Газеты нам попадали редко. О событиях в мире мы узнавали чаще из разговоров с немцами или от населения. Так, передвигаясь на санях вдоль фронта, узнали, что под Сталинградом немцы потерпели страшное поражение. В Германии по этому поводу объявлен траур. Зато наше русское население торжествовало. Они не все одинаково словами выражали радость. Многие боялись нас. Зато когда попадали из тех, которые вообще никого не боялись, говорили за всех и от всех. Однажды, где-то в районе Тросны, Курская или Орловская область, ко мне в сани подсел юноша, лет пятнадцати-шестнадцати. Он показал советскую листовку, где подробно рассказывалось о положении на фронтах. Севетско-Германский фронт быстро продвигался на запад, и сейчас находился где-то недалеко от нас. Мы же, чтобы не попасть в беду, отходили на запад. Юноша с восторгом говорил о подвигах партизан, их смелости и еще многое патриотическое. Я насторожился, не провокатор ли подсел. Такого я боялся. Но потом понял, что юноша пока еще не партизан, но почти партизан. Случай ему еще не представился. А то, что он мне, русскому человеку в немецкой форме, так по-детски раскрыл свою душу, на меня подействовало тоже патриотически, вдохновляюще. Меня потянуло на подвиги во имя Родины. Может быть, мое выражение не очень верно определяет мое тогдашнее настроение, но оно где-то близко к этому. Я начал искать случай, чтобы быть как-то полезным Родине. Не надо определять дела человеческие только двумя красками, черными и белыми. Я тогда еще не созрел для более решительного шага. Плавал где-то между ними. Не ушел от красных, но не пристал и к белым. Мои условия тогдашней действительности заставляли меня колебаться и ждать своего правильного момента. В решении своей судьбы, участи или жизни должна быть осторожность. Единственный приговор, который выносили тогда виновному, это была смерть. Я не был самоубийцей. Был молод и хотел жить. Откровение юноши выбило меня из официальной колеи разговора. Меня удивила его смелость, а скорее всего его неопытность. Не каждый умный человек рискнет немецкому солдату хвалить партизан и сообщать ему, что все население ждет своих освободителей, красных. Убедившись в искренности попутчика, я незаметно передал ему две обоймы патронов к винтовке. Парень внезапно густо покраснел, взял патроны, и до самого села не вымолвил ни единого слова. Может быть и он раздумывал, не проверяю ли я его. Перед самым селом я попросил его помочь мне распрячь лошадь и накормить ее. Он согласился. В углу двора стояла огороженная хворостом копна сева. Там, между копной и стенкой сарая, обнаружилось местечко, где можно было что-то спрятать. Я показал его парню и сказал, что когда мы уедем, поищи здесь. Там чего-нибудь найдет. Парень многозначительно промолчал, помахал головой, и мы расстались. Утром, запрягая лошадь, я вынул из-под соломы в санях ручной пулемет Дегтярева и цинковый ящик с патронами. Все это переложил в стожок сена, как договорились. Вскоре мы выехали из села, продолжая свои приключения на войне.
Наше путешествие по фронтовым и прифронтовым местам длилось месяца два. Мы проехали много деревень, каких-то больших и малых райцентров. За это время было много неповторимых, единственных в жизни интересных встреч. Встречи и человеческие разговоры, которые бывают только в дни войны. В райцентре Локоть наш зимний транспорт, сани, заменили на телеги. Неподалеку от райцентра была маленькая железнодорожная станция или разъезд. На этом разъезде скопилось много артиллерийских снарядов. Снаряды подвозили ежедневно все новые эшелоны. Вот эти снаряды, в течение двенадцати или пятнадцати дней мы на телегах перевозили со станции в лес, километра за полтора или два. В этом лесу была огромная площадка, размеров примерно метров шестьсот на семьсот. Вся она еще до нас была заставлена огромными штабелями со снарядами. Снаряды были очень крупные. До этого мне еще не приходилось видеть подобные!
Каждый снаряд был упакован в отдельный ящик, и некоторые были столь тяжелы, что поднимали мы их вдвоем, и то с трудом. Как их только заряжали в пушки? Было много новейших реактивных снарядов, которые наши казаки называли 'ванюшами'. Они шутили, что у русских есть 'катюши', а немцы к 'катюшам' на фронт, чтобы они не скучали, прислали своих 'ванюш'. Охрана артиллерийского склада была столь мала, что мы ее не видели. Это нас, русских, тоже удивило. Нам казалось, чтобы взорвать его, партизанам не составляло никакого бы труда. И не смотря на это, метрах в двадцати от штабеля, в лесном овражке лежало два трупа. Один был мужчина лет двадцати двух. Другой совсем еще мальчик лет двенадцати. У обоих руки были связаны за спиной. У обоих на затылке были стреляные раны и запекшаяся кровь. У одного рядом валялся мешочек с солью. Одеты они были в гражданскую одежду и, судя по ней, казаки определили их как партизан. Немцы тогда готовили летнее наступление, и для этого здесь организовали такой огромный артиллерийский склад.
Вид брошенных в овраг убиенных партизан навел казаков на печальные раздумья.
Сидя на еще не уложенных в штабель снарядах, они курили и не торопясь рассуждали:
- Хоть эти расстрелянные были партизанами, но все равно они наши же, русские. По правде говоря, на кой хрен сдались нам эти немцы?
Кто-то возразил:
- Умный ты больно. Может, тебя красные возьмут или сам попросишься вот к этим партизанам? - и рукой показал в сторону расстрелянных.
Казаки курили и раздумывали. Потом один мудрый сказал:
- Братцы, в самом деле, что на немцах или партизанах весь свет клином сошелся? Что мы, сами не сила? Был же батька Махно. Сам по себе был, да и воевал еще как. Оружия у нас навалом. Не собрать ли нам круг казацкий, как было в старину. Поговорим, обсудим, плохо, что ли?
В это время где-то поблизости раздался такой душеразрывающий грохот, словами это не опишешь. Гудела земля, мелко дрожали березы. Всего несколько секунд, и все сразу смолкло. Когда мы стали приходить в себя, мы были все растеряны, ждали нового грохота и никто не мог вымолвить ни одного слова. Потом послышалось:
- Казаки, гайда по домам, кончай работу. Пусть сами немцы поработают. Это их работа.
Перепугавшись страшного грохота, мы все уехали домой. В разговоре некоторые уверяли, что это в лесу далеко от нас взорвался штабель со снарядами. Большинство так и думало. Другие уверяли, что это стрельнули русские сразу из нескольких 'катюш', чтобы немцы знали и боялись. Как бы это ни было, вскоре об этом позабыли, и больше разговоров на эту тему не было.
Однажды на улице ко мне подошел полицай из Михайловки. Встретились мы случайно. Он издали узнал меня и решил подойти ко мне. При советах он был учителем в школе. Во время войны он вместо того, чтобы эвакуироваться с красными, перемахнул к немцам. Служил им сознательно, от всей души. Был вместо учителя полицаем и воевал с партизанами. Мне такие идейные не нравились. Он же, не зная этого, оценив меня по внешнему виду, по немецкой униформе, считая меня своим единомышленником, от души рассказывал свои переживания, настроения и свои дальнейшие планы. Несмотря на то, что он здорово пострадал и сам хорошо видел, что немцы отступают, что возврата им уже не будет, он все же надеялся вернуться к себе домой. Скорее всего, он вспоминал и жалел ту мирную жизнь, в которой жил до войны. Он рассказал, что в Михайловке сейчас красные, а он сам едва успел унести свои ноги. Что еще задолго до прихода красных, многие жители ушли в партизаны. Некоторых они потом изловили и расстреляли. Я понял, что свою судьбу он поставил не на ту карту, потому и проиграл. Теперь бежит на запад.
Таких было много. Все они после окончания войны разбрелись по всему белому свету. Сколько русских сегодня живет в Англии, Германии, Франции и в других странах, особенно в Америке. Почему-то никто не бежит из-за границы к нам в Россию. Все только от нас бегут. Сколько наших россиян сегодня после войны живет в других странах. В мире существует два таких горемычных народа, это евреи и русские. У евреев нет своего государства, а у русских гуманно разумных законов. Вот так они и ищут себе страны, где бы их считали за людей, где можно было бы жить по-человечески. Я неохотно вел с ним разговор. Иногда я почти открыто проявлял свое злорадство его неудачам. Про себя я иногда думал: 'Гад ты эдакий'. Наверное, это отражалось на моем лице. Наверное, и он про меня что-то думал нелестное. Мы мирно расстались, каждый думая свои думы. У обоих впереди были судьбы с многими неизвестными. С эти полицаем мы были людьми одной национальности. Только он был постарше меня лет на десять. Что нас разделяло с ним, так это взгляды на наше государственное устройство. Я стоял за советский социализм, а он его не признавал и считал порочным, жестоким, тоталитарным строем. Он боролся с ним, а я защищал. У кого и как это получалось на деле, суть не в этом. Главное, кто как понимал происходящее, и каковы были наши настроения и намерения. В нас в обоих существовала собственная, не похожая неудовлетворенность, двигавшая нашими поступками. Вот эта внутренняя неудовлетворенность и порождает в людях разнобой в мнениях и настроениях. И однажды, созрев до критической точки, оно выльется в конфликт. В этом, наверное, и есть суть биологического принципа. Конфликт, однажды зародившись, если не угаснет, разрастаясь, когда-то взорвется. У нас в России вечно существовал конфликт народа со своим правительством. Во все времена были большие и малые бунты. Были и очень большие, такие, как Степан Разин, Пугачевщина, революция 17-го года. Теперь не поймешь, кто был хорошим, а кто нехорошим. Каждый по-своему был прав и со своей точки зрения действовал правильно. Истина многолика.
Похожее происходит и в семьях, между мирными и добрыми соседями, между близкими родственниками и соседними государствами. Все это есть борьба за жизнь под солнцем и биологический отбор. Наверное, это и есть главная причина раздоров. Может быть, это неправильно, а может быть по-другому природой не предусмотрено и все это так должно быть. Если умные люди в течение веков этого не могли изменить, то кто я таков, чтобы пытаться изменить порядок, заведенный природой однажды и навсегда? Сегодня борьба мнений за лучшую жизнь под солнцем происходила не только между русскими разного толка, но и между двумя большими нациями. Между русскими и немцами. В этой войне немцы, конечно, не правы. Они агрессоры. Ну а как понимать русских? Чья идея справедливее? Ведь все хотят своему народу счастья. По-видимому, это разговор долгий и не моего понимания. А понять хотелось бы. Того полицая тоже хотелось бы понять. Если он надеется сделать мир по-своему сегодня с винтовкой в руках, то будет ли мир таким после того, когда на арену выйдут дипломаты?
В Локте, сменяв сани на телеги, мы уже на колесах приехали в райцентр, называемый хутор Михайловский. До войны там был большой сахарный завод. Немцы в 41-м там организовали концлагерь для советских военнопленных. В наш приезд его уже не было. Вместо него стоял огромный прямоугольник, насыпанный из земли, а наверху стоял большой деревянный, черного цвета крест. Местные жители рассказывали, что там зарыто около десяти тысяч русских пленных. По рассказам, почти все они умерли от голода. За войну периода 41-42 годов хутор Михайловский несколько раз переходил от красных к немцам и обратно, от немцев к красным. В этих условиях мирным жителям надо было быть крайне изворотливыми. Иначе погибнешь, ибо каждый раз надо было оправдываться, почему ты уцелел у того или у другого и почему ты еще жив. В доме, в котором я был постояльцем, жила женщина. Муж ее воевал в Красной Армии, а дочку немцы угнали в Германию на работы. Жила она одиноко, выжить было трудно. Но, не смотря на все трудности, она жила. Говорят, что женщины приспособлены к выживанию больше, чем мужчины. Наверное, так это. Когда приходили немцы, она показывала фото своей дочери и конверт с немецким адресом в Германии. У немцев она сходила за свою. Ни полицаи, ни немцы не могли придраться к ней. Кода уходили немцы и приходили красные, она им показывала это же фото, слезно убивалась по дочери, горько плакала, что ее единственную дочь немецкие изверги угнали в рабство в неметчину. И, как подтверждающий документ, снова показывала конверт с немецким адресом. Чтобы все больше походило на настоящую и очень грустную правду, она демонстративно, чтобы все видели, усиленно радовалась приходу красных. Для всех она была своя и никто ее не обижал. Говорят, что такая изворотливость доступна только женщине. Для нее, конечно, Красная Армия была ближе. Там служит и воюет против немцев ее муж. Сама она тоже жила печалями и радостями Красной Армии, и по-своему переживала за нее. По-видимому, иначе и не могло быть. Но боялась она одинаково и красных, и немцев. Мне она с горечью рассказывала про советских солдат: 'Уж какие они голодные да замученные. А вшей на каждом, Боже ж мой! Никогда в жизни столько не видела. И как в них родимых душа только держится'. Тогда всем было трудно. Но выживали больше дети и женщины. Они были меньше мужчин причастны к войне.
Праздник 1- го Мая праздновали тоже на хуторе Михайловском. Что нас удивило, так это то, что немцы этот праздник тоже празднуют не менее торжественно, чем мы. Праздник, в сравнении с советским, был богаче, но менее официальным. Не было ни торжественных собраний, ни речей. На поляне возле школы поставили столы, накрыли скатертями и на столы поставили много разных вкусных кушаний и выпивки. Казаки были много удивлены и не знали, чему верить. Нам всем казалось, что немцы 1-е Мая не празднуют. Праздник прошел очень весело и непринужденно. Мы бегали на перегонки, боролись, и кто победит, получал награду, бутылку вина, сигареты или еще что-то другое. Потом было много разговоров и удивлений. Мы это празднество сравнивали с нашими, и сравнения были не в нашу пользу. Задавали вопросы, удивлялись и не знали чему верить.
Хутор находился в очень красивой местности. Часть домов стояло прямо на окраине леса. В лесу были небольшие озера, цветы, росли грибы. Все это так и манило к себе. Погулять и подышать свежим лесным воздухом. Однажды я так и сделал. Зашел в лес, сел в кустах на берегу красивого озера и молча любовался красотами природы. Вскоре, метрах в пятидесяти от меня, появился человек в немецкой форме и с винтовкой в руках. Приглядевшись, я узнал его. Это был молодой казак по фамилии Тесла. Флегматичный парень, который не хотел воевать ни за русских, ни за немцев. Все ждал случая, когда мы окажемся поближе к его дому и он сумеет благополучно сбежать от нас. Он говорил, что война ему не нужна, а тот, кто хочет воевать, пусть воюет. Мне бы домой теперь. Он хворостинкой пытался подтянуть кувшинку к берегу. Она росла на своем месте и не поддавалась. Тогда он снял с себя одежду, прислонил карабин к дереву. Он меня не видел. Войдя в воду, снова стал доставать ее, но уже рукой. Я взял свой карабин и быстро прицелился в кувшинку. Стрелял я тогда отлично и, предвкушая удовольствие от шутки, стал выжидать момент. Он до пояса стоял в воде, одной рукой держался за ветку на берегу, а другой тянулся к цветку. Уловив момент, я выстрелил, Пуля шлепнулась возле самого цветка, подняв вверх фонтанчик брызг. Если до цветка он добирался минуты две-три, то из воды выскочил мгновенно. Схватив в охапку одежду и карабин, вдруг куда-то исчез. На берегу виднелись только сапоги. Вначале мне было очень смешно, и я смеялся над своей шуткой. Я ждал, что Тесла все-таки не бросит свои сапоги и не убежит без них. Я подождал немного, никто не появлялся. Сапоги продолжали стоять на берегу, как и прежде. Теперь уже я сам начал бояться. Если он убежал в село и расскажет там, что в него стреляли, и приведет сюда казаков, мне несдобровать. Если он спрятался и теперь сам высматривает меня из засады, это тоже плохо. Подстрелит обязательно. Я незаметно отполз вглубь леса и окольными путями пришел домой. Перед вечером, на улице я встретил казака Теслу в сапогах. Ни я, ни он никому об этом ничего не рассказали, потому что у каждого была своя причина скрыть происшествие.
Тот бывший партизан, который указал немцам склад пшеницы, с фамилией, похожей на Пономарева, служил у немцев всей семьей. Братья были солдатами, а сестра у трех офицеров немцев была поварихой. Жила она вместе с ними, только было непонятно с кем, с одним из них или со всеми тремя. Потом рассказывали, что они все вместе сбежали куда-то.
В ГОСПИТАЛЯХ
Весной 43-го, меня и еще нескольких парней, направили в Глухов с больными лошадьми в ветеринарный лазарет. Нас, прибывших казаков, включили в штат сотрудников госпиталя, и мы работали в качестве рабочих. Чистили конюшни, кормили и поили больных лошадей, готовили корм. Работа была хоть и мирная, но тяжелая, особенно не нравилась резать солому на соломорезке. По-немецки она называлась 'хексель машине'. Если крутить ручку соломорезки с полчаса, то вроде бы терпимо. Но работать приходилось по многу. Утром часа 2-2,5 и вечером столько же. На руках появились мозоли, болели мышцы на руках, появлялась сильная усталость. Без привычки было очень трудно. Всех нас было человек восемнадцать-двадцать. Половина из них - это старики австрийцы, а другая половина - наши русские, молодые парни, которые попали в плен к немцам, а теперь, по воле судьбы скребли щетками шелудивых немецких лошадей и лопатой с метлой убирали навоз из-под них.
Вечером после работы иногда собирались возле пруда, садились на траву и вели разговоры о нашем житье-бытье. Австрийцы хоть и были немцами, но немецкого патриотизма как-то не проявляли. Они часто вспоминали свою жизнь до аншлюса и ворчали на сегодняшнюю свою долю. Рассказывали про красивую Австрию, богатую жизнь и еще много такого, чего мы не знали и не понимали. Потому мы, русские парни, больше молчали и слушали австрийцев-стариков. Разговоры не всегда клеились. Они были старики, мы молодые. Через переводчика хорошего разговора не получишь, а им был я. Если с ними, с австрийцами, настоящего разговора не было, то между собой, а особенно с глазу на глаз, разговоры бывали весьма задушевными. Конечно, не со всеми и не с каждым.
Со мной в паре работал парень лет двадцати. Родом откуда-то из Казахстана. Был он умен, красив. Настроен весьма патриотически. В своем районе он был секретарем райкома комсомола. Отлично разговаривал по-казахски и очень переживал ситуацию в которую попал. Он, бывший секретарь райкома комсомола, сегодня чистил навоз из-под немецких лошадей. Говорил, что ему такое даже в страшном сне не могло присниться. Зато наяву, не во сне, получилось так, как есть. Он часто говорил примерно так:
- Микола, что будем делать? Партизаны нас не возьмут, фронт не перейдешь. Теперь мы люди пропащие. А ведь у других как-то получается. Вот если бы наши были не столь строги, если бы нас не считали за врагов, обязательно добрался бы до своих. Теперь у нас нет своих. Чьи мы теперь? Что нам теперь делать, как быть?