– Ее часы?
Я киваю.
Вау записывает.
– Хорошо, – говорит он. – Особенно то, что это именно часы. По ним можно определить человека.
– К тому же у тебя появляется предлог, – добавляет Брудье. – Повод ее найти, помимо того, чтобы присунуть ей еще пару раз, чтобы выкинуть из головы. Можешь сказать, что хочешь вернуть часы.
Полчаса назад доска была пустой, а теперь она заполнена наполовину этими кружочками, тонкими нитями, которые связывают меня с ней. Вау тоже поворачивается лицом к доске.
– Принцип взаимосвязанности, – говорит он.
В ходе следующей недели один за одним кружочки на доске Вау превращаются в кресты, рвутся связи, которых, как я понимаю, никогда и не было. «Мир тесен» предлагает туры подросткам вместе с родителями, так что он отпадает. В «Уезжай» сказали, что не помнят темноволосой девушки с бобом и золотыми часами. «Суперприключения» отказываются выдавать информацию о своих клиентах, «Крутая Европа», похоже, закончила свое существование, а «Молодежные туры!» не берут трубку, хотя я оставил несколько сообщений и писал по электронке.
Это все очень угнетает. Да и трудно, ведь они находятся в других часовых поясах, а еще и Ана Лусиа становится все более подозрительной. Она недовольна тем, что я стал чаще уходить, хотя я говорю, что, типа, вступил в футбольный клуб.
Однажды уже после одиннадцати у меня звонит телефон.
– Твоя девушка? – бесстрастно спрашивает Ана Лусиа. «Моей девушкой» она называет Брудье, так как считает, что с ним я провожу больше времени, чем с ней. Говорит она это в шутку, но я каждый раз испытываю укол вины.
Я беру трубку и ухожу в другой угол комнаты.
– Алло. Я ищу Уиллема де Ройтера, – говорят на английском, коверкая мое имя.
– Да, здравствуйте, – отвечаю я, притворяясь, будто это деловой разговор, поскольку Ана Лусиа рядом.
– Уиллем! Это Эрика из «Молодежных туров!» насчет пропавших часов.
– А, хорошо, – говорю я беззаботно, хотя Ана Лусиа уже подозрительно щурится, и до меня доходит, что это из-за языка – с ней я тоже говорю по-английски, но с друзьями только по-голландски.
– Мы своим клиентам предоставляем страховку на случай утери или кражи ценных вещей, так что если бы девушка потеряла что-нибудь дорогое, она бы подала претензию.
– А, – отвечаю я.
– Я проверила все заявки, был лишь украденный в Риме айпад и браслет, но их нашли. Если вы знаете имя девушки, я могу проверить еще раз.
Ана Лусиа уже демонстративно на меня не смотрит, так что я знаю, что слушает она очень внимательно.
– Сейчас не могу сказать.
– А. Ну ладно. Сможете перезвонить позже?
– Тоже не смогу.
– Ох. Вы уверены, что это были именно «Молодежные туры!»?
Вся эта история с пропажей напоминает мне эти треснувшие часы. Даже если это точно то агентство, все равно никто не знает о том, что Лулу потеряла часы, ведь к тому времени официально тур уже закончился. Это фикция. Все это – вымысел. А правда в том, что я ищу девушку, имени которой не знаю, которая лишь едва похожа на Луизу Брукс. И вслух я в этом признаться не могу. И не хочу. Это бред.
Эрика продолжает.
– Знаете, вожатой в этом туре была одна из наших самых опытных сотрудниц, она точно в курсе, пропадало ли там что-то. Дать вам ее номер?
Я поворачиваюсь к кровати. Ана Лусиа поднимается, скидывает одеяло.
– Ее зовут Патриция Фоули. Дать вам ее номер?
Ана Лусиа встает и идет ко мне, совершенно нагая, словно знает, что ставит меня перед выбором. Но это и не выбор никакой, ведь другого варианта, по сути, нет.
– Не надо, – говорю я Эрике.
* * *На следующее утро я просыпаюсь от стука. Щурясь, я смотрю на стеклянную дверь. Это Брудье с какой-то сумкой, он прижимает палец к губам.
Я приоткрываю дверь. Он всовывает голову и отдает мне сумку.
Ана Лусиа с недовольным видом начинает тереть глаза.
– Прости, что разбудил, – кричит он ей. – Я хочу его похитить. У нас матч. Лапландцы поражены, так что теперь играем с Висбаденом.
Лапландия? Висбаден? Ана Лусиа в футболе ничего не смыслит, но это уже перебор. Но, судя по лицу, эти названия у нее подозрений не вызывают, она просто недовольна, что Брудье так рано приперся.
В сумке чья-то старая форма – толстовка, шорты, бутсы, и тонкий спортивный костюм, чтобы надеть сверху. Я смотрю на Брудье. Он – на меня.
– Иди, переодевайся, – говорит он.
– Ты когда вернешься? – спрашивает Ана Лусиа. Костюм мне коротковат на несколько сантиметров. Не знаю, заметила ли она.
– Поздно, – отвечает Брудье. – Игра на чужом поле. Во Франции. – Он поворачивается ко мне. – В Довиле.
Довиле? Нет. Поиск закончен. Но Брудье уже в дверях, а Ана Лусиа скрестила на груди руки. Расплата мне уже обеспечена, так что можно и преступление совершить.
Я подхожу к ней и целую.
– Пожелай мне удачи, – прошу я, на секунду забыв, что играть я не буду, по крайней мере, в футбол, и что уж ей меньше всех на свете была бы выгодна моя удача.
Хотя она все равно не желает.
– Надеюсь, вы просрете, – говорит она.
Тринадцать Довиль
Туристический сезон в Довиле закончился, приморский курорт уже закрыт на замок; с ЛаМанша дует холодный ветер, словно хлещет кнутом. Уже издалека я вижу морской вокзал, в сухом доке рядами стоят лодки, мачты вынуты из гнезд. Мы подходим, и оказывается, что он вообще закрыт, как на зимнюю спячку. И похоже, это верное решение.
Мы приехали сюда в машине Лин. Когда мы только сели, в ней пахло лавандой, а теперь по непонятной причине – мокрой и грязной одеждой, мальчики постарались. Вау накануне поздней ночью нашел баржу с названием «Виола», и решил, что надо ехать во Францию.
– Не проще ли позвонить? – спросил я, когда мне изложили план. Но нет. Им кажется, что надо ехать. Естественно, они-то оделись нормально, а я в этом жалком спортивном костюме. И им терять нечего, разве что один день учебы. Мне вообще-то и того меньше, но кажется, как будто бы больше.
Мы принялись колесить по лабиринту причала, наконец отыскали офис, но он оказался тоже закрыт. Ну, естественно. Ноябрь, уже четыре часа и темно; любой здравомыслящий человек уже нашел себе теплую норку.
– Ну, значит, придется искать ее самим, – говорит Вау.
Я оглядываюсь. Со всех сторон лес мачт.
– Не представляю, как это сделать.
– Тут есть какая-нибудь сортировка по типу судов? – спрашивает он.
Я вздыхаю.
– Иногда бывает.
– Значит, может быть целый сектор с баржами?
Я снова вздыхаю.
– Возможно.
– Ты говорил, что Жак живет на барже круглый год, значит, она не в сухом доке?
– Наверное. – Нам приходилось каждые четыре года снимать наш хаусбот с воды для технического обслуживания. Я знаю, что поставить в сухой док судно такого масштаба – дело нелегкое. – Может быть, он стоит на якоре.
– Где? – спрашивает Хенк.
– Думаю, на пристани.
– Ну вот. Будем ходить по пристани, пока не найдем баржи, – сообщает Вау, как будто это так просто.
Но на самом деле все нелегко. Пошел сильный дождь – мокро и над нашими головами, и под ногами. Такое ощущение, что тут вообще никого нет, ничего не слышно, кроме монотонного ливня, плеска волн и постукивания фалов.
Вдруг на пирсе появляется кошка, за ней с лаем несется собака, а за той – мужчина в желтом плаще – единственная цветная точка в этом мраке. Я смотрю на них и думаю, что я, наверное, похож на этого пса, который гонится за кошкой лишь потому, что такова его природа.
Ребята прячутся под навесом. Я уже весь продрог и готов признать поражение. Я оборачиваюсь, чтобы предложить пойти в какое-нибудь бистро погреться, выпить, а потом поехать обратно. Но они показывают мне за спину. Я снова оборачиваюсь.
Синие металлические двери «Виолы» закрыты, она зажата между бетоном пирса и массивным деревянным столбом, из-за чего выглядит такой одинокой. А еще кажется, что она тоже замерзла и хочет вернуться в то жаркое парижское лето.
Я ступаю на пирс и на миг буквально кожей ощущаю летнее солнце, слышу, как Лулу рассказывает мне про двойное счастье. Мы же прямо вот здесь сидели и держались за перила, споря, что это двойное счастье означает. Она сказала, что это удача. А я возразил, что любовь.
– Что ты тут делаешь?
К нам шагает человек в желтом плаще, его беглая дворняжка теперь, дрожа, следует за ним на поводке.
– Многие воры недооценивали Наполеона и поплатились за это здоровьем, да? – говорит он псу. Он натягивает поводок, и Наполеон лает жалким голоском.
– Я не вор, – отвечаю я на французском.
Мужчина морщит нос.
К нам шагает человек в желтом плаще, его беглая дворняжка теперь, дрожа, следует за ним на поводке.
– Многие воры недооценивали Наполеона и поплатились за это здоровьем, да? – говорит он псу. Он натягивает поводок, и Наполеон лает жалким голоском.
– Я не вор, – отвечаю я на французском.
Мужчина морщит нос.
– Хуже! Ты иностранец. Так я и думал, что-то ты слишком высокий. Немец?
– Голландец.
– Не важно. Убирайся отсюда, пока я не вызвал жандармов, или вот спущу на тебя Наполеона.
Я поднимаю руки.
– Я ничего красть не собираюсь. Я Жака ищу.
Уж не знаю, что на него подействовало: упоминание имени Жака или тот факт, что Наполеон начал лизать себе яйца, но мужчина делает шаг назад.
– Ты знаком с Жаком?
– Немного.
– Если ты знаешь Жака хоть немного, то должен знать, где его искать, когда он не на «Виоле».
– Может, тогда меньше, чем немного. Мы с ним летом познакомились.
– Люди постоянно с кем-то знакомятся, но на чужое судно без приглашения на заходят. Это – ужаснейшее нарушение границ его царства.
– Я просто хочу его найти, а где еще искать, я не знаю.
Он щурится.
– Он тебе денег должен?
– Нет.
– Точно? Не из-за скачек? Он всегда ставит не на тех.
– Нет, с этим вообще не связано.
– Он переспал с твоей женой?
– Нет! Прошлым летом он вез четырех пассажиров по Парижу.
– Датчан? Эти ублюдки! Он им обратно почти все деньги проиграл. В покер он играть просто не умеет. Тебе тоже что-то проиграл?
– Нет! У нас он, наоборот, взял деньги. Сто долларов. У меня и девушки из Америки.
– Эти американцы просто ужасны. По-французски никто не говорит.
– Она знала китайский.
– Да какой в этом прок?
Я вздыхаю.
– Слушайте, эта девушка… – начинаю объяснять я. Но он отмахивается.
– Если хочешь его найти, иди в «Бар у причала». Если он не в море, значит, пьет.
Я нахожу Жака у длинной барной стойки, он навис над почти пустым стаканом. Как только мы вошли, он сразу помахал мне рукой, хотя я не понял, он меня узнал или просто всем машет. Он в деталях обсуждает с барменом новые тарифы на пристани. Я заказываю ребятам пиво, устраиваю их за столик в углу, а сам подсаживаюсь к Жаку.
– Что он пьет – два, – говорю я бармену, и он наливает нам по стакану до боли сладкого коньяка со льдом.
– Рад тебя видеть, – говорит Жак.
– Ты меня помнишь?
– Конечно, – он щурится, вспоминая. – Париж. – Он рыгает и принимается стучать кулаком по груди. – Да не удивляйся ты так. Это было всего несколько недель назад.
– Три месяца.
– Недели, месяцы. Время такое жидкое.
– Да, помню, ты это говорил.
– Хочешь нанять «Виолу»? Зимой я не хожу, в мае снова спущу ее на воду.
– Нет, плыть мне никуда не надо.
– Чем же я могу служить? – Он залпом допивает остальное, лед хрустит у него на зубах. Потом он берется за новый стакан.
Ответить мне ему нечего. Чем он может мне помочь?
– Я тогда был с американкой, я пытаюсь ее найти. Она, случаем, с тобой на связь не выходила?
– Американка. Выходила, да.
– Правда?
– Ага. Сказала: «Увидишь этого высокого ублюдка, передай, что с ним у меня все кончено, потому что у меня теперь новый мужик». – И он показывает на себя, а потом начинает хохотать.
– Значит, не выходила?
– Нет. Сочувствую, парень. Бросила тебя?
– Что-то вроде того.
– Можно этих сраных датчан спросить. Одна из них все пишет мне. Дай посмотрю, может, найду. – Он достает смартфон и начинает искать сообщение. – Это мне сестра подарила, сказала, что пригодится и для навигации, и заказы размещать… но я ни хрена не пойму. – Он отдает смартфон мне. – Попробуй сам.
Я захожу в сообщения и нахожу эсэмэс от Агнет. Я открываю его, а за ним оказывается еще несколько сообщений, более старых, в том числе и фотки из летнего путешествия на «Виоле». Почти на всех снимках Жак – на фоне полей, желтых сафлоров, стада коров, заката, но один снимок я узнаю: это музыкант, игравший на кларнете на мосту над каналом Сен-Мартена. Я уже хотел было вернуть телефон, но тут заметил ее: кусочек Лулу в уголке. Лица нет, она стоит спиной – есть плечи, шея, волосы – но это же точно она. Напоминание, что я ее не выдумал.
Я порой думаю о том, как часто не желая оказывался на чужих фотографиях. В тот день был сделан еще один снимок, но уже неслучайный. Агнет сфотографировала нас с Лулу на ее телефон, потому что она попросила. Лулу предлагала отправить фотографию мне, но я отказался.
– Можно, я этот кадр себе перешлю? – спрашиваю я Жака.
– Как пожелаешь, – говорит он, небрежно взмахивая рукой.
Я отправляю фотографию Брудье, потому что я сказал Лулу правду – мой аппарат их не принимает, хотя я не по этой причине отказал ей, когда она предложила прислать мне снимок. Я сделал это на автомате, у меня уже почти рефлекс. Из прошлогоднего путешествия у меня фотографий почти нет. Я не сомневаюсь, что на чужих фотографиях оказывался часто, но на своих – никогда.
В рюкзаке, который у меня украли в поезде на Варшаву, лежал старый цифровик. На нем были фотки с моего восемнадцатого дня рождения: я, Яэль и Брам. Это буквально последние снимки, где мы были все втроем, а я нашел их только во время путешествия: как-то ночью я заскучал и решил просмотреть, что у меня есть на карте памяти. И вдруг увидел нас.
Надо было мне отправить эти фотографии куда-нибудь по электронной почте. Или распечатать. Сделать что-то, чтобы они остались навсегда. Я собирался, правда. Но все откладывал, а потом рюкзак увели, я опоздал.
Пустота застала меня врасплох. Когда теряешь что-то, про что знал всегда, – это одно, а когда осознаешь, что имел что-то, только после потери – другое. В первом случае обидно. Во втором – истинная потеря.
Раньше я этого не знал. Теперь вот понял.
Четырнадцать Утрехт
По пути в Утрехт я звоню этой датчанке, Агнет, и спрашиваю, присылала ли ей Лулу нашу фотографию, общались ли они. Ей едва удается меня вспомнить. Меня это угнетает. Этот день, так ярко врезавшийся в мою память, для остальных был лишь одним из многих. В любом случае это был всего один день, и он уже закончился.
С Аной Лусией уже тоже все кончено. Я это чувствую, даже если она сама – нет. Вернувшись, пораженный, говорю ей, что наш футбольный сезон закончился, она сочувствует, может, и ликует. Она предлагает мне в утешение поцелуи и caricos.[32]
Я принимаю, но понимаю, что это лишь вопрос времени. Через три недели она улетит в Швейцарию, а когда через четыре недели вернется, меня уже не будет. Я напоминаю себе, что надо переделать паспорт.
Но Ана Лусиа как будто бы догадывается. Она все настойчивее зовет меня в Швейцарию. Ежедневно придумывает что-нибудь новое.
– Смотри, какая погода классная, – говорит она однажды, собираясь на занятия. Включает ноутбук и читает прогноз погоды в Гштааде. – Каждый день солнечно. Даже не особо холодно.
Я не отвечаю. Лишь выдавливаю улыбку.
– А вот, – добавляет она, открывая свой любимый туристический сайт, и наклоняет ко мне экран, показывая фотографии снежных гор и красочных щелкунчиков, – посмотри, чем еще можно заняться, кроме лыж. Необязательно все время сидеть в номере. Рядом Лозанна и Берн. Да и Женева недалеко. Можно будет съездить туда и пройтись по магазинам. Это место знаменито своими часами. Точно! Я подарю тебе часы.
Я напрягаюсь всем телом.
– У меня уже есть часы.
– Правда? Ни разу их на тебе не видела.
Они на Брумштрат, в рюкзаке. Все еще идут. Я буквально отсюда слышу, как они тикают. Внезапно мне начинает казаться, что три недели – это слишком долго.
– Нам надо поговорить. – Слова вырываются сами, я даже не придумал, что сказать дальше. Я давно уже не рвал отношений. Куда проще просто расцеловаться и сесть в поезд.
– Не сейчас, – говорит она, поднося помаду к губам. – Я уже опаздываю.
Ну, ладно. Не сейчас. Потом. Хорошо. Будет время слова подыскать. Всегда можно подобрать правильные слова.
Она уходит, я одеваюсь, варю кофе и, прежде чем уйти, сажусь за ее ноутбук. Я уже собирался закрыть туристический сайт, но вдруг увидел рекламный баннер с воплем: «МЕКСИКА!!!» На улице холод и серость, а фотография обещает тепло и солнце.
Я прохожу по ссылке и попадаю на страницу со списком рекламных туров «все включено», я таких никогда не покупал, но мне становится теплее от одного взгляда на пляжи. Вдруг я замечаю рекламу туров в Канкун. Канкун.
Лулу ездит туда каждый год.
С родственниками, всегда в одно и то же место. Предсказуемость матери так расстраивала ее, а для меня она сейчас – самая яркая надежда.