Всем мест не хватило. Часть заключенных, по-прежнему скованных, осталась стоять в проходе; они услышали, как воздух вырвался из отпущенных тормозов, машинист дал четыре свистка, вагон тронулся резким рывком, платформа, хлопковязалка понеслись прочь, когда поезд, казалось, перешел вдруг из состояния неподвижности к бешеной скорости, и эта картина выглядела столь же нереально, как и картина появления поезда, который шел теперь назад, хотя и с паровозом спереди, тогда как раньше он шел вперед, но с паровозом сзади.
Когда железная дорога в свой черед погрузилась под воду, заключенные даже и не узнали об этом. Они только знали, что поезд остановился, потом услышали, как паровоз дал протяжный гудок, который пронзительно, одиноко и безвозвратно унесся в покрытую водой даль, а они даже не проявили любопытства, они сидели и стояли за заливаемыми дождем окнами, а поезд пополз дальше, ощупывая перед собой дорогу, как ощупывал грузовик; коричневая вода образовывала водовороты между тележками паровоза, среди спиц приводных колес и хлестала в клубах пара по волочащемуся огнедышащему брюху паровоза; он снова свистнул четыре раза, четыре коротких резких гудка, исполненных какой-то дикой радости и вызова, но в то же время и отрицания и даже прощания, словно наделенная даром речи сталь знала, что у нее не хватает духу остановиться, а вернуться она не сможет. Два часа спустя в сумерках сквозь покрытые каплями дождя окна они увидели горящую усадьбу. Помещенная в никуда и одинокая, стояла она, – отчетливые и покойные, похожие на погребальный костер языки пламени недвижно бежали от своего собственного отражения – полыхая в темноте над водной пустыней с видом странным, безумным и причудливым.
Вскоре после того, как стемнело, поезд остановился. Заключенные не знали, где находятся. Они и не спрашивали об этом. Им и в голову не пришло бы спрашивать, где они, так же как они не стали бы спрашивать, зачем и почему. Теперь они ничего не видели, потому что в вагоне не было света, окна снаружи были покрыты каплями дождя, а изнутри запотели от тепла, вырабатываемого множеством тел. Им были видны только бледноватые и возникающие словно ниоткуда фонарные огни. До них доносились крики и слова команд, потом начали кричать охранники в вагоне; их подняли на ноги и погнали к выходу, загромыхали и забряцали цепи на ногах. Они спустились в бешеное шипение пара, прошли сквозь его рваные клочья, облетающие вагон. Причаленная вдоль поезда и сама похожая на поезд, стояла крепкая, грубой работы моторная лодка, к которой одна за другой были привязаны плоскодонки и ялики. Здесь была еще группа солдат; свет фонарей отражался от ружейных стволов и пряжек на патронташах, поблескивал и поигрывал на цепях заключенных, когда они осторожно ступали в воду, погружаясь по колено, и садились в лодки; теперь вагон и паровоз полностью исчезли в клубах пара, потому что паровозная бригада принялась гасить огонь в топке.
Прошел еще час, и они увидели впереди огни – слабый колеблющийся ряд красных точек, тянущихся вдоль горизонта и висящих низко над землей. Но прошел еще целый час, прежде чем они достигли этих огней, заключенные все это время сидели на корточках, ежились в своей насквозь промокшей одежде (они больше не воспринимали дождь как отдельные капли) и смотрели, как приближаются огни, пока наконец не определились очертания насыпи; теперь они смогли различить ряд армейских палаток, разбитых на насыпи, и людей, сидящих вокруг костров, их колеблющиеся на водной глади отражения извлекали из темноты скопление других лодчонок, пришвартованных вдоль насыпи, которая теперь громоздилась впереди высокой темной массой. Вдоль основания, среди причаленных лодчонок светили и моргали фонари; их лодка, с выключенным мотором, подплыла к насыпи.
Забравшись на вершину, они увидели длинный ряд палаток цвета хаки вперемежку с огнями костров, вокруг которых среди бесформенных тюков одежды сидели или стояли люди – мужчины, женщины и дети, белые и черные, – их головы поворачивались, белки глаз поблескивали отражением костров, когда они молчаливо рассматривали полосатые одежды и цепи; дальше на насыпи было видно сбитое в кучу, хотя и непривязанное стадо мулов и две или три коровы. И тут более высокий заключенный осознал, что слышит еще один звук. Он не то чтобы вдруг услышал его, он просто понял, что слышал его все это время, звук столь ни на что не похожий, столь не поддающийся опознанию, что до этого мгновения он просто и не замечал его, как муравей или мошка, вероятно, не замечает звука лавины, которая несет их; с раннего утра этого дня он передвигался по воде, в течение семи лет пахал, боронил и сеял вблизи той самой насыпи, на которой теперь стоял, но этот нутряной, глубокий шепот, исходящий из дальней стороны насыпи, он узнал не сразу. Он остановился. Цепочка заключенных за ним уперлась в него и остановилась, как товарный состав, издав тот же металлический звук, что издает при остановке товарный состав. «Пошел!» – крикнул охранник.
– Что это? – сказал заключенный. Чернокожий, сидевший перед ближайшим костром, ответил ему:
– Это он. Это старик.
– Старик? – сказал заключенный.
– Эй, вы там! А ну шевелись! – прокричал охранник. Они пошли дальше, миновали еще одно скопление мулов, их все так же провожали светящиеся белки глаз, длинные мрачные лица поворачивались из света костра в темноту и обратно; они миновали их и добрались до нескольких пустых палаток, это были легкие никудышные военные палатки, вмещающие двух человек. Охранники загнали заключенных в палатки – по три связки закованных людей в каждую.
Они влезали на четвереньках, как собаки в тесную конуру, и устраивались там. Вскоре в палатке стало тепло от тел. И тогда они затихли, а потом его услышали все, они лежали, прислушиваясь к низкому шепоту, глубокому, сильному и мощному.
– Старик? – спросил заключенный, получивший срок за попытку ограбления поезда.
– Да, – сказал другой заключенный. – Ему ни к чему хвастаться.
На рассвете охранники разбудили их, ударяя по подошвам торчащих из палаток башмаков. Против покрытого грязью места высадки и скопления лодчонок была развернута армейская полевая кухня, и запах кофе уже доносился до них. Но более высокий заключенный, хотя он и ел вчера только раз, да и то в полдень под дождем, не сразу же направился за едой. Вместо этого в первый раз посмотрел он на реку, вблизи которой прожил последние семь лет своей жизни, но которую еще не видел; он стоял тихий и ошеломленный, отказываясь верить своим предположениям, и смотрел на застывшую стального цвета гладь, которая не разбивалась на волны, а лишь слегка колебалась. Она простиралась от насыпи, на которой он стоял, дальше, чем хватал глаз, – медленно и тяжело колыхающееся шоколадно-пенистое пространство, нарушенное только на расстоянии около мили тонкой линией, внешне не более прочной, чем волосок, – через мгновение он понял, что это такое. Это еще одна насыпь, подумал он спокойно. Точно так же и мы выглядим оттуда. То, на чем я стою, оттуда кажется точно таким же. Он почувствовал тычок в спину; раздался голос охранника: «Давай! Давай! У тебя еще будет время насмотреться на все это».
Они получили такую же тушенку, кофе и хлеб, что и вчера: снова сели на корточки, укрыв, как вчера, свои миски и кружки, хотя дождь еще не начался. Ночью к насыпи прибило целый деревянный сарай. Сейчас он лежал прижатый к насыпи встречным потоком, а на нем восседал целый рой негров, которые обдирали дранку и доски и тащили их вверх по насыпи; более высокий заключенный ел без суеты и спешки, наблюдая, как быстро исчезает сарай, точно мертвая муха, исчезающая под деловитым кишением роя муравьев.
Они кончили есть. Потом снова, словно по сигналу, пошел дождь, а они продолжали стоять или сидеть на корточках в своих грубых одеждах, которые не успели просохнуть за ночь, а всего лишь стали чуть теплее окружающего воздуха. Вскоре их всех подняли на ноги и разделили на две группы, одну из которых вооружили покрытыми грязью кирками и лопатами, груда которых лежала неподалеку, и повели куда-то вдоль по насыпи. Чуть позднее по водной глади, дном которой футах в пятнадцати под килем было, вероятно, хлопковое море, приплыла моторка, таща за собой на буксире цепочку яликов, битком набитых неграми и горсткой белых, которые бережно держали на коленях узелки. Когда двигатель моторки выключили, послышалось слабое бренчание гитары, разносившееся по водной глади. Лодчонки причалили к берегу, из них стали выходить люди; заключенные смотрели, как мужчины, женщины и дети карабкаются вверх по скользкому склону, таща за собой тяжелые мешки и тюки, обернутые одеялами. Звук гитары не прекратился, и теперь заключенные увидели его – молодой, чернокожий, худой и высокий, гитара висела у него на шее на шнурке, выдернутом из оснастки плуга. Он взбирался на насыпь, продолжая перебирать струны. Больше при нем ничего не было – ни еды, ни смены одежды, ни даже плаща.
Более высокий заключенный был так поглощен этой картиной, что услышал охранника, только когда тот встал прямо перед ним и прокричал его имя.
– Эй, проснись! – кричал охранник. – Вы, ребята, грести умеете?
– Куда грести? – спросил более высокий заключенный.
– Куда-куда?! – сказал охранник. – Туда, куда вода течет, куда же еще?
– Я никуда не собираюсь грести отсюда, – сказал высокий заключенный, мотнув головой в сторону невидимой реки сзади за насыпью.
– Нет, это по эту сторону, – сказал охранник. Он легко нагнулся и отстегнул цепочку, соединявшую высокого заключенного и толстого безволосого. – Это здесь, чуть дальше вдоль дороги. – Он поднялся. Двое заключенных последовали за ним к лодкам. – Гребите вдоль телеграфных столбов, пока не доберетесь до заправки. Вы ее увидите – у нее крыша еще торчит из воды. Она построена на старице, а старицу вы узнаете по верхушкам деревьев над водой. Плывите по старице, пока не увидите кипарисовый пень, на котором сидит женщина. Снимите ее оттуда и сразу же сворачивайте на запад, доберетесь до хлопкохранилища, увидите парня на столбе… – Он повернулся и посмотрел на двух заключенных, которые, застыв в полном оцепенении, с глубокой сосредоточенностью изучали сначала ялик, потом воду. – Ну, чего вы еще ждете?
– Я не умею грести, – сказал толстый заключенный.
– Пора тебе научиться, – сказал охранник. – Залезай.
Высокий заключенный подтолкнул вперед толстого. – Залезай, – сказал он. – Вода тебя не съест. Никто не заставляет тебя купаться.
Удаляясь от насыпи, – толстый заключенный на веслах, другой за рулем, – они видели, как снимали цепи с других пар, и те в свою очередь садились в лодки. – Интересно, сколько еще из наших ребят впервые в жизни видит так много воды, – сказал высокий заключенный. Другой не ответил. Он стоял в лодке на коленях, время от времени осторожно ударяя по воде веслом. Сама форма его плотной мягкой спины, казалось, несла выражение настороженного и напряженного внимания.
После полуночи спасательное судно, битком набитое бездомными мужчинами, женщинами и детьми, добралось до Виксберга. Это был паровой катер с низкой осадкой; весь день напролет сновал он вниз и вверх по забитым кипарисовыми и эвкалиптовыми стволами старицам, по хлопковым полям (где подчас он не плыл, а тащился на брюхе), снимая свой скорбный груз с крыш домов и сараев и даже с вершин деревьев, а теперь он доплелся до этого молодого городка обездоленных и отчаявшихся, где под назойливым, непрерывным дождем тускло коптили керосиновые фонари, а спешно развешанные электрические поблескивали на штыках военных полицейских и высвечивали красные кресты на нарукавных повязках докторов, сестер милосердия и работников полевых кухонь. Весь склон впереди был усеян палатками, но людей все же было больше, чем укрытий для них; они сидели или лежали, в одиночку или целыми семьями под тем укрытием, которое им удалось найти, или иногда просто под дождем в полном истощении, как мертвые, а врачи, и сестры, и солдаты ходили между, останавливались и склонялись над ними.
Среди первых высадившихся на берег был один из заместителей директора тюрьмы, за которым след в след шел толстый заключенный и еще один белый – маленький человечек с изможденным небритым бледным лицом, на котором все еще оставалось выражение ошеломленного неистовства. Казалось, заместитель в точности знал, куда ему нужно. С двумя попутчиками, следовавшими за ним по пятам, он легко находил дорогу меж груд мебели и спящих тел и вскоре остановился перед залитым ярким светом и на скорую руку оборудованным временным штабом, почти военным пунктом управления, где вместе с директором тюрьмы сидели два армейских офицера с майорскими листьями на погонах. Заместитель директора заговорил без всякого вступления.
– Мы потеряли человека, – сказал он. Он назвал имя высокого заключенного.
– Потеряли? – сказал директор.
– Да. Он утонул. – Не поворачивая головы, он заговорил с толстым заключенным: – Расскажи ему, – сказал он.
– Он сказал, что умеет грести, – сказал толстый заключенный. – Я-то не умею. Я ему так и сказал, – он мотнул головой в сторону заместителя. – Не умею я грести. И вот когда мы попали в старицу…
– Это еще зачем? – сказал директор.
– Да ребята с катера сообщили, – сказал заместитель, – видели, мол, женщину на кипарисовом пне, потом этого парня, – он указал на третьего человека, – на хлопкохранилище. У них самих места не было, чтобы снять их. Продолжай.
– Так вот, вышли к старице, – продолжал толстый заключенный абсолютно ровным, без всяких интонаций голосом. – А потом лодка ушла у него из-под ног. Я не знаю, как это получилось. Я просто сидел там, потому что он был так уверен, что умеет грести. Я и волны никакой не увидел. Просто лодка вдруг развернулась и начала быстро плыть назад, словно ее поезд потащил, потом ее снова развернуло, и тут я взглянул наверх, а у меня над головой какой-то сук, я его успел схватить, а лодка выскользнула из-под меня так быстро, как жратва проскальзывает в брюхо, я ее только раз и увидел, перевернутую, а этот парень, который говорил, что знает о лодках все, цеплялся за нее одной рукой, а в другой все еще держал весло… – Он замолчал. В голосе его не прозвучало никакой заключительной интонации, он просто прервался, а заключенный остался стоять, спокойно устремив свой взгляд на ополовиненную бутылку виски на столе.
– -С чего вы взяли, что он утонул? – спросил директор у заместителя. – Может быть, он просто увидел в этом свой шанс бежать и воспользовался им?
– Куда бежать? – сказал другой. – Вся дельта затоплена. На пятьдесят миль вокруг до самых гор вода стоит на пятнадцать футов. А ту лодку перевернуло.
– Этот парень утонул, – сказал толстый заключенный. – Можете о нем не беспокоиться. Он получил свое отпущение грехов. И не отсохнет рука, подписавшая его.
– И его больше никто не видел? – спросил директор. – Может быть, та женщина на дереве?
– Не знаю, – сказал заместитель. – Я ее еще не нашел. Наверно, ее подобрала какая-нибудь другая лодка. А вот этот парень как раз сидел на хлопкохранилище.
И снова директор и два офицера обратили взгляд на третьего человека, на его изможденное, небритое, безумное лицо, с которого еще не исчез прежний ужас, перемешанные в одно – страх, и бессилие, и ярость. – Он за вами так и не приплыл? – спросил директор. – Вы его не видели?
– За мной никто не приплыл, – сказал спасенный. Его стало трясти, хотя вначале он говорил вполне спокойно. – Я сидел на этом проклятом сарае и ждал, что он с минуты на минуту рухнет. А мимо проплывали спасатели и еще десятки лодок, но для меня у них не нашлось места. Они были битком набиты черномазыми выродками, а один из них даже на гитаре играл, но для меня там места не было. На гитаре играл! – прокричал он: он начал рыдать, всхлипывать, его трясло, лицо задергалось в нервном тике. – Для вонючего ниггера с гитарой место у них нашлось, а для меня – нет.
– Ну, успокойтесь, – сказал директор. – Успокойтесь.
– Дайте ему выпить, – сказал один из офицеров. Директор налил виски в стакан. Заместитель подал стакан спасенному, который взял его трясущимися руками и попытался поднести ко рту. Они смотрели на него секунд двадцать, потом заместитель взял у него стакан и поднес к его губам, и тот сделал несколько глотков, но даже и теперь тонкие струйки виски потекли у него с уголков губ на заросший щетиной подбородок.
– Мы подобрали его и… – заместитель назвал имя толстого заключенного, – перед тем, как стемнело, и вернулись. А второй пропал.
– Так, – сказал директор. – Ладно. Я здесь за десять лет не потерял ни одного заключенного, и вот на тебе… Завтра поедете назад на ферму. Нужно сообщить его семье, и сразу же заполните документы на его выбытие.
– Хорошо, – сказал заместитель. – И вот еще что, шеф. Он был неплохой парень и, может быть, даже лодку видел впервые в жизни. Только он сразу сказал, что знает, как с нею обращаться. Послушайте. Что, если в его документах я напишу: погиб во время великого наводнения девятьсот двадцать седьмого года, спасая жизни других, и отправлю это губернатору на подпись. Его семья будет рада получить такую бумажку. Повесят у себя дома на стене, чтобы соседи видели, когда зайдут. А может, его семье даже и деньги какие дадут, потому что его ведь послали на ферму, чтобы хлопок выращивать, а не на лодках кататься в наводнение.
– Ладно, – сказал директор. – Я подумаю. Сейчас самое главное – вычеркнуть его из списка как умершего, прежде чем какой-нибудь политикан приберет к рукам деньги на его довольствие.
– Хорошо, – сказал заместитель. Он повернулся и подтолкнул к выходу своих спутников. Когда они снова оказались в темноте под моросящим дождем, он сказал толстому заключенному: – Ну что ж, твой напарничек обошел тебя. Он свободен. Он свой срок отбыл, а тебе еще сидеть и сидеть.