неопытному командиру как мог, и Джонатан испытывал к нему чувство признательности, хотя постоянная опека и заставляла его ощущать себя мальчиком, впервые заплывшим на глубокое место.
В середине декабря они покинули Саламанку. Сэр Джон Мур откладывал поход как можно дольше, надеясь, что к нему примкнут новые отряды англичан или испанских союзников, но подкрепления так и не дождался. Его не было. Потом пришла весть, что французы двинулись на юг, решив, что в Саламанке никого нет; они понятия не имели, что ее заняли британские войска. Появилась возможность нанести неожиданный удар и не дать французам уничтожить испанскую армию, теснимую к югу. Этим шансом Мур и воспользовался. Он повел войска на северо-запад, к Сальдании[88], где находились многочисленные французские отряды. Ими командовал прославленный полководец Сульт[89], герцог Далматский, прозванный английскими солдатами герцогом Чертовинским. После месяца, проведенного в Саламанке, в тесных домах и на скудном пайке, солдаты были почти счастливы снова шагать вперед – навстречу битве. Ее ожидание их истомило, они хотели драться. Джонатан думал о связанных с войной картинах насилия и смерти, которых успел повидать немало, и не мог понять рвения подчиненных. Но свои мысли он держал при себе, равно как и сомнения относительно того, правильно ли он выбрал для себя карьеру.
– Солдаты, скоро мы дадим врагу почувствовать нашу силу и вонзим в него сталь! – кричал он на марше, подъезжая к своим кавалеристам, а те отвечали ему громким «ура» и привставали на стременах.
От этих слов во рту у него оставался горьковатый привкус; он ощущал, насколько они пустые. Джонатан также замечал, что ребра Сулеймана изогнулись дугой и отчетливо проступают под его тонкой шкурой. Когда дул ветер, конь под ним начинал дрожать, что не мешало Сулейману бодро продвигаться вперед. Джонатан чувствовал, как эта дрожь пробегает и по его собственному телу, и ему чудилось, будто скакун и он стали одним существом. «Одолжи смелости, храбрый товарищ».
Джонатан постоянно писал Элис, с трудом сдерживая желание поведать о страхе, который испытывал, и об отвращении к той жажде крови, что овладела его товарищами. Он удержался и от того, чтобы рассказать, как в них оставалось все меньше и меньше человеческого, а взамен просыпалось все звериное, грубое и жестокое. Они даже внешне стали напоминать животных – волосатые, оборванные и вонючие. Война перековывала их на свой лад. Но ни о чем подобном он не упоминал даже вскользь, а писал, как сильно хочет вернуться к ней, как это желание всякий раз встречает его при пробуждении и как по ночам ему снится их встреча. Тайное передвижение англичан закончилось, когда они наткнулись на вражеский кавалерийский отряд числом около семисот сабель и вовлекли его в короткий и жестокий бой, который закончился, когда все французы были перебиты. Об этой битве стало известно Сульту; таким образом он узнал об идущих на Сальданию английских отрядах, их местонахождение было раскрыто.
Джонатан постоянно писал Элис, с трудом сдерживая желание поведать о страхе, который испытывал, и об отвращении к той жажде крови, что овладела его товарищами. Он удержался и от того, чтобы рассказать, как в них оставалось все меньше и меньше человеческого, а взамен просыпалось все звериное, грубое и жестокое. Они даже внешне стали напоминать животных – волосатые, оборванные и вонючие. Война перековывала их на свой лад. Но ни о чем подобном он не упоминал даже вскользь, а писал, как сильно хочет вернуться к ней, как это желание всякий раз встречает его при пробуждении и как по ночам ему снится их встреча. Тайное передвижение англичан закончилось, когда они наткнулись на вражеский кавалерийский отряд числом около семисот сабель и вовлекли его в короткий и жестокий бой, который закончился, когда все французы были перебиты. Об этой битве стало известно Сульту; таким образом он узнал об идущих на Сальданию английских отрядах, их местонахождение было раскрыто.
На юг были отправлены соответствующие депеши, основные французские силы остановились, развернулись и направились навстречу противнику. Когда Джонатан получил донесение с этим известием, он почувствовал, как все в нем похолодело и ноги стали ватными. Он пересилил страх и стал ждать приказов, хотя в создавшейся ситуации не оставалось ничего другого, кроме бегства. Уже через несколько дней их бы окружили полчища французов, которых было так много, что любая битва превратилась бы в кровавую бойню. Следовало отступать на запад, к побережью. В канун Рождества 1808 года англичане повернули в сторону гор. Офицерам приходилось подгонять солдат, словно овец, – войска хотели остаться и сразиться хоть с герцогом Чертовинским, хоть с самим Наполеоном. Лучше воевать с кем угодно, чем подниматься на горный хребет в зимнее время, да еще без припасов. Они понимали, что переход через горы куда опаснее любой битвы.
Джонатану все время чудилось присутствие французов у него за спиной. Они казались огромной черной тучей или гигантской волной, которая вот-вот обрушится на голову. Джонатана не оставляло лишающее сна чувство, что кто-то его выслеживает и крадется за ним по пятам. Раньше он был скор на расправу с непокорными солдатами, но теперь поведение его изменилось. Ротам, которыми командовали другие офицеры, повезло меньше. Некоторые провинившиеся получали сто ударов за одну-единственную жалобу, произнесенную сквозь зубы, двести, ежели кто отставал от колонны, и триста за злостное неповиновение. Их оставляли лежать на земле с растерзанными спинами, почти без шансов выжить, и после таких зверств солдаты ненавидели командиров еще больше, чем раньше. «Бегите! – хотелось крикнуть им Джонатану. – Что с вами случилось? Бегите, пока можете!» Но слова застревали в горле. Он силился выдавить их из себя и не мог этого сделать. Между тем дождь превратился в снег, и ледяной ветер бросал его в лицо. Солдаты заметили внутренние терзания их командира, расценив их как признак того, что отступление ему не по душе, как и им. И полюбили его за это; если бы война не подавила в Джонатане чувство юмора, он посмеялся бы над этой иронией судьбы.
Холод стоял такой, что кровь стыла в жилах. Каждую ночь снег схватывало морозом. Тогда образовывался наст, твердый и острый как бритва. Солдаты, потерявшие сапоги в засасывающей грязи равнинных дорог, теперь брели босыми, едва ковыляя на обмороженных, почерневших ногах, распухших и покрывшихся язвами. Один рядовой сбил ноги до рваных ран. Когда Джонатан подошел к нему, тот стоял на коленях в снегу и смотрел вниз на карабкавшихся вдалеке по скалистому склону французов. Гладкие серые пяточные кости торчали из-под стершихся подошв его ступней. От этого зрелища у Джонатана закружилась голова, как будто он стоял на кромке обрыва, рискуя упасть вниз. Когда солдат увидел, что на него смотрят, он улыбнулся.
– Хорошенький видок, чтобы напугать этих французишек, правда, сэр? – прохрипел он голосом, таким же слабым, как его тело. – Не волнуйтесь за меня, сэр, ноги у меня совсем не болят.
Его глаза горели тусклым лихорадочным огнем, и Джонатан двинулся дальше, не раскрыв рта, чтобы поговорить с этим человеком. Он испугался, потому что бедняга, по сути, был мертв, хотя все еще продолжал идти, – мертв, хоть еще этого не осознал.
А между тем французы не давали покоя арьергарду британской армии. Ему то и дело приходилось разворачиваться, смыкать ряды и отражать непрекращающиеся атаки. «Готовьсь! Заряжай! Целься! Пли!» – звучало снова и снова. Джонатан слышал эти четыре слова во сне, и, когда просыпался, его рука оказывалась поднятой и сжимала воображаемую рукоять сабли, которую он готовился опустить, чтобы вызвать очередной шквал мушкетного огня. Однажды ему довелось возглавить короткую, жестокую схватку, чтобы удержать переправу, и после этого речушка оказалась забитой трупами как французов, так и англичан. Джонатан смотрел на нее, оглушенный грохотом ружейного огня, и журчание воды, пробирающейся между телами, казалось ему музыкой, напоминающей звук серебряных колокольчиков. Дым лез в рот и в глаза, в горле так пересохло, что было трудно глотать. Впрочем, в его фляге все равно не оставалось ни капли. Он подошел к речке, опустился коленями на илистую замерзающую землю и зачерпнул воды, которая была холоднее льда и покраснела от крови. Но он ее все равно выпил. Она студила горло, и у нее был железистый привкус. На противоположном берегу лежал французский солдат, почти мальчик. У него не хватало половины лица, и в реку обильно стекала кровь из его страшной раны. Но юноша еще был жив. Джонатан перехватил его взгляд и обнаружил, что не в силах отвернуться. Он сел в прибрежную грязь, рядом с умирающим юношей, чью кровь только что выпил вместе с водой. У них обоих не было ни обиды, ни гнева, ни злобы, ни чувства вины. Только признание того, что свершилось и ничего нельзя изменить. Когда капитан Саттон рывком поднял его на ноги, Джонатан моргнул и увидел, что юноша уже мертв.
В последующие недели смерть все время бродила поблизости. Умирали от ран, старых и новых, от голода и болезней. Погибали в стычках с врагом и от нещадного холода. Затем смерть, словно от скуки, принялась искать новые, более изобретательные способы пополнить число своих жертв. Изможденные люди странным образом реагировали на соленую рыбу и ром, которые наконец им подвезли. Употребление их в достаточном количестве приводило к поистине устрашающим результатам. В один из дней появился клубящийся туман, такой густой и белый, что глаз не мог определить, где дорога есть, а где ее нет. Неверный шаг означал немедленное падение в пропасть, и многие погибли, застигнутые врасплох. Туда же сорвалась запряженная парой мулов повозка, в которой везли раненых. Бедняги были настолько измучены, что не могли даже закричать во время своего короткого полета, – все, включая мулов. Роды унесли жизнь какой-то молодой женщины, которая так и осталась сидеть на снегу посреди алого пятна собственной крови, прижимая к себе ребенка и ожидая, когда наконец к ней придет смерть. Ребенок появился на свет недоношенным и шевелился всего минуту или две, прежде чем умер. Джонатан на некоторое время остановился рядом с роженицей. Она сидела молча и неподвижно, не пытаясь подняться; у нее были очень темные волосы и серебристые глаза, она выглядела настоящей красавицей. Джонатан постоял рядом, но так и не придумал, что может сказать или сделать для нее, хотя смерть, казалось, не спешила заявить на женщину свои права. Потом он двинулся дальше, спрятав лицо в воротник шинели.
Однажды они проходили по верхней кромке ущелья, своего рода зияющей пустоты, в которой стонал ветер и вихрился снег; Джонатан видел, как один солдат шагнул за край, причем явно сознательно. Когда под всадниками падали лошади, их забивали и ели, если на марше для этого находилось достаточно времени. Собак постигла та же участь. А кроме того, солдаты пытались утолить голод кожаными ремнями амуниции и даже собственными мундирами. К середине января 1809 года дорога пошла вниз, к плодородным равнинам, через которые лежал путь к морю. Во время отступления в горах погибло пять тысяч человек. Джонатан шел рядом с Сулейманом, обняв его за шею. Джонатан слишком ослабел, чтобы передвигаться без посторонней помощи, но Сулейман хромал на передние ноги и тяжко вздыхал при каждом шаге. Капитан Саттон постоянно уговаривал его сесть верхом, но Джонатан не мог заставить себя это сделать. Когда же он пробовал осмотреть передние копыта Сулеймана, чтобы понять, в чем дело, ему это не удавалось – их полностью покрывал лед, под которым ничего не было видно. Грива коня свалялась и местами вылезла, шкура, ставшая жесткой от замерзшей грязи, обтягивала выпирающие кости. Джонатан шептал ему на ходу ободряющие слова, но через какое-то время понял, что говорит какую-то ерунду. Вскоре его губы потрескались и кровоточили при каждой попытке ими пошевелить, поэтому он перестал произносить вслух слова, которые ему хотелось сказать: «Вперед, мой храбрый друг, я погибну здесь без тебя. Прости меня. Прости. Мне так жаль, что я привез тебя сюда, мой отважный товарищ».