Входит Максимка.
Валька. Максим, дай мне пить.
Максимка. Это ты, Валя, говоришь или это не ты?
Валька. Максим, не валяй, пожалуйста, дурака.
Максимка. Не будь я человеком, если это не ты… Товарищи, произошло колоссальное недоразумение!.. Валя, милая Валя, я тебя люблю как комсомолку, как товарища, как человека, как женщину, как девушку! Валя, я сейчас плакал, как сукин сын, когда мне сказал Степан, что ты лежишь мертвая… Ты подумай — ты мертвая, ты в гробу, и оркестр играет похоронный марш на твоей могиле, а я… я стою и плачу…
Валька. Максим, дай мне пить.
Максимка. Открывайте водопроводы! Открывайте нарзанные источники! (Бегает по комнате). Бочку боржому, дюжину пива!.. Валя, как я рад! Я могу сейчас петь романсы, оперы, прелюдии, речитативы. Нет, Валя, ты теперь с нами, и я отсюда никуда не уйду. Я сам буду ухаживать за тобой, сидеть на этом стуле и перевязывать тебя.
Валька. Максим, дай же мне пить!
Максимка. Пить?.. (Бежит на кухню и поет на мотив «Смело, товарищи, в ногу».) Пить, пить, пить, пить, пить, пить, пить… (Врывается со стаканом.) Пей, пей все! Я разрешаю. У тебя совершенно здоровый вид, Валя…
Валька. Максим, ты принес сырую воду.
Максимка. Сейчас вскипячу. Мгновенно!
Валька. Ты совсем с ума сошел, Максим.
Максимка. Совсем сошел с ума. Определенно!
Валька. Дай мне кипяченой воды. В кувшине, на окне.
Максимка. Мгновенно! (Выливает воду из стакана, наливает из кувшина). Пей! Может, сбегать в город за нарзаном? Нет, я серьезно. Ну чего ты улыбаешься, Валя? Если бы ты могла понять, как я тебя люблю! Я окончательно тебя люблю! Это брехня, что любви не существует. Я сейчас всех разгромлю, кто мне скажет, что любви не существует.
Валька. Ну и что?
Максимка. Что же мне делать теперь?
Валька. Танцуй.
Максимка. Ты вот всегда одинаковая, и даже когда больная.
Валька. Сядь здесь… ну, на кровать, что ли, сядь… Да сиди тихо, Максим. Я ведь очень слаба. Поговори серьезно и не шути. Дай-ка твою руку. Ты очень хороший парень, Максим. Я тебя тоже давно люблю.
Максимка. Валя!.. Валька!.. Валечка!..
Валька. Тихо, Максим, тихо…
Максимка (срывается с кровати). Не могу! Музыка, Вторую рапсодию Листа, Бетховена, Глазунова! (Поет нечто неизвестное, отбивая чечетку.)
Входят сиделка и доктор.
Доктор. Это что за кордебалет?
Максимка. Виноват.
Доктор. Ничего не понимаю! Вы откуда взялись, молодой человек?
Максимка. Ей-богу, не знаю, товарищ доктор. Вы не обижайтесь, такое дело! Вы ничего не знаете!
Сиделка. А, это Максим. Он здесь свой. Но она, смотрите, смеется… Валя, милая, я ведь думала, что вы… Валюша, какая радость!
Максимка. Товарищи, вы все ничего не знаете… Такое дело!
Картина третья
Ночь. Рельсовые пути. Будка. Комягин тихо разговаривает с Болдыревым, Лагутин прохаживается.
Болдырев. Вот тебе и Касторкин! Вот тебе и Касторкин!
Лагутин. Степан, ты горячишься.
Болдырев. Я провожу линию крайней терпимости. Я, как нянька, ухаживаю за Калугиным, мне Гончаров крови стоит — с его принципами, с его сомнениями… Довольно! Теперь настало время ударить хотя бы по Касторкину. Тут мы проявим твердость.
Лагутин. Я считаю это мелкой местью Картеру.
Болдырев. Звенья одной цепи, Лагутин. Мне виднее, у меня эти мелочи вот тут сидят.
Входит Груздев.
Груздев. Что у вас произошло такое?
Болдырев. Шутить изволят господа техноруки.
Груздев. Бывает.
Болдырев. Ты у Гончарова сегодня был?
Груздев. Был.
Болдырев. Пили?
Груздев. Пили.
Болдырев. Касторкин тоже был?
Груздев. Был.
Болдырев. Какое распоряжение он отдавал по телефону относительно погрузки частей конструкций?
Груздев. Понятия не имею.
Болдырев. Какие там у вас происходили разговоры?
Груздев. Ты, товарищ Болдырев, не тот тон берешь.
Болдырев. Из квартиры Гончарова как раз в то время, как там пили, Касторкин отдал распоряжение сгрузить железные конструкции с восьмого пути. Понимаешь?
Груздев. Понятно… Я этого не слыхал.
Входит Максимка.
Максимка. Ой, буза! Ой, затерлась буза! Пьян, как царь Давид![19]
Входит Касторкин.
Касторкин. Степан Семенович, извиняюсь, я немножко выпил… но в неслужебные часы.
Болдырев. Товарищ Касторкин, вы помните, что делали сегодня на квартире Гончарова?
Касторкин. Ничего не помню.
Болдырев. А если мы вам напомним?
Касторкин. Пожалуйста.
Болдырев. Вы, как начальник транспортного отдела, на запрос дежурного Комягина, сделанный вам по телефону на квартиру Гончарова, распорядились подать состав с железными конструкциями на восьмой временный путь.
Касторкин. Да что вы, Степан Семенович! Смешно… Разве я с ума сошел?
Болдырев. Я повторяю: распорядились вы и обещали к полуночи приехать на место разгрузки.
Касторкин. Степан Семенович, вы это серьезно?
Болдырев. Не ради же шутки мы вызвали вас в третьем часу ночи, черт побери!
Касторкин. Степан Семенович, нет… я же сам составил план… Восьмой путь завтра снимут. Там нельзя.
Болдырев. В том-то и дело, что нельзя.
Касторкин. Не понимаю! Ничего не понимаю!
Болдырев. Нет, гражданин Касторкин, я здесь предлагаю вам выбор: либо вы сейчас расскажете все откровенно, либо я немедленно передаю это дело в ГПУ.
Касторкин. Степан Семенович, разве так можно говорить? За что же меня сажать в ГПУ? Степан Семенович, нет, я не пьян, я все помню. Я никому не звонил. Это не я, Степан Семенович… Дорогой товарищ Лагутин, войдите в мое положение…
Болдырев. Вы даже сказали, что с Болдыревым все согласовано…
Касторкин. Я сказал? Я не сказал…
Максимка. Что вы не сказали?
Касторкин. Я сказал?.. Нет, я ничего никому не сказал. Я не говорил по телефону. Это ложь.
Болдырев. Вам два раза сказал Комягин, что утром путь разберут, и вы два раза повторили ему, что никто ничего не разберет. (Комягину.) Верно?
Комягин. Верно.
Касторкин. Я два раза тебе сказал?
Комягин. Два раза сказали.
Болдырев. Тогда Комягин отдал распоряжение направить состав на восьмой…
Касторкин. На восьмой?
Болдырев. На восьмой. Но он позвонил (указывает на Максимку) заведующему бюро рационализации и сказал ему, что, повинуясь приказу начальника, он возражает против разгрузки. Если бы Комягин этого не сделал, вы бы сорвали мне темп. Конечно, Касторкин, мы друг друга поняли? Можете идти на квартиру и делать выводы на свободе.
Касторкин. Я не виноват, Степан Семенович.
Болдырев. Идите, Касторкин.
Касторкин. Не гоните вы меня сейчас. За что вы меня гоните? Степан Семенович, умоляю вас, не выдавайте меня, пощадите! У меня есть мать-старуха, она умрет, она не поверит никому… Груздев, подтвердите. Что же вы молчите? Разве можно отворачиваться от человека, которого оклеветали?
Максимка. Идите, товарищ Касторкин… К чему шуметь? Ну, там разберут.
Касторкин. Не пойду! Вы не имеете права меня отводить, вот что! Я свободный советский гражданин, я имею две благодарности за работу. Боже мой, боже мой, я день и ночь работал, создал транспорт, ввел железную дисциплину… Да-да, мне завидовали, меня называли дураком, но вы, Степан Семенович, неужели вы не цените меня?.. Ведь тут судебная ошибка. Господи, Степан Семенович, пожалейте, поймите…
Болдырев. Товарищ Касторкин, немедленно уходите.
Касторкин. Хорошо… Где моя фуражка?.. Ну вот я и ухожу… Я, значит, должен немедленно уходить?.. Спокойной ночи. Я теперь пойду. (Уходит.)
Максимка. Определенно жалкий тип.
Максимка. Определенно жалкий тип.
Болдырев. Ну, что ты скажешь, Груздев, по этому поводу?
Груздев. Я технолог, но не следователь.
Болдырев. А ты несешь ответственность за дело, вверенное тебе?
Груздев. Одиннадцать лет несу.
Болдырев. Ну, и как бы ты поступил на моем месте?
Груздев. Точно так же.
Болдырев. Значит, я прав?
Груздев. По-моему, нет.
Болдырев. Ты занимаешься софистикой[20].
Груздев. Я бы на твоем месте поступил точно так же, но, во-первых, я бы не признал себя правым до тех пор…
Болдырев. Понимаю.
Груздев. А во-вторых, с этим парнем я бы не поступил так резко.
Болдырев. Да, объективно это верно, конечно, Лагутин тоже говорит: не спеши. Утро вечера мудренее. Ладно! Извини, Груздев, что подняли тебя.
Лагутин. Болдырев, в восемь утра бюро.
Болдырев. Ладно.
Груздев. Ты, Степан Семенович, выпей чайный стакан водки — уснешь, а утром чаю крепкого напейся — и сразу обретешь мудрость Соломона[21] и нервы Александра Македонского[22]. У тебя глаза, как иллюминаторы.
Болдырев. Да, глаза режет что-то. До свиданья!
Лагутин и Груздев уходят.
Максимка (заложив руки в карманы, поет).
Болдырев. Чего ты дурачишься?
Максимка. В чем дело, товарищ директор? К чему здесь драмы, Степан Семенович?
Болдырев. Максим, у меня нервы плохи стали. Срываюсь я… Неприятно мне после такого дела. Может быть, это простое хулиганство… Может быть, Касторкин не виноват.
Максимка. Не понимаю, чего тут разводить психологию. С нами психологии не разводят.
Болдырев. Ну ладно. Доделывай дело сам. И вот что… ты поедешь со мной домой к нам… ко мне…
Максимка (глядит на Болдырева и вдруг начинает хохотать). Степан Семенович… я совершенно забыл… Степан Семенович, произошло колоссальное недоразумение! Сегодняшнюю ночь на всем земном шаре не умерла ни одна душа. Твоя сестра совершенно и абсолютно жива, и твоя сестра… Впрочем, это вас не касается. Заметьте себе, это вас не касается.
Занавес
Действие третье
Конструкция огромного цеха. Заседание производственного совещания строителей и металлистов. Здесь все действующие лица, кроме Татьяны Львовны. На помосте — председатель производственного совещания и секретарь. За столом налево — Болдырев, Лагутин. На правом плане — Дудыкин. Занавес поднимается под хохот собрания и аплодисменты.
Входит группа строителей.
Грищук (читает газету по складам). «Пафос масс, направленный в русло…».
Темин. И напишут же, дьявол его уходи! К чему это про понос писать?
Грищук. Понос?.. Тут сказано не «понос», а «пафос».
Дудыкин. Читай, ладно.
Рабочий в розовой рубахе. А непонятные слова пропущай.
Грищук. «Пафос масс, направленный в русло реки социалистического…».
Темин. Конечно, про понос пишут: в реку, мол, спущай.
Грищук. Не газеты тебе читать, а лапти плесть. Пафос, понимаешь?
Дудыкин. Видать, ученый печатал. Ничего не поймешь.
Темин. И понимать нечего.
Грищук. Ну вот же дурак! Пафос… понимаешь? Пафос масс, направленный… Что у тебя, голова на плечах или редька?
Дудыкин. Говорит человек — «пафос», значит, «пафос», и не препятствуй. Читай.
Грищук (снова читает). «Пафос масс, направленный в русло реки социалистического соревнования…».
Темин. Развели басню-ясню!
Дудыкин. Да замолчи ты, дьявол!
Темин. Да как же… К соревнованию черт-те что прицепили! Понос.
Грищук. Вот ведь какой ты вредный! Пафос… понимаешь?
Рабочий в розовой рубахе. Ребята, а что оно такое — пафос?
Дудыкин. Что я тебе… фершал?
Темин. Такого слова на нашем языке нету.
Грищук. А что ты их, слова, считал?
Идет Краличкин, металлист, с группой рабочих.
Рабочий в розовой рубахе. Товарищ Краличкин, ты на разные слова понятлив…
Грищук. Во-во… Про понос тут пишут или нет?
Краличкин. Где? (Взял газету.) «Пафос масс…». Ну, в чем дело? Пафос.
Рабочий в розовой рубахе. Какой в нем толк в пафо… пафосе? К чему?
Грищук. Не понимаю. Толк?
Краличкин. Погоди. (Смеется.) Ребята не понимают значения слова «пафос». Пафос — это… Я сейчас объясню… Это, как бы сказать, подъем…
Дудыкин. Гора вроде.
Краличкин. Нет, какая там гора!.. Дух! Пафос — это мы… (Увидал Груздева). Товарищ Груздев, объясните слово «пафос», а то мы все тут такие профессора, что закачаешься.
Дудыкин. Ну-ка, товарищ инженер!
Груздев. Пафос — это чувство. Это радость труда. Вот вы работаете, строите, объявили соревнование, и, когда вы работаете с чувством, с сознанием, с подъемом, это и есть пафос.
Дудыкин. Когда чесаться некогда, тут тебе и пафос.
Краличкин. Наш темп — это пафос…
Грищук. А я про что читал… пафос.
Темин. Читатель! Ишь оно как. А ты плел, плел и вышел понос.
Рабочий в розовой рубахе. А какой в нем толк! Одно присловье.
Дудыкин. Эх ты, фитюля морская! Тебе говорят — не чешись, дьявол, в бригаде первый стой. Да разве тебя пафосом проймешь, когда у тебя повек штаны спадают, простофиля!
Рабочий в розовой рубахе. Иди ты к черту!
Грищук. «Пафос масс, направленный в русло реки социалистического соревнования…».
Темин. Вот оно теперь все к месту.
Дудыкин. Да замолчи ты, барбос!
Темин. Нет, я не спорю. Само собой.
Председатель звонит.
Голоса. Пора!
— Времечко…
— Отчего тянут там?..
Михалка. Не задерживай, рабочий класс!
Зотов. Эх, Михалка, горласт ты…
Председатель (звонит). Тише! Продолжаем наше совещание.
На помост выходит Дудыкин.
Слово даю… Слово даю… (Оглянулся.)
Хохот.
Голоса. Оратель — первый сорт!
— По череду…
— Дуй, дядя, как по святцам!
Председатель (Дудыкину). Говорите, товарищ.
Голоса. Высказывай!..
— Перво-наперво утрись для важности!
Дудыкин. Вы не смейтесь. Вы вон спросите у американца нашего, он вам скажет: у них чеснись — штраф рупь, а у нас чешись, обчешись — и…
Рабочий в розовой рубахе. Никак, ты в Америке был? И обличье у тебя заморское.
Дудыкин. Ты, Фетиска, молчи, а то про тебя скажу перед товарищами. Он надо мной смеется, а у самого штаны повсегда спадают. Называется, пролетариат!
Третья работница (Дудыкину). Валяй, дядя, так его!
Дудыкин. Да ежели ты, фита-ижица, со штанами управиться не умеешь, то какой ты есть человек в Советском государстве? Я к чему говорю… Я гляжу, не такое время пошло. Ишь вон, какую храмину укатали! Ходи зорко, а то крант башку собьет… а у тебя штаны спадают, простофиля! Вот и есть ты сам заморская некультурная личность.
Рабочий в розовой рубахе. Сам ты крокодил!
Дудыкин. Ты, товарищ секретарь, писни там в договоре, что каменщики должны сбить артели, или, как по-вашему, бригады сбить.
Гул.
Кому не нравится — силком не поволокут, мое такое мнение. Я первый в бригаде стану, потому такое мое желание. Нам здесь развили ясно, что ежели мы захотим, то цеха до холодов перекроют, не захотим мы — значит, этим балкам зиму ржаветь. Вот как! Хороший хозяин такого позора никогда не допустит. Бригады надо, которые из отобранных ребят. Я пойду, Кондрат Темин пойдет…
Голос. Пойду.
Дудыкин. Лихоманов Игнашка, пишешься?
Голос. Пишусь.
Дудыкин. Грязевы братья пойдут. Мой племянник пойдет. Да и тот же Фетиска пойдет.