- Для этого следует иметь пропуск из немецкой комендатуры. Зайди в комендатуру, там тебе все объяснят.
- Что, без пропуска не перевозят? - не унимался я.
- Переплывают и без пропуска, - ответила старуха. - Только потом опять же в комендатуре придется отвечать за это начальству. Почему это они без пропуска переплывают?
Помолчав, старуха добавила:
- Может ты шпион! Ты лучше с пропуском.
Я и без тебя сам знаю как лучше, подумал я. Разговор не получился. Я безразлично отошел от стариков с независимым видом. По чистому желтому речному песочку подошел ближе к берегу. Вода в Днепре мутно-коричневая. Бившие в берег волны оставляли на песке белую пену. От воды тянуло прохладой. Покрикивая, низко над головой летали чайки. После степных, равнинных дорог, спокойная гладь широкой реки впечатляла и наводила на раздумья. Парома на переправе было не видно. Кроме всего, он предусматривался не для таких, как я. Постояв возле плескавшихся у берега волн, огорченно пошел вдоль воды, приглядываясь и соображая, что можно предпринять. Долго ходил. Хотелось кушать, а результатов никаких. На берегу ни бревна, ни бочки, и вообще ничего подходящего, на чем можно было бы переправиться. Как быть? Будто кто специально спрятал этот хлам, обычный для мирных переправ. Долго прохаживаться по берегу в таком месте без документов тоже рискованно. Вот невезенье. Что, если попробовать вплавь? Все равно у меня другой возможности нет. Днепр здесь не широк. Кроме всего, на реке виднеется много островков песчаных. Чего здесь особенного? Как будто мне раньше не приходилось переплывать широких рек. Сколько можно еще здесь прогуливаться? Безрезультатность хождения по берегу, голод и отчаяние делали меня смелым и решительным. Сидевшие на берегу высокомерные старики еще больше озлобляли меня и подталкивали к действию.
Еще раз прошелся по берегу, с ненавистью посмотрел на старичков из прошлого. Они все еще гордо сидели на своей гнилой, как сами, рухляди и терпеливо ждали дозволенный им паром. Ничего, продолжайте сидеть, подумал я. Еще неизвестно, будет сегодня ваш паром, или нет! Мне он совсем необязателен. Я могу и без него обойтись. Мы еще посмотрим, кто из нас первый окажется на том берегу. И, не откладывая дело, решил попробовать счастье вплавь, через Днепр. Подыскал поуже местечко на реке, разделся. Связал в узелок одежду, привязал ее за спиной на шее и ногой попробовал воду. Вода в Днепре не холодная, желто-коричневого цвета. Окунулся. Ничего, все в порядке. Плыть можно. Если бы тогда посторонний увидел все это, непременно подумал, что в Днепр полез смертник либо сумасшедший. Мне же все казалось, обычным. Медленно, но уверенно отплыл от берега.
Когда под собой почувствовал глубину, стало страшно. Где-то внутри неприятно защекотало. Верующим никогда я не был. Но от страха перед глубиной в голову лезли всякие странные мысли. Водяные из сказок, русалки. Я их даже стал представлять себе, зеленых, с длинными распущенными волосами. Таких, каких я видел на картинках. Казалось, вдруг меня кто-нибудь схватит за ноги из глубины. В тот момент водяные и всякая нечистая сила казались страшнее самой смерти. Говорят, что перед страхом люди и бога себе придумали.
Течение реки вначале у берега было незаметным. Когда же выплыл на середину, сильное течение подхватило меня и быстро стал удаляться от того песчаного островка, где собирался отдохнуть. Такого оборота дела я не предвидел. Тонуть было еще рано и я, позабыв о подводных ведьмах, напряг свои, еще не последние, силы. Пловец я был хороший. Лавируя по течению, подплыл к другому первому попавшемуся на реке острову. Когда я на него вылез, то почувствовал, что напугался напрасно. Силы во мне было еще достаточно и я мог бы плыть еще долго.
На острове, прямо под небом на песке, лежало множестве яиц чаек. Потревоженные птицы взлетали со своих гнезд и с криком кружились вокруг. Настроение было, как у Робинзона на необитаемом острове. Немного отлежавшись в теплом речном песке, вспомнил о голоде. Яиц на острове было премножество. В силу определенных обстоятельств, пришлось отобедать незажареной яичницей. Хотя сырые чаечьи яйца и были не столь вкусны, на аппетит жаловаться не пришлось. Остров, как я и рассчитывал, был безусловно необходим в моем смелом предприятии. На нем я смог отдохнуть и восстановить затраченные силы. В крайнем случае, я мог бы с него вернуться обратно. Во всяком случае, после отдыха посчитал себя достаточно сильным, чтобы продолжить свое плавание.
Течение за островом было более быстрым. Сделав несколько шагов по воде, со страхом заметил, что берег острова переходит внизу в обрыв, за которым начинается бездонная глубина - омут. После увиденной глубины, оставшаяся половина Днепра казалась еще глубже и еще страшней. Может быть не стоит рисковать и вернуться обратно? Сомневаясь и страшась снова лезть в реку, я ходил по берегу, разглядывал воду и гадал, как быть дальше. В это время из-за другого острова появилась лодка. В ней было двое. Один сидел на веслах, другой на корме правил лодкой. Увидев меня, они приблизились к моему острову и на берег выпрыгнуло двое парной лет по шестнадцать. Они ради забавы на островах собирали птичьи яйца. Парни с удивлением спрашивали, каким образом я очутился на острове и чего здесь делаю. Когда они узнали, что я собираюсь переплыть на другой берег, мне не поверили. Вместе обсудили мои шансы на успех. Мнения наши разделились. Видя серьезность моих намерений и, что человек я вполне нормальный, стали убеждать не делать этого.
- Все равно не переплывешь, видал какая здесь стремнина? Утонешь.
Мотивы моих намерений парней не интересовали. Их больше занимало, переплыву я или нет, не переплыву. В конце они сказали:
- Лучше не надо. Если хочешь, садись в лодку, перевезем.
Мне же этого только и нужно было. Когда уже отплыли от берега, один из них спросил:
- Зачем тебе так нужно на тот берег?
- Иду домой, - и рассказал ту уже выученную наизусть историю, которую приходилось рассказывать многим. - До войны учился в ФЗО. Когда началась война, не успел уехать. Теперь вот добираюсь до дома пешком.
В то время таких историй было много и моя выдумка, рассказываемая для людей нежелательных, имела успех. В этот раз неизвестные ребята поверили так же, как и другие верили раньше. Мой рассказ, по-видимому, слушателям показался скучным и они поведали мне историю более интересную. В этом году весной здесь появились советские парашютисты. Они, со слов рассказчика, отбирали у крестьян продукты питания. Некоторых жителей, допытываясь каких-то сведений, кололи ножами и топили вниз головой в Днепре. Потом, по его словам, этих парашютистов поймали и повесили.
- Это были не советские парашютисты, кто-нибудь другой, - усомнился я вслух. - Зачем им было мучить своих же людей?
- Как зачем? - возмутился моей непонятливости рассказчик. - Ведь они же все были коммунисты. Они людей мучают потому, что у них это так заведено. Мучают всех, кто попал к немцам. Видишь, вон на берегу, лежат штабеля камня?
- Видел.
- Это все заключенные его столько наломали. Там при Сталине каменоломни были. Знаешь, сколько в них загубили народу зазря? И все они же в 37 году.
Немного помолчав, парень добавил:
- Если бы я поймал этих парашютистов, я бы им задал!
- А что бы ты им сделал? - с усмешкой опросил другой.
- Я бы им сделал то же самое, что и они здесь над людьми выделывали.
Я не поверил и снова переспросил:
- В самом деле это так было?
- А кто его знает, - ответил сидевший за веслами. - И так рассказывали, и по-другому тоже говорили. Может и было что, а может быть все выдумал кто-то.
По-видимому, один из гребцов был парнем впечатлительным и еще вдобавок кем-то настроен не в вашу пользу. Хорошо, что я им не рассказал о себе правды. Когда уже подплывали к берегу, перевозчики посоветовали идти только по дороге.
- Ты иди, не прячься, иначе тебя поймают полицаи. Могут за парашютиста принять. Так для безопасности лучше.
Дались же парням эти парашютисты.
- За Днепром, километрах в трех, село стоит. В нем есть ночлежный дом. У старосты ихнего в доме. Там тебя никто не тронет. Говорят, что староста у них прохожих даже кормит.
За разговором незаметно подплыли к берегу и лодка стукнулась о песок. Доброжелательные ребята показали рукой на село, которое поодаль возвышалось на горе, и сказали:
- Вон туда иди, до вечера успеешь. Переночевать можешь у старосты.
Я поблагодарил парней за помощь и выпрыгнул на берег. Отойдя немного от берега, обернулся. Лучи заходящего солнца освещали широкую гладь великой реки и плывущую по ней лодку.
Только теперь, издали, стало заметно, как далеко снесло нас от острова. Тогда подумал: если бы не лодка - утонул бы. Ночевать у доброго старосты, которого поставили немцы и который очень заботится о беглых пленных, не решился. Наоборот, какое-то пятое чувство говорило мне, обойди это село. Не существует немецких питательных пунктов для беглых советских военнопленных. Если тебе повезло, и тебя не съели рыбы в Днепре, то с голодухи не бросайся на приманку. То не доброта, там расчет. Ночь провел в другом селе, на сеновале у крестьянки.
Только теперь, издали, стало заметно, как далеко снесло нас от острова. Тогда подумал: если бы не лодка - утонул бы. Ночевать у доброго старосты, которого поставили немцы и который очень заботится о беглых пленных, не решился. Наоборот, какое-то пятое чувство говорило мне, обойди это село. Не существует немецких питательных пунктов для беглых советских военнопленных. Если тебе повезло, и тебя не съели рыбы в Днепре, то с голодухи не бросайся на приманку. То не доброта, там расчет. Ночь провел в другом селе, на сеновале у крестьянки.
За Днепром несколько дней подряд шел без каких-либо приключений. Дороги там были глухие, проселочные, а блюстителей нового порядка было как-то не видно. По ним во все концы оккупированной территории плелись оборванные пленные, окруженцы и разный другой люд, неразговорчивый и усталый, кому глушь и бездорожье были союзником. Если путникам приходилось встречаться где-нибудь на дороге, их разговоры бывали немногословны.
Кто-нибудь спрашивал:
- Из окружения?
- Да.
Говорилось, из какого окружения, когда и как удалось вырваться. Несколько слов о порядках в селах, настроении и повадках полицаев. Нового бывало мало. Везде одни и те же обстоятельства, и только счастье было у каждого разное, свое. Наговорившись вдоволь, расходилась без печали или радости, ибо впереди у каждого снова дорога, страх, голод и неизвестность.
Основная масса встречавшихся на дорогах людей, были переодетые красноармейцы. Лишь некоторые, самые отчаянные, а может неосторожные, шли в военной форме, не переодеваясь. Вообще же вопрос с переодеванием беглого пленного труден. Правильно поступает пленный, когда пробираясь через фронт, переодевается под вид местного крестьянина, или же при всех обстоятельствах должен быть одет в военную форму? Мне кажется при определенных обстоятельствах действия подобного рода должны соответствовать обстановке и своей целесообразностью способствовать успеху задуманного. Во всяком случае, пленных в военной форме крестьяне встречали лучше. Если и опасались больше, зато сразу было видно, что этот не какой-нибудь, а настоящий военный. Почему то всем женщинам мужчины в военной форме нравятся больше. Потому наверное и прием был соответствующий. Как бы не было трудно, пропитание в деревнях любой из подобных мне добывал без особых усилий. Одни просто просили и им подавали, другие гадали, предсказывая судьбу, или еще что-то делали. В одном из сел крестьяне рассказывали, что некоторое время назад через село проходил пленный. Он очень удачно предсказывал судьбу на куриных яйцах и на зеркале.
- Может быть и ты умеешь гадать? - спрашивали меня женщины.
Наверное, все люди устроены одинаково. Попав в беду, пытаются предугадать свою судьбу, свое будущее, то неизвестное, которое может их ждать. Гадать я не мог, зато кому-нибудь помочь по хозяйству всегда был рад. В одном селе, чтобы покушать, зашел в крестьянскую хату. Меня встретили еще не старая женщина и ее дочь лет восемнадцати. Меня хорошо накормили и когда я отдохнул, попросили оборвать в саду вишни. Сказали, что они женщины и по деревьям лазить не умеют. Работа была самая подходящая. Жить под крышей, никого не бояться, и в саду лакомиться спелыми вишнями было одно удовольствие. Настоящий курорт. В конце сада стояла заброшенная баня. В ней хозяйка установила аппарат, чтобы гнать самогон, а роль самогонщика предложили исполнять мне. Дело было новое, интересное, я еще никогда не был самогонщиком и потому с усердием принялся за дело. Приспособление не слишком мудрое, но получалось здорово. Из ржавой трубки весьма разумного аппарата по каплям вытекала зловонная, отвратительного вкуса жидкость - самогон. Людям он нравится, они пьют, да еще деньги платят за него.
За эти несколько дней я отдохнул, отъелся и даже успел понравиться хозяевам. Когда пришло время уходить, старшая попросила остаться еще. Говорит, если тебе у нас понравилось, то живи еще. А может быть и совсем останешься, до конца войны? Сославшись, что я спешу домой, распрощался с моими гостеприимными хозяевами и продолжил свой тернистый путь дальше. На дорогу за труды у самогонного аппарата мне дали вареные яйца, хлеб и бутылку самогона. Я ни от чего не отказался, самогон взял тоже. С помощью самогона люди в оккупации откупались от всяких несчастий. В основном от русских полицаев. С этой же целью женщины дали самогон и мне. Позже в дороге пришлось его выбросить. Уж больно от него пахло не вкусно.
До побега из плена я всегда думал о себе как об еще не вполне взрослом. Мне всегда казалось, что как взрослого меня всерьез никто не принимает. Однако, другие бывали и другого мнения. И даже обращались как к человеку сведущему. Однажды, в попутном селе, чтобы подкрепиться, вошел в крестьянский дом. Хозяйка дома во дворе доила козу. Когда я попросил чего-нибудь перекусить, та пригласила меня в дом. Там меня по-царски угостили козьим молоком с хлебом. Когда я за столом блаженствовал от угощений, рядом со мной на лавке лежал мальчик лет семи. Лицо его улыбалось, а он сам пытался чего-то сказать. Однако вместо слов получалось мычание. Хозяйка со слезами рассказала, что после болезни ребенок уже год как перестал ходить и разговаривать. К кому бы она ни обращалась, никто ничем не мог помочь ее ребенку.
- Может быть ты, служивый, чем поможешь? Я бы уплатила тебе, не даром ведь. Чтобы не обидеть добрую хозяйку, я сделал умное выражение лица и осмотрел ребенка. Тогда я и сам осознавал комичность своего положения. Какой мог быть из меня лекарь в мои восемнадцать лет? Но, имея некоторый житейский опыт, я понимал переживания несчастной женщины, матери. Иногда горечь непоправимого делает человека суеверным. А маленькая надежда на лучший исход заставляет людей прибегать даже к смешному.
Я потрогал ребенка. Его руки не поднимались, а поднятые мной, падали вниз как неживые. Мальчик улыбался, пытался разговаривать со мной, но вместо слов лишь что-то мычал. Наверное, долгое время предоставленный сам себе, он скучал, и теперь был рад новому человеку в доме. Тогда мне очень хотелось помочь, быть полезным обоим. Но это было не в моих силах. Во мне остро боролись два чувства. Желание помочь и собственное понимание невозможности этого и боязнь того, что хозяйка понимает мои мысли. Мне очень хотелось тогда, чтобы хозяйка не догадалась о моих настроениях. Не удовлетворить столь трудную просьбу в данной ситуации звучало бы в той комнате грубой нечеловечностью для всех. Осмотрев ребенка, сказал, что мне такие случаи не встречались. Женщина, помолчав, с горечью сказала:
- Ну как же это так! Ты же столько прошел, столько видел! Неужели только одной мне никто не может помочь? Что же мне делать теперь? К кому я только не обращалась!
Женщина плакала, а мальчик лежал у окна, радостно улыбался и мычал. Дольше оставаться в доме было неловко и я вышел.
Трудно было тем, кто болел. Но не меньше было трудно и здоровым в те трудные дни оккупации. Фронт, голод, холод, угон работоспособного населения в Германию. Бесправие и унижение перед каждым, у кого в руках оружие. В целях самосохранения самого себя и семьи своей, каждому вымогателю нужно было улыбаться. Если у себя в доме, то вкусно накормить, напоить самогоном и, в конце, радостно улыбаясь, заверить незваных насильников в своей беспредельной любви к ним. Так было у цивильных, у мирных жителей. Бежавшим пленным было много веселее. Если мирное население могло откупиться самогоном, лаской или улыбкой, то для пленного разменной ценой служила его собственная жизнь. Потому страх заставлял пробираться их ночами. Отсыпаться им приходилось где-нибудь в глухой деревушке в стогу сена. Этот способ добраться до своих был более длительным и более опасный. Он выбирался людьми солидной внешности, бросающимся в глаза своим нерядовым видом. Иначе было нельзя. Поймают, и тогда конец. Другие, обычные, в том числе и я предпочитали дневное время. Идти днем было быстрее, сытнее и во всех случаях практичнее. Появление в деревне неизвестного человека в дневное время выглядело безобиднее и не бросалось в глаза полицаям. Крестьяне в дневное время также не боялись впускать к себе в дом неизвестного человека. Ночью было сложнее. Ночью в такое время вообще никто не откроет дверь незнакомому человеку. Кроме всего и всех прочих страхов, боялись приказа немецких властей. Из этого приказа следовало, что каждый, впустивший к себе в дом неизвестного человека на ночлег, считался соучастником партизан. Наказание за непослушание - смертная казнь по военному времени. Поэтому, прежде чем пустить в дом кого-то на ночлег, крестьянину приходилось основательно призадуматься. Иногда встречались села, где жители были так запуганы очень старательными полицаями, что вообще никто не хотел впускать на ночлег. Вот тогда-то бывало трудно. Приходилось проявлять находчивость. Со мной подобное случалось, и не однажды.
В одно из таких сел мне пришлось попасть уже вечером. Куда бы я ни заходил, везде был отказ. Никто не пускал. Ночевать под открытым небом на дороге в мире цивилизации не полагалось, да и не безопасно. Я вышел в поле, нашел копну сена, влез в нее поглубже и уснул. Внутри копны было тепло и тихо. Спал я сном праведника, никого не боясь и ничего не опасаясь. Ночью мне приснилось землетрясение. Я проснулся и сразу никак не мог понять, нахожусь я под впечатлением сна, или со мной что-то происходит наяву. Как бы ни было во сне, но копну мою трясет по настоящему, по-взаправдашнему. Внутри ничего не видно, темно. А вылезти наружу страшно. Осторожно рукой раздвигаю сено и выглядываю в просвет. Снаружи уже день. Яркие лучи солнца слепят глаза. Через просвет виднеется зеленый луг, по которому медленно ползет мой стог сена. Набравшись смелости, высовываю голову. Там, снаружи, впереди стога, не торопясь шагает лошадь и за веревку тащит мою копну сена. Рядом идет крестьянин и прутиком подгоняет лошадь. Поблизости никого не видно, опасности не предвиделось, и я вылез на свет божий. Увидев меня, крестьянин перепугался. Однако разглядев, что я не нечистая сила, стал улыбаться. Крестьян оказалось двое. Они свозили сено к большой копне.