В мирное предвоенное время, русских уничтожал Сталин с помощью НКВД, теперь же Гитлер с помощью русских казаков. Какой-то бессмысленный геноцид русской наши с помощью самих же русских. Кто виноват в этом? Какие-то загадочные враги или сама плохо сплоченная озлобленная русская нация? Может быть, нация столь молода и еще не успела консолидироваться? И люди не успели почувствовать себя единой родственной нацией? Как бы то ни было, женщину в этот раз даже в подвал не посадили. Отвели за райцентр на салотопку и там расстреляли. Салотопкой называлось место, где расстреливали партизан. Гражданское население выглядело запуганным и молчаливым. Оно жило в своих теплых домах и не хотело рисковать своим маленьким человеческим благополучием. На новую власть и порядки, конечно, у многих были обиды. Но человеку безоружному лезть на хорошо вооруженного казака или немца, приравнивалось к самоубийству. Потому все эти каратели, вплоть до полицая, вытворяли все то, что в другое время было бы невозможно. Иногда немцы к своим подчиненным проявляли какую-то строгость. За тяжелые провинности наказывали, и довольно строго.
Так, однажды полицай зашел в дом, где хозяин на зиму валял валенки. Полицай забрал их и стал уходить. Валяльщик физически был сильнее и свои валенки не дал. Тогда полицай выстрелил из винтовки и убил его. Жена убитого пожаловалась немцам и те расстреляли его, хотя тот и был полицаем. Расстреливал полицая опять тот же казак из кавказцев. Наверное, немцы кавказцев считали наиболее подходящими людьми для подобных дел. Рассказывали потом, что полицай был человеком верующим и перед выстрелом перекрестился. Хотя он и был христианином, но христианских заповедей 'не убей, не укради', не соблюдал, за это бог его и наказал.
На виду у полицаев и немцев народ старался быть лояльным. Однако, когда был наедине сам с собой, то разговоры, а часто и действия их были иными. При каждом удобном случае лояльное мирное население жестоко расправлялось с представителями нового порядка, не уступая в этом немецким карателям, применяя максимум изобретательности.
Так, в районе жил судья пронемецкой ориентации. Трудно было сказать, притворялся он ради коньюктуры пронемецким или в самом деле был таким. В народе его считали убежденным антисоветчиком, хотя перед войной и учился в советском университете на юридическом факультете. Теперь же недоучка-студент при немцах занял важный пост и стал называться солидно звучащим титулом 'мировой судья'. Новое непривычное звучание слова 'судья' на новый лад как бы отделяло его от советского понимания должности и всякой связи с советами. Слово 'мировой судья' в новых условиях звучало как вымпел, указывавший людям, с кем они имеют дело. Люди это знали и понимали. 'Мировой судья' был доволен. Тогда новых законов еще не было, то и судили тогда по правилам военного времени, по собственным понятиям истины и своим эмоциям. Я видел его. Это был упитанный блондин лет двадцати пяти с приятным лицом и надменным видом. Говорили, что в суждениях он был принципиален, строг и уважал подарки. Был у него брат лет двадцати одного-двадцати двух, тоже красивый. Но, в отличие от него, светлого блондина, этот был смуглым, подчеркнутый брюнет с красивыми вьющимися волосами, как у еврея или кавказца. Причину такого контраста, наверное, их мать знала. Служил он полицаем.
Однажды к дому, где жила семья мирового судьи подъехала повозка. Лошадь была привязана к воротам дома, а в повозке лежал мешок, накрытый сеном. Получать подарки от благодарных клиентов для многих судей дело обычное. В мешке оказалось разрубленное на куски человеческое тело, а сверху отрезанная от туловища голова самого мирового судьи. Таких случаев в разных вариантах было много. Противостояние сторон ужесточалось, а потому страх друг перед другом усиливался тоже. Если вначале войны враждовали как бы между прочим, полушутя, полувсерьез, то по мере усиления противостояния, люди входили во вкус вражды и казалось, что весь смысл жизни у каждого воителя убить своего противника. Компромиссов и раздумий не было. Русские каратели и русские партизаны между собой враждовали с большей жестокостью, чем немцы с партизанами. Лично я когда бежал из плена боялся встречи с полицаями больше, чем с немцами. Другие беглые пленные тоже подтверждали это. А казалось, все должно было быть наоборот. Но и немцам от партизан попадало не меньше, когда представлялся случай выместить всю накопившуюся злобу.
В эскадроне служил обыкновенный немец солдат. Почему-то часто он прибаливал. То ли в самом деле, то ли прикидывался больным, чтобы не выезжать в леса, где стреляют. Только однажды он был весел, здоров и рассказывал всем, что ему дали отпуск, и он едет домой. У немцев по этому случаю был пир горой, играл аккордеон, и они долго пели немецкие песни. На другой день на подводе немец выехал к себе в 'райх'. Когда подвода проезжала небольшой лесок, километрах в двух от Михайловки, его встретили партизаны. Они убили всех, кого можно было убить. Лошадь, возчика из гражданских и солдата отпускника с сопровождающим немцем. Убитых немцев раздели догола, отрезали им уши, носы и раздетыми бросили на дороге. Это произвело на немцев сильное угнетающее впечатление. И все же немцы, казаки, и особенно полицаи, превосходили партизан в зверствах. Если партизаны издевались над своими врагами по злобе, то у карателей это была система. В боях и перестрелках у карателей и партизан предположительно гибло равное количество людей. Но если мирное население и партизан считать единым взаимозависимым единением, то русский народ в их лице нес очень тяжелые потери. Уничтожались десятки сел в партизанских зонах. Нередко вместе с их мирным населением,
С наступлением холодов активизировались действия Красной Армии. Немцы стали отступать на запад. Где-то в конце ноября наш эскадрон тоже переехал. Он расквартировался в селе Сеньково недалеко от станции Поныри в Курской области. Осень 42-го года была трудной для меня. Ни тогда, ни позже, я не мог понять своего статуса в эскадроне. В качестве кого и для чего немцы держали меня в эскадроне. Негласно многие считали меня за бывшего партизана. В этом меня убедили разговоры с разными людьми. Так, однажды, я обедал в доме мельника. На столе в качестве ножа лежал русский штык от СВТ. Я потрогал его и без всяких иных мыслей сказал:
- Что, наши, второпях, позабыли?
Мельничиха помолчала, потом спросила:
- Ты в самом деле ушел от партизан?
Старуха была женщиной безобидной, но мнение она придумала не сама. Говорила слова из чужого разговора. Вопрос заставил насторожиться и задуматься. У кого и почему обо мне сложилось такое мнение? Насколько это грозит моей безопасности? Думает так она со своим мужем или другие тоже? Под другими я подразумевал немцев, казаков, полицаев, и вообще население городка.
Другой раз был разговор с полицаем. Во дворе казармы стоял брошенный разбитый немецкий мотоцикл. Я разглядывал его. Мимо проходил юноша-полицай, примерно моих лет, и тоже подошел посмотреть на хваленую немецкую технику. Вид у него был важный. Тон разговора показывал превосходство надо мной. Мне он не понравился. В свою очередь я, обидевшись на полицейскую бесцеремонность, решил тоже показать свое превосходство.
- Чего это ты ходишь здесь, да разглядываешь? Здесь ходить не положено, - сказал я ему.
Полицай был смел, на язык остер и опять с превосходством, знающего свое дело начальника, заявил:
- Это я не на мотоцикл смотрю. Тебя разглядываю. Уж больно твое лицо мне знакомо. В лесу, что ли, тебя видел. Там такие скелеты бывают. Какой ты казак? Ты же вовсе хворый какой-то. И чего это они тебя оставили? Шел бы, откуда пришел. Небось, в лесу голодно. Там не кормят. Здесь сытнее.
Подобные разговоры были и позже. В основном донимали молодые полицаи. Они были одного со мной возраста и еще считали меня своим трофеем. Однако судьба моя была за меня. Внешне я был немец. Все видели, как я разговариваю с немцами по-немецки. Сидел верхом на коне. За спиной карабин, а за поясом или в голенище широкого сапога немецкая граната на длинной ручке. Теперь не каждый нахальный полицай имел желание разговаривать со мной смело. Красивая немецкая форма делала даже уродливого мужчину привлекательнее, в этом был большой контраст в сравнении с одеждой полицаев. Они были одеты преимущественно в старую потрепанную одежду. Может быть, они и в полицаи-то пошли по бедности. Во всяком случае, я стал власть и закон над многими и варился в таком виде в общем котле происходивших там событий.
Разноплеменная стая людей-хищников, в которой я обитал, была не однородна. Ее основу составляли русские казаки, среди которых было много очень красивых и умных мужчин. Как вкрапление, среди них попадались мордва, татары, грузины, и еще другие с разными интересами и наклонностями. Главное, что объединяло их всех, это желание выжить. Все они любили выпить, после выпивки поговорить о своей горькой судьбе, своих победах над женщинами и неудачной войне.
Разноплеменная стая людей-хищников, в которой я обитал, была не однородна. Ее основу составляли русские казаки, среди которых было много очень красивых и умных мужчин. Как вкрапление, среди них попадались мордва, татары, грузины, и еще другие с разными интересами и наклонностями. Главное, что объединяло их всех, это желание выжить. Все они любили выпить, после выпивки поговорить о своей горькой судьбе, своих победах над женщинами и неудачной войне.
Немцы интересами русских не интересовались. Они жили своей жизнью со своими немецкими проблемами. Внешне казаки выглядели сплоченными. Но все было не так. У всех друг к другу была скрытое недоверие, подозрительность, сомнения. Что касается меня, та для всех я был как бы человеком-загадкой. Поймали меня полицаи как партизана. Вместо расстрела, как это делалось с другими, немцы привели меня в казарму и сказали, что буду жить вместе с ними, с казаками. Позже ко мне привыкли и я стал своим среди чужих. Сам я постоянно чувствовал шаткость своего положения, потому ко всему происходящему вокруг относился весьма настороженно. Мой внутренний настрой был советско-комсомольским. И если я имел желание, то это было желание победы партизан над казаками.
Однако вся тогдашняя действительность была не в пользу партизан. В партизанских зонах казаки чувствовали себя как дома или же, как охотники на охоте. Партизаны там были безобидной дичью. Правильно воевали партизаны или нет, об этом судить могут сами партизаны. Ибо издали, не находясь в их положении, трудно что-либо сказать правильное. Малочисленному, плохо вооруженному партизанскому отряду ввязываться в бой с сильным противником было рискованно. Отряд будет уничтожен. Тактика уклонения от боя с сильным противникам была правильной тактикой. Партизаны, сохранив свои силы, потом, при удобном случае сами наносили удары, и весьма ощутимые. Однако такая тактика отрицательно влияла на дух непосредственно воюющих партизан. Она порождала неуверенность в себе, в своих силах. Порождало угнетенное настроение и страх перед противником. Об этом как-то никто не думал и во внимание никем не бралось. Потому, даже маленькая партизанская победа должна цениться многократно выше другой военной победы. Если бы каратели почаще сталкивались с должным отпором со стороны партизан, то обязательно они к ним относились бы с большим уважением, каратели не лезли бы так смело в лесные партизанские зоны. А те тоже имели бы выигрыш во всех отношениях.
К примеру, однажды под Михайловкой была окружена небольшая группа партизан. Они выставили прикрытие и из окружения ушли. Трое из партизанского прикрытия не сумели вырваться и заняли оборону в яме, образовавшейся от вывороченного ветром дерева. Вокруг этих партизан, вокруг ямы, собралось человек десять-двенадцать казаков. Они, стреляя из винтовок и прячась за деревьями, подходили все ближе. Пока от ямы было далеко, попаданий еще не было. Шума от стрельбы было столько, будто весь лес рушится. Многократное лесное эхо усиливало перестрелку. В лесу всегда эхо бывает сильным. При попадании пуль в деревья, от стволов в стороны летели щепки, пугая казаков больше чем сами пули. Это охлаждало казацкий пыл и желание приблизиться ближе. Яму с партизанами обложили, как медведя в берлоге. Партизаны стреляли редко, но сумели кого-то ранить. Теперь казаки уже не стояли за деревьями, а лежали на земле, прячась за деревьями. Они тоже боялись. Вскоре подкатили 37-миллиметровую противотанковую советскую пушку, несколько раз стрельнули в сторону ямы, и там все стихло. Когда подошли к яме, там оказалось трое убитых защитников в гражданской одежде. У одного под кожанкой на гимнастерке был орден. После этого случая казаки к партизанам стали относиться с большим уважением и, в последующих стычках, бывали не столь смелыми. Если бы партизаны почаще давали подобный отпор, то роль охотника и затравленного медведя могла бы уравновеситься. Бегство или уклонение от боя давало надежду на спасение, но снижало партизанский престиж. Особенно хорошо я понял, что жизнь партизанская очень трудная, неспокойная, опасная, требующая от человека большого мужества, здоровья и выдержки. Если бы была моя воля, то, независимо от проявленных подвигов партизана, лишь за одну принадлежность к ним, возводил бы в сан героя.
Перебазировавшись в Сеньково, эскадрон зажил спокойной, почти мирной жизнью. Лесов поблизости не было, воевать было не с кем, и мы жили сами по себе, неся спокойную гарнизонную службу. Немецкая армия хоть и была хорошо подготовлена к войне, но начала отступать перед русскими. Наверное, устали и стали выдыхаться. В сравнении с Красной Армией, она все еще была хорошо одета, обута и вооружена. Питание у солдат было отличнейшее. Нам выдавали первое и второе блюда с мясом, на день полкило белого хлеба, колбасу, сыр, сливочное масло, конфеты или шоколад, кофе, сигареты и иногда шнапс. На праздники рождества и к новому году выдали подарки, присланные из Германии. Мы, русские, всему этому удивлялись, ибо никогда такого не видели ни в мирное время, ни в Красной Армии.
Под новый год устроили новогодний вечер. На столе было много вкусных вещей из Германии и выпивки. Был 'Ямайка рум'. На этикетке нарисован негр на берегу реки, а из воды на него смотрит крокодил. Ром был очень крепким, и я его не пил. Были вина со всей Европы. Некоторые любители выпить старались напиться на всю оставшуюся жизнь. Никто никому не запрещал, потому некоторые ночевать остались под столом. Немцы встречали новый, 1943 год отдельно от русских. Таких сильно пьяных у них не было. В новый год долго стреляли из винтовок. Как только не перестреляли друг друга по пьянке? Для нас, русских, такая встреча нового года была чем-то новым. Выпивка, хорошая новогодняя закуска, подарки из Германии. B двенадцать часов ночи стрельба в воздух. А главное, никто никем не командовал и не руководил нашей нормой выпивки и нашими желаниями погулять под новый год. Нас удивляла такая раскованность встречи нового года. Даже тогда для нас немцы были фашистами, такими, как в них писали советские газеты. Иногда, по некоторым признакам, мы понимали или догадывались, что у немцев в их стране жизнь налажена лучше, чем у нас и они как люди чувствовали себя свободнее нас в своей стране.
В канцелярии эскадрона работали два писаря. Старшим писарем был блондин по фамилии Москаленко, а другую фамилию забыл, либо не знал. Он был помощникам старшего писаря Москаленко. Вот этот помощник куда-то исчез. То ли его убили, толи он сам сбежал. Вместо него понадобился другой помощник писаря, замена убитого. В эскадроне было много красивых, грамотных и умных парней. Но главный писарь по собственному разумению в помощники выбрал меня. Властям он сказал, что я более грамотный и культурный, чем другие. Кроме всего, я понимал по-немецки. В конце концов, я сделался помощником писаря канцелярии немецко-русского казачьего эскадрона. Неофициально, по-дружески что ли, казаки величали меня словом 'писарчук'. Когда кому-либо надо было что-то узнать, говорили: 'Сходи к писарчуку, узнай у него'. Мне приходилось писать разные штабные документы, и я действительно многое знал и был в курсе событий. Мой непосредственный начальник Москаленко хоть и служил в русском казачьем эскадроне, в душе был ярым украинским националистом. Был он строен, красив и, как и многие украинцы, любил острое слово, шутки. В разговоре стоял за самостийну Украину. Казаков и русских не считал за свою родню. Говорил, что украинский народ работящий, жизнерадостный, красивый и умный. Есть на Украине свай хлеб, уголь, железо и еще многое другое.
- Проживем и без России, а вот Россия! Сумеет ли она без нас, без Украины!?
Когда, ему приходилась бывать рядом с пойманным партизаном, то более свирепого садиста в эскадроне не было. Другие казаки служили больше для вида, для галочки. Этот служил от души.
Однажды при патрулировании казаки встретили подводу саней. Они ехали из Понырей куда-то дальше. В санях сидели средних лет мужчина и женщина.
Никто бы на них не обратил ни какого внимания, если бы один казак по привычке, на всякий случай, не вздумал попросить у ехавших самогон. Те порылись в санях и достали бутылку самогона. Самогон разжег казацкие страсти. Если есть одна бутылка, может быть и другая найдется. Начали ворошить сено в санях. На самом дне, под сеном, неожиданно, вместо самогона, нашли винтовку. Все это было столь неожиданно, что вначале даже сами казаки растерялись. Но война есть война и подводу с людьми завернули в Сеньково.
Допрашивал пленных партизан русский командир батальона. Делал он это с пристрастием. Когда русский человек, находящийся на службе у немцев, почему-то очень старался угодить им, всегда возникал вопрос: ради чего все это он делает? Толи он сам по себе такой советоненавистник, то ли выслуживается напоказ перед немцами. Скорее всего, большинство таких старалось выслужиться и завоевать таким способом доверие к себе. Так и этот бывший советский офицер, теперь русский командир казачьего батальона, выслуживался чужой жизнью ради своей собственной карьеры. Те казаки, которые охраняли пленных, рассказывали, что он загонял иголки мужчине под ногти, а женщине к лицу подносил горящую свечу. Партизаны ничего не сказали и их зачем-то привели в канцелярию. Перед этим, минутой раньше, писарь Москаленко положил в горящую печку банку консервов, чтобы она разогрелась. Когда ввели пленных, он про банку позабыл и весь переключился на пришедших. Банка на огне перегрелась и взорвалась. Впечатление было, будто взорвалась граната. Из печки нас пол, на бумаги на столе и на писаря полетели горящие угли. На какое-то мгновенье возникло замешательство. Перепуганный писарь схватил винтовку. Все заняли боевое положение. Но все быстро разъяснилось. Однако писарь разрядился громкой бранью и свой испуг стал вымещать на пленных. В ход пошли писарские кулаки, ноги и приклад.