Но Владимир Ильич чуть-чуть косился на слесаря и чуть-чуть улыбался чему-то своему, давно передуманному. Тогда старый слесарь застенчиво отворачивался от портрета и глядел в окно, где синеет белесое жиденькое небо, где провода… провода…
Понимаете, это как бред, как навязчивая идея. Глянул — вот он на столе — доклад губплана об электрификации. Решай же, слесарь, — говорит журналист своему герою, — ведь ты же посоветовался с Лениным!»
В пьесах с образом Ленина драматург всегда приводит к нему своих любимых героев в самое трудное для них время и каждый приносит свою тревогу, драму, заботы, сомнения, но заботы и сомнения не личного, а исторического характера, выражающие дух времени, и получает от вождя ясную жизненную перспективу. Такими героями были Шадрин, Забелин, Дятлов, Сестрорецкий, Фрунзе. Теперь же это бригадир Бурятов, наш молодой современник. Ему очень тяжело. В бригаде не все ладится. К кому же ему обратиться за советом, если не к автору «Великого почина» — Ленину. И силой мечты Бурятова о разговоре с Лениным в его сознании оживает портрет вождя и начинается мысленный разговор, мягкий и лиричный, как размышление. После этого «разговора» суховатый Бурятов обращается к своим друзьям по бригаде с такими прекрасными словами: «Каждый должен стремиться принести кому-то счастье».
В «Цветах живых» Ленин показан драматургом как вечный современник человечества, который живет в сердцах и мыслях людей. Одновременно с работой над молодежными пьесами Погодин начиная с 1960 года много времени отдавал своей пьесе об Альберте Эйнштейне, которого выбрал героем трагедии, как мне думается, по трем причинам.
Во-первых, Погодин, признанный певец современности, чье творчество всегда отличалось высокой гражданственностью, не мог не откликнуться на основную проблему современности — борьбу за мир.
Во-вторых, драматург всегда тяготел к изображению значительных и интересных характеров, которые он называл шекспировскими. В образе Эйнштейна, одного из величайших титанов мысли XX века, великого гуманиста, трагически связавшего свое имя с атомной бомбой, он решал проблему — наука и гуманизм.
И в-третьих, в «Альберте Эйнштейне» с новой силой прозвучал горьковский вопрос: «С кем вы, мастера культуры?», обращенный теперь Погодиным к людям науки, несущим перед человечеством большую ответственность за его будущее.
В 1961 году трагедия «Альберт Эйнштейн» была закончена и драматург передал ее в МХАТ. Обычно, отдав пьесу в театр, Погодин забывал о ней, загораясь новой очередной работой. С «Альбертом Эйнштейном» этого не случилось. Пьеса присохла к сердцу, и его не переставала мучить неудовлетворенность. Он чувствовал, в пьесе что-то не так и многое нужно переделать. Но что? Этого драматург еще не знал.
В «Альберте Эйнштейне» Погодин мечтал вернуться к своей драматургии 30-х годов и сделать трагедию очень зрелищной. Но Погодин 60-х годов при всем своем желании не мог вернуться к своей драматургии 30-х годов. Это был для него пройденный этап. В своем творчестве он шел вперед и дальше, отдавая все силы своего таланта все более глубокому психологическому раскрытию характера своих героев, что и составляет сущность театра Погодина.
И, как всегда это бывало в подобных случаях, Погодин понял неотложную необходимость самому побывать «на месте происшествия» и полетел за океан, в Америку, только для того, чтобы прочувствовать ту атмосферу, в которой проходил последний, трагический период жизни его героя.
Многие записи, сделанные Н. Погодиным в Америке, насыщенные тонко подмеченными реалистическими деталями, заменили известную абстрактность первого варианта пьесы. В Принстоне Погодин открыл для себя нового, трепетно живого Эйнштейна. В его записной книжке по Америке есть такие строки: «Эйнштейн висел между будущим и настоящим. Он был не устроен в современности, и никто лучше его не понимал ее. Потрясающая сила предвидения. Не дитя. Ни в коем случае не чудаковат. В пьесе не должно быть никаких экстравагантностей». А в первом варианте пьесы они были. Например, в эпизоде на балу во время танцев Эйнштейн садился на корточки и начинал доказывать Притчарду правильность его парижских уравнений. После возвращения из Америки Н. Погодин забрал свою пьесу из МХАТ для доработки. Однако скоропостижная смерть помешала драматургу создать новый вариант трагедии «Альберт Эйнштейн»… Прослеживая в хронологической последовательности все написанное Н. Погодиным за четыре десятилетия (статьи, пьесы, проза, киносценарии и драматические миниатюры), поражаешься его тематическому диапазону и титанической работоспособности.
В своих произведениях он сумел отразить жизнь всех социальных слоев нашего общества на главных этапах истории развития Советского государства и создал целую галерею наших героев-современников, устремленных в будущее.
Эту задачу драматург сумел решить благодаря своему отходу от догм старой драматургии, отмеченному А. Фадеевым, который писал, что творчество Погодина несет на себе черты большого формального отличия от старой драматургии.
Н. Погодин на основе открытого им метода сложных ассоциативных соединений эпизодов, получил возможность «втискивать» в свои пьесы большие жанрово-контрастные куски жизни, скрепленные общим идейным стержнем, который он впоследствии называл «поэтической идеей».
Еще в начале своего творческого пути он пророчески говорил: «Я работаю на будущих драматургов». И действительно, открытиями Н. Погодина в сюжетостроении широко пользуются его последователи в драматургии и особенно в кинодраматургии. Созданием драматургического портрета В. И. Ленина Н. Погодин дал нашему народу и народам мира пример человека, «делать жизнь с кого», идеальный образ положительного героя.
На основе обобщения своего опыта работы над трилогией о В. И. Ленине, ставшей советской классикой, он разработал также и методологию подхода к раскрытию ленинского образа. К погодинскому опыту обращались и еще будут долго обращаться художники в своей работе над образом вождя.
Театр Погодина, воплотившего в своих этапных произведениях величие советской эпохи и торжество нового человека, рожденного Октябрем, служил и продолжает служить делу коммунистического воспитания нашего народа.
Алексей Волгарь
Темп
Комедия в четырех действиях, десяти картинахДействующие лица
Болдырев — начальник строительства
Валька — его сестра, медичка
Максимка — заведующий бюро рационализации
Лагутин — секретарь партколлектива
Гончаров — главный инженер
Картер — американский инженер
Груздев — инженер-технолог
Касторкин — инженер, заведующий внутристроительным транспортом
Данило Данилович — инженер
Калугин Симон Симонович — инженер
Татьяна Львовна — его жена
Рыбкин — секретарь Болдырева
Переводчица
Доктор
Сиделка
Председатель производственного совещания
Секретарь производственного совещания
СТРОИТЕЛИ-КОСТРОМИЧИ
Лаптев Ермолай
Михалка
Артамон
Зотов Анисим
Суматохинов Лаврентий
Дудыкин
Темин Кондрат
Грищук Фетиска
Рабочий в розовой рубахе
Тюша
Краличкин — металлист
Десятник
Говоров — рабочий
Комендант
Шофер
Кухарка
Первая работница кирпичного завода
Вторая работница
Третья работница
Первый техник
Второй техник
Комягин — железнодорожник
Неизвестный пьяный
Действие первое
Картина первая
Кустарник. Дерево. Скамейка. За кустами — рабочий барак, где ужинают строители. Предсумеречный час.
Валька, Гончаров.
Валька. Вы знаете, что сегодня восьмой случай заболевания брюшным тифом по строительству?
Гончаров. Предположим, знаю.
Валька. Так вот за это «знаю» вас следует крыть. Ваши уважаемые спецы, черт бы их взял, до сих пор не сделали хлорирование воды. Нет, вы подумайте, что это такое — пять тысяч рабочих пьют речную воду, а вы никого не умеете подтянуть!
Гончаров. «Подтянуть»…
Валька. Вы знаете, чем это может кончиться? Я, как медичка, отлично понимаю. Я буду протестовать и ставить вопрос… в общественном порядке. Тут эпидемия, а вы чему улыбаетесь, товарищ Гончаров? Где тут барак сорок первый? Этот, что ли?
Валька. Вы знаете, чем это может кончиться? Я, как медичка, отлично понимаю. Я буду протестовать и ставить вопрос… в общественном порядке. Тут эпидемия, а вы чему улыбаетесь, товарищ Гончаров? Где тут барак сорок первый? Этот, что ли?
Гончаров. Этот.
Валька ушла в барак.
«Крыть»… Ей дозволено крыть меня… «Спецы, черт бы их взял…». Девушка — какой язык!
Из-за кустов выбегает Лаптев Ермолай, бородатый крестьянин с иконописным лицом. На нем белые порты, белая расстегнутая рубаха.
Лаптев. Товарищ начальник, дозвольте сказать, что ж это…
Гончаров. Говори.
Лаптев. Как же это такое? Девка… Какая! Чижик-девка, сквернавка, лезет ко мне с приказом: скидай порты при всех. А? Я со своей старухой тридцать годов прожил, но чтобы без портов перед ней — ни-ни! А тут же бабы, кухарки… На срамоту нас не могёте выставлять. Не могёте! Нет такого закону! Во!
Гончаров. Ничего не понимаю! Какой чижик? Какая девка?
Появляются строители один за другим. С ними — кухарка.
Лаптев. Ишь ты, не понимаешь? Девка-сквернавка порты заставляет скидавать, а он не понимает! Вот люди добрые скажут, что понос, — не спорю. Но без портов не позволю.
Гончаров (строителям). Объясните, что у вас произошло?
Михалка. А что произошло… Мужик дело говорит. К чему такое издевательство над нами, к чему людей силком волочь? Он с артелью пришел и при артели останется. (Отходя.) Воду заразили, а теперь, как туши, в барак волокете.
Гончаров. Кто заразил воду? Что за глупость говоришь!
Кухарка. Нет, товарищ архитектор, вы уж нас не глупите. Нам по кухаркиному делу оно заметно стало.
Гончаров. Что же вам заметно стало?
Кухарка. А то, что народ травится.
Лаптев. Вот она, ваша дьявол, идет. Что она меня нюхает? Пусть кобылу понюхает. Порты скидавать не дамся. Хоть милицию позови. Нету такого закону!
Входит Валька.
Валька. Вот чудак дядя… Чего ты сбежал?
Михалка. Все мы чудаки, только вы умные.
Валька. А ты молодой, грамотный, наверно, постыдился бы дурачком прикидываться.
Михалка. Дураки у кобелей хвосты крутят, а мы люди рабочие.
Кухарка. Да-да, мы не чертовы куклы какие-нибудь… (Артамону.) Шляется тут… Выкаблучивается… Командует…
Гончаров уходит.
Кто она такая есть тут? Кто она такая может быть?
Артамон. Что это ты с нами хиханьки да хаханьки? Кто ты такая, девка, откедова ты представилась? Покажи бумагу, что тебе дадено право народ раздевать.
Лаптев. Что вы из нас последние кровя пьете, а? Что я вам, Ермолай, Ерофеев сын, — скот али животная? Отродясь срамоты такой не видали… Ишь какую силу взяли над простым народом! Душегубы вы, душегубы! Ох, моченьки моей нету… (Опускается на скамейку.) Горит мое нутро, огнем горит…
Валька. Товарищи, неужели вы не понимаете…
Кухарка. Все понимаем.
Валька. Что у него тиф, брюшной тиф, что его сейчас же надо отвезти в больницу!
Артамон. А ежели человек не хочет, какое ты имеешь право над ним?
Михалка. Из артели людей не выдавать!
Суматохинов. Товарищ барышня, народ не мути, без тебя мутно нам.
Валька. Чего вы раскудахтались, точно бабы деревенские? Ваш товарищ заболел, значит, его надо отправить в больницу. Только и всего. Помогите мне его довести до кареты. Не хотите — не надо. Я позову шофера. (Уходит.)
Лаптев. Братцы!.. Михал, а Михал, отведи меня на место, а то я сам не дойду никак. (Поднялся.) Сволочушку эту в барак не пущайте. Поганка проклятая. (Уходит.)
Михалка. Что же это, ребята, терпеть?
Артамон. Депутацию выбрать надо.
Суматохинов. «Депутацию»!.. Плюнут они на твою депутацию и размажут. Депутат!
Артамон. А без порядку ты не сила. Хлюст[4] елецкий!
Михалка. Да что вы толкуете: мы не сила? Мы и есть самая первейшая сила. Допрежь такого кощунства над рабочим классом не было. Воду отравили, сукины сыны!
Зотов. Молчи, ухо свиное, молчи! Умнее тебя люди скажут. Первогодки у нас повек молчали.
Артамон. Первогодки, ложки кунай за старшими… А я прямо скажу — силов нет. Вода, конешно, отравленная, народ валит на мертву постель. Насчет продукции — никакого приварку не видим. Мяса не хватает. Где это видно?
Входят Валька и шофер.
Валька. Вот здесь надо взять. Где же он?
Михалка. В нужник пошел, барышня. Просил вас немного обождать.
Валька. Если в нужник пошел, мы обождем.
Артамон. Куда бы он ни пошел, тебе его не видать, вот что!
Михалка. Артель постановила из присмотру товарищей не выдавать.
Шофер. Чего ты орешь-то, чудак-человек?
Артамон. Артель постановила — на наших глазах лечить.
Шофер. Да чего ты орешь? Говори тише.
Михалка (толкнув шофера). А ты что за валет?
Шофер. Смотри, парень, а то я могу так толкнуть, что черти из глаз посыплются.
Михалка. Ребята, он мне угрожает!
Кухарка. Ишь ты, комиссар кожаный!
Валька. Тише! Молчите! Дайте сказать!..
Михалка. Нечего говорить нам.
Суматохинов. Не мути нас, девка, без тебя мутно.
Валька. Глупости ты говоришь, товарищ!
Кухарка. Ишь ты, умница какая нашлась, сопли сама утирает!
Валька. Дура же ты, тетка! В конце концов нам говорить не о чем. Товарищ шофер, пойдем и возьмем больного.
Шофер. Пошли!
Артамон. Нет, не пошли!
Шофер. Пошли!
Артамон. А я говорю — не пошли!
Шофер. Пусти!
Валька. Убирайтесь!
Михалка. Вы силком, и мы силком! (Хватает Вальку за руку.)
Суматохинов. Дай ей, чтоб помнила, как мутить!
Зотов. Мужики, упреждаю — плохое дело будет.
Артамон (шоферу). Двину!
Шофер. Двинь!
Артамон. Двину!
Шофер. Двинь!
Михалка (борется с Валькой). Ребята, помогай, бей!
Суматохинов. Наших бьют!
Кухарка (хватает кирпич, целится в голову Вальке). Я тебя угощу, шлюшка!
К кухарке быстро шагает Болдырев, выхватывает камень, отбрасывает его в сторону.
Болдырев. Что ты, баба? За это судят!
Кухарка. Матушки — Болдырев!
Голоса. Директор…
— Болдырев…
— Степан Семенович…
Пауза.
Зотов. Ну, Михалка, рапортуй.
Болдырев. Чего вы тут задрались, Валька?
Суматохинов. Во-во, Степан Семенович…
Болдырев. Погоди. (Шоферу.) Рубцов, в чем дело?
Шофер. Тифозного взять не дают.
Болдырев. Так что же, вы в атаку за тифозным пошли?
Валька. Без вас бы, товарищ директор, управились.
Болдырев (взглянув на кирпич). Пожалуй… Ну ладно. Вы пока что отдохните после сражения.
Кухарка. Она, никак, жинка директорова…
Зотов. Не жена, а сестра.
Кухарка. Царица небесная!
Зотов. Вот те и царица!
Болдырев. А мы с ребятами поговорим. Да не все сразу, не все… (Михалке). Говори ты, что ли… и нос у тебя оцарапанный, кстати.
Михалка. Так я что же… Не я один… Мы все.
Зотов. Все, да не все.
Болдырев. Ну ладно, запишем, что все.
Михалка. Известно, вода отравленная… Терпения нету… Артель постановила — народ не выдавать.
Болдырев. Всё?
Михалка. Ну, и… допрежь не было такого кощунства над рабочим классом.
Болдырев. Так. А тебе, земляк, сколько годков от роду?
Михалка. Это не касаемо.
Болдырев. Нет, касаемо. Ты скажи-ка мне, сколько тебе годков будет?
Михалка. Ну, двадцать… с годом.
Артамон. Говорил первогодкам — ложки кунай за старшими.