— Нет, ничего, Пол, ни единой отметины, я уверен. Он вцепился в твой ремень — это тебя и спасло, но берегись, парень, он может еще вернуться. — И Тернер снова осветил фонариком подлесок и долго осматривал поляну. Вдруг он воскликнул: — Господи, да ведь этот гад собаку стащил!
Они долго молча вглядывались в то место, где лежала приманка, однако собака действительно исчезла.
Через некоторое время Стандер сказал:
— Черт, я, кажется, плечо потянул, ведь эта тварь меня чуть пополам не разорвала. Просто сумасшедший какой-то зверь! Ну что теперь будем делать, Клиф? Вот еще проклятье!
Ничего им не оставалось делать — только ждать утра. Даже и разговора быть не могло о том, чтобы слезть с дерева и вернуться в деревню. В течение последующих трех часов они пили бренди, курили и разговаривали, надеясь, что света двух фонариков хватит, чтобы пережить эту долгую ночь. Они уже больше не были охотниками: теперь охотились на них, а до рассвета было еще далеко.
Тернер продолжал бесконечный разговор с самим собой — именно в этот самый темный час ночи в душу закрадывались куда более ужасные, чем ночные кошмары, мысли. Он изо всех сил пытался отогнать их, однако перед ним снова и снова возникал образ вполне реального существа из плоти и крови, очень опасного, бывшего заодно с ночью и явившегося из черного леса, точно призрак, которому не место в нормальной системе вещей. Он готов был не верить собственным глазам, ибо тот факт, что леопард специально подкрался к ним, сидевшим высоко на дереве и, как они предполагали, в относительной безопасности, противоречил здравому смыслу, так что мысли Тернера, как заколдованные, не желая подчиняться логике, снова открылись навстречу образам старинных преданий и мифов.
Ему представлялся зверь-людоед и обреченный на вечные страдания дух последней жертвы этого зверя, сидящий на нем верхом и не имеющий иной возможности спастись, кроме как заменив себя таким же «седоком». Согласно этому восточному преданию, припомнил Тернер, трепеща от иррационального ужаса, тот страшный всадник обречен вечно скитаться без приюта, если зверь под ним будет убит, так что он сам с готовностью и превеликим мастерством направляет своего «коня» не только навстречу очередной жертве, но и помогает ему в борьбе против тех, кто жаждет людоеда уничтожить.
А еще на Востоке считают, что если усы убитого зверя-людоеда не оборвать сразу, то волшебная сила, заключенная в убитом, станет давить на охотника-убийцу, пока не раздавит совсем. Необъяснимый ужас, испытываемый людьми перед дьявольски умным людоедом из Рудепурта, выразился в том, что когда того наконец убили, то усов у него вообще не обнаружили! Тернера пробрал озноб.
«Ликантропия» и «териоантропия» — эти термины выползли откуда-то из подсознания, мешая нормально мыслить.
Ликаон, превращенный в волка Юпитером; вервольфы и оборотни, один ужаснее другого, люди в обличье хищников, хитрые и жестокие, безжалостно убивающие и питающиеся только человеческой плотью… Тернер закурил и в свете спички увидел лицо Стандера: чуть выступающие вперед зубы, очень белые, похожие на клыки хищника; заросший черной щетиной подбородок; прислоненная к стволу дерева и чуть откинутая назад тяжелая голова… Лицо это менялось у него на глазах, вроде бы на нем даже появилась злобная усмешка… Не владея собой, Тернер вдруг лягнул Стандера ногой. Глаза «чудовища» открылись, «демонические» черты его лица сразу смягчились, и снова перед ним возник Пол, испуганно фыркавший из-за слишком резкого пробуждения.
— Извини, Пол, я тебя испугал, наверно, — хрипло проговорил Клиф.
— Господи, — пробормотал Стандер, — а я уж решил, что это снова тот чертов леопард.
Помолчали. Потом Тернер сказал:
— Ты бы лучше все-таки не спал, Пол. Еще с дерева свалишься.
— Да, верно, не стоит. — И с неожиданной горячностью он прибавил: — Да если б и свалился, так, черт побери, птицей на помост бы взвился, до земли долететь не успел!
Ни один из них даже не усмехнулся этой шутке. Тернера мучила совесть, однако он решил, что не стоит сейчас что-то объяснять Полу — все равно не поможет, да и смысла не имеет.
В темноте красные огоньки их сигарет мелькали, точно огненные мухи, порой освещая красноватым светом ближние ветки, выхватывая из черноты лица.
Тернер спросил:
— Ты знаешь, кто такой Ван Вик Лоу?
— Нет, а кто это?
— Один поэт. Писал на африкаанс, умер году в семидесятом.
— А, понятно. Я думал, это кто-то из сотрудников заповедника. Нет, такого поэта я не знаю. — Последовало длительное молчание, потом Стандер сказал: — Я все пытался представить себе, о чем ты думаешь, но — сдаюсь. Честно говоря, мне и самому-то в голову черт знает что лезет!
Оба наконец рассмеялись с облегчением, снова почувствовав общность мыслей и устремлений, словно каждый из них только что проделал долгое путешествие в одиночку сквозь непроницаемую ночную тьму.
— А я все пытался вспомнить одно довольно длинное стихотворение, только ничего не вышло, зато название в голове почему-то застряло. К тому же я не настолько хорошо знаю африкаанс, чтобы полностью понять этого поэта. А стихотворение называлось «Черный леопард». Символично, верно?
По-моему, он написал это под впечатлением Дантова «Ада», однако у него самого «зверь черный, но все ж прекрасный», что в африканском контексте, насколько я знаю, является воплощением идеи недостижимого совершенства — не то чтобы законом благородства для «дикарей», но неким идеалом чистоты, свободы от любых условностей и предрассудков. Некий усложненный вариант повторного оплодотворения матери-земли; этакий молодой побег интеллектуальной честности, когда, например, прекрасная чернокожая женщина становится предметом вожделения, естественно, без учета разных кальвинистических соображений на сей счет. Наверное, мне тоже кто-то растолковал смысл этого стихотворения — кто-то из знающих и африкаанс, и поэзию лучше меня. Очень неясная вещь. И, по-моему, неоконченная, словно в конце поэт так и не смог, будучи уроженцем Южной Африки, вырваться за рамки определенных условий, хотя и очень этого хотел. Словно это был некий преждевременный протест против того, что его душило; и он понимал, что его губит, но даже в виденьях и снах не сумел спастись — от себя.
Стандер хмыкнул:
— Да уж, от собственных мыслей порой действительно не спасешься! Вот кому такое стихотворение бы понравилось, так это Кампмюллеру! (Оба засмеялись.) Значит, «Черный леопард»? Надо обязательно прочитать. Наверное, не вредно и нам знать, что наших поэтов тревожило.
Голос его звучал насмешливо, но Тернеру вдруг показалось, что Пол как бы отказывает ему, аутсайдеру, в способности понять мистическую душу настоящего африканера.
Во фляжке осталось всего несколько глотков бренди, и они разделили их в дружелюбном молчании.
— Чтобы чувствовать себя совершенно свободным в интеллектуальном плане, — проговорил вдруг Стандер, — приходится идти на большие жертвы.
— Я знаю.
— Отсекать свои корни, при этом, возможно, теряя саму способность выжить. Завидую я вашей английской либеральной свободе!
— А я, пожалуй, завидую вам, африканерам. Не так это просто — чувствовать себя свободным. Быть свободным по-английски хорошо и естественно в самом Соединенном Королевстве, в Европе, но в современной Африке у свободного мышления другая задача. Здесь оно… в определенном смысле превращается в бремя из-за враждебной ему атмосферы, бесчисленных предрассудков, из-за различий в цвете кожи, в языке, в культуре… Нет, я имею в виду не только различия между черными и белыми. Здесь важно понимание всех точек зрения, всех мотиваций, и по мере осознания собственного бессилия человек становится как бы отрицательно заряженным, что ли…
Они снова долго молчали, потом Стандер сказал:
— То, что описываешь ты, недуг международный. Всякие там недопонимания и исторически сложившиеся фобии…
— Возможно, ты прав, — откликнулся Тернер, — но здесь недуг этот проявляется в острой форме и затрагивает практически всех, точно в замкнутом микрокосме.
— И всей этой красоты он тоже касается? И всего хорошего?
— Да, и этого. Ты совершенно прав, Пол.
Устроившись поудобнее, они погрузились в молчание; и негромкое биение сердца ночного леса доносилось до них, точно шепот множества существ. Тернер представлял себе, что видит этот лес глазами совы, летящей на мягких крыльях, скользящей бесшумно под таинственным, бескрайним, мрачным сводом небес, опускающейся к темным ручьям, берега которых светятся ночными цветами, прекрасными среди разлившихся озер их собственного аромата. Порой он на какие-то мгновения погружался в сон и тут же резко просыпался; ему снилось, что впереди него бежит Джин Мэннион и зовет его тоже бежать с нею вместе. Однако во сне она была иная, похожая на темного духа, воплотившего в себе все прекрасное и недостижимое, и наготу ее прикрывала лишь шкура черного леопарда. Во сне Джин насмешливо улыбалась ему и все бежала и бежала, легко, широкими прыжками, и черные волосы ее волной летели за нею вслед.
Глава восьмая
Лишь через три недели газеты оставили наконец тему нападения леопарда на человека и тему черных леопардов вообще, и, надо сказать, сделали это неохотно. Они успели раскопать множество старых историй о бесследном исчезновении людей в данной местности и даже опубликовали один несколько истерический материал о том, как некий странный след был обследован Тернером (вместе с корреспондентом местной газеты) исключительно для того, чтобы в итоге выяснить, что следы эти принадлежат огромному датскому догу, хозяином которого являлся ближайший сосед того самого корреспондента. Тернер переставил свои фотоловушки в те долины, что граничили с фермами Джин и Кампмюллера, но за последнее время ему удалось получить только фотографии двух генетт, одной рыси и одного барсука. Джин даже обрадовалась тому, что зверья возле ее дома так мало, и леопарды были забыты всеми, кроме Тернера и Стандера.
В первую ночь февраля, в полнолуние, Тернер устроил-таки вечеринку в своей пещере. Он вместе со своими двумя помощниками целый день таскал в пещеру стаканы, рашперы, ящики с мясом, ящики с пивом и вином, керосин, дополнительные светильники и дрова. Они, насколько это было возможно, привели пещеру в порядок и так постарались уложить пол из плавника, что даже получилось нечто вроде шаткой, но все же сносной танцевальной площадки. Тернер позаимствовал даже магнитофон. Сияющее полуденное небо подтверждало, что вечер будет тихим и теплым, а у Тернера в такие замечательные вечера всегда возникало некое чувство вины за собственный эгоизм и грустная ностальгия из-за того, что не с кем разделить такую красоту: сверкающие огромные волны, сверкающий песок на пляже, серебристые шали пены у кромки прибоя на пологом берегу и продолговатая полоска пляжа, залитая водой и похожая на огромное зеркало, в котором любуется собой сама луна, созерцая окружающую ее девственную прелесть ночной тиши. Маленькая бухта и песчаный берег были окружены точно такими же высокими крутыми утесами красноватого цвета, как и те, что украшали всю гористую часть южного побережья. Сама пещера находилась не более чем в тридцати метрах от пляжа, чуть выше, а добраться туда можно было по старой расселине, некогда пробитой в этих скалах рекой. Однако если бы не полузаброшенная дорога, ведущая на лесоразработки и находившаяся еще метров на сто выше, то ни до пляжа, ни до пещеры, отделенных от основного шоссе широкой полосой непроходимых колючих зарослей, никто бы вообще не добрался, разве что самые большие энтузиасты из местного лесничества. Впрочем, так или иначе, окрестные леса были недоступны широкому кругу посетителей — для этого требовалось особое разрешение, — и рыболовы-авантюристы, пытавшиеся пробраться в бухту прямо по скалистому берегу со своими спальными мешками и рюкзаками, в итоге упирались в непреодолимую преграду из неприступных утесов. На одном из открытых участков пляжа, где валялась теперь целая коллекция плавника, некогда стояла хижина одного бродяги, жившего тем, что он собирал на берегу, — полукровки по имени Синклаар, что, по всей видимости, означало искаженное Сен-Клер, и Тернер частенько удивлялся раньше, как это человеку могло прийти в голову поселиться в столь пустынном месте. Давным-давно заброшенная, полуразрушенная хижина лично его устраивала главным образом потому, что местное лесничество не требовало за нее платы, а кроме того, здесь были практически дикие края с почти идеальными условиями для жизни леопардов, ибо во все стороны от этого места раскинулся огромный лесной массив. Надо сказать, что жить в пещере он решил по собственной инициативе — исключительно из любопытства и жажды приключений.
Казалось, три десятка гостей заполнили пещеру до отказа, и все-таки в ней хватило бы места и для сотни человек.
Тщательнейшим образом расставленные свечи и керосиновые лампы мягко освещали каменные высокие своды пещеры, делая ее похожей на главный зал средневекового замка, где горит камин. Вино в стаканах поблескивало рубиновыми искорками, точно было полно огненных мух. В общем, удивительный эффект придуманного Тернером освещения явился неожиданностью даже для него самого, ведь до того он просто немного поэкспериментировал с тремя керосиновыми лампами и пятью свечами, а потом увеличил это количество втрое, однако же особую прелесть и освещению и вечеру придавало море, светившееся само по себе; каждая волна, то набегая, то вновь отступая, вспыхивала волшебными зеленоватыми огоньками. Вода была ласковой и теплой, словно сама луна и увлекшееся пиротехническими эффектами море излучали не только свет, но и жар. Казалось, единственными из гостей, кто не стал купаться, были Майк Превальски и Кампмюллер — их фигуры темнели у костра на берегу. Пол Стандер и Джон Эвери, высоко подскакивая на волнах, о чем-то поспорили на бутылку вина; рядом с ними слышался девичий смех. Тернеру было удивительно приятно плескаться на мелководье и думать, что Джин где-то поблизости, словно соединенная с ним этой водой; он медленно плыл вдоль пляжа, едва шевеля ногами и вертя головой в водовороте голосов и пенных брызг, чтобы увидеть Джин, — он смотрел на нее с тех пор, как все его гости точно безумные бросились купаться. На фоне темных скал маленькой бухты, покрытых раковинами мидий, ее голова, облепленная мокрыми волосами, казалась черной и гладкой, как у тюленя.
Когда Клиф окликнул ее, она обернулась и застыла, чуть приподнимаясь на пенных гребнях волн и подняв руку то ли в испуге, то ли в приветствии. Порой ему был виден темный треугольник внизу ее живота и все ее стройное тело — плечи, грудь, тонкая талия, изящные бедра, — объятое зеленым сиянием. Кольца зеленого огня колыхались у его ног, когда он шел к ней по воде; она стояла неподвижно, лишь касаясь кончиками пальцев фосфоресцирующих волн, и явно не собиралась нырнуть и уплыть, как русалка, плеснув на прощанье хвостом, хотя сперва ему показалось, что она вполне может это сделать. И именно потому, что она так доверчиво стояла перед ним, не делая ни малейшей попытки нырнуть в спасительные морские глубины и уплыть с плеском прочь, он исполнился чувства восхищения и восторга, вполне созвучного этой великолепной светлой ночи, плывшей в шуме морских валов, похожем на биение огромного сердца какого-то первобытного гиганта. Они стояли, почти касаясь друг друга; рука Тернера так и застыла в приветственном жесте. Был полный штиль. Клиф смотрел Джин в лицо, и его легкое дыхание чуть шевелило тонкую прядку волос, прилипшую к ее щеке, пока она нетерпеливым движением головы не отбросила волосы назад и не убрала рукой щекочущую прядку. Потом подняла к нему лицо, и он губами нежно обвел контур ее губ, ощущая вкус соленой воды, клубники и аромат ее дыхания; руки его поднялись, встретились на полпути с ее руками, а потом обе пары рук принялись гладить теплые плечи, обнимать, ласкать…
Она отстранилась, но очень медленно, не резко, стараясь не смутить его.
— Когда-нибудь, хорошо? Обещай мне, пожалуйста, — сказал он.
— Может быть, когда-нибудь, — прошептала Джин. — А теперь пора на берег, дай я пойду первой. — Она разомкнула его руки, нырнула во тьму и через секунду исчезла в пенных брызгах.
Тернер поплыл за нею следом, взбивая ногами белый бурун; у берега его с головой накрыла волна, и его радостный крик утонул в пляшущих пузырьках и кипении пены.
Глава девятая
Когда леопард вернулся туда, где оставил свою последнюю добычу, то слегка встревожился произошедшими там переменами. Сперва ему показалось, что убитый двуногий каким-то образом переместился на дерево, хотя раньше лежал на том месте, где теперь оказалась собака, которую леопард тоже признал своей собственностью. На дереве, как он ни напрягал раненую заднюю лапу, лишенную цепких когтей, он потерял равновесие и упал, когда какой-то живой двуногий чем-то ударил его сверху по голове. Потом раздался оглушительный выстрел и такие же крики, какие он уже слышал однажды, и среди листвы над ним замелькали огоньки, что вполне соответствовало тем звукам, которые леопард привык соотносить с появлением более чем одного двуногого существа. Бросившись обратно через поляну, он по пути прихватил с собой свою собаку и сожрал ее не более чем в ста метрах от этих чрезвычайно шумных, однако довольно безвредных существ, сидевших на дереве, про себя отметив, что они удивительно похожи на бабуинов и макак. Леопард не мог не сознавать и того, что двуногие оказались значительно вкуснее обезьян, вытеснив тех на второе место, и все-таки он предпочел бы никогда больше не иметь дела более чем с одним двуногим.
В самый темный час ночи, перед рассветом, черный леопард снова подошел ближе к почти затихшим существам на дереве и стал рассматривать внимательно и жадно их застывшие силуэты. Скорчившиеся на ветвях дерева и поразительно похожие на бабуинов, эти двуногие были соблазнительно легкой добычей, и леопард уже начал внутренне готовиться к прыжку, напрягая мышцы и сухожилия, когда на голову ему вдруг обрушилась струя теплой вонючей мочи; он пригнулся и бросился прочь, отряхивая уши. До рассвета он шел на восток от поляны. Весь следующий день провалялся, прячась от дождя и подремывая, в пещере под нависшей скалой, на высоком утесе в речном ущелье. Через двое суток, однако, леопард забеспокоился: его мучил голод. Он спустился в ущелье и решительно двинулся в сторону возделанных полей и плантаций на склоне холма. Отыскивая в лесу тропинки, протоптанные теми, на кого он собирался охотиться, он вел себя как обычно, когда преследовал дичь.