В одно из таких сел мне пришлось попасть уже вечером. Куда бы я ни заходил, везде был отказ. Никто не пускал. Ночевать под открытым небом на дороге в мире цивилизации не полагалось, да и не безопасно. Я вышел в поле, нашел копну сена, влез в нее поглубже и уснул. Внутри копны было тепло и тихо. Спал я сном праведника, никого не боясь и ничего не опасаясь. Ночью мне приснилось землетрясение. Я проснулся и сразу никак не мог понять, нахожусь я под впечатлением сна, или со мной что-то происходит наяву. Как бы ни было во сне, но копну мою трясет по настоящему, по-взаправдашнему. Внутри ничего не видно, темно. А вылезти наружу страшно. Осторожно рукой раздвигаю сено и выглядываю в просвет. Снаружи уже день. Яркие лучи солнца слепят глаза. Через просвет виднеется зеленый луг, по которому медленно ползет мой стог сена. Набравшись смелости, высовываю голову. Там, снаружи, впереди стога, не торопясь шагает лошадь и за веревку тащит мою копну сена. Рядом идет крестьянин и прутиком подгоняет лошадь. Поблизости никого не видно, опасности не предвиделось, и я вылез на свет божий. Увидев меня, крестьянин перепугался. Однако разглядев, что я не нечистая сила, стал улыбаться. Крестьян оказалось двое. Они свозили сено к большой копне.
-Как это мы тебя на вилы не посадили, - смеялись они.
Потом в дружеской беседе за завтраком мы обсудили все мужские вопросы. Установили сроки окончания войны, как хотели, ругали всех начальников на всем белом свете и, довольные собой, каждый принялся за свое дело. Крестьяне за сено, а я, рассовав по карманам остатки крестьянского завтрака, двинулся по лугам и долинам отсчитывать километры до фронта.
Иногда шагать по проселочным дорогам целый день бывало даже интересно. Если бы не страх перед полицией, то все это сошло бы за летнюю туристическую прогулку. Как все было хорошо. Над тобой радостно светит теплое украинское солнце. Вокруг бескрайние поля подсолнухов и, как море на ветру, колышется пшеница. А на дороге, с обеих сторон на обочинах, тебя приветствуют ромашки. Их много там. Целые километры ромашек. Если бы все это можно было унести с собой! Взять себе на всю жизнь. Но все это невозможно. Такое бывает только в мечтах. Вечером в конце дня путника ждет ночлег в крестьянской хате или в копне пахучего сена. Хорошо! Бессонницей в таких случаях никто не страдает. После живительного сна на сеновале, утром на завтрак крестьянки угостят тебя ломтем черного хлеба и стаканом парного, пахучего молока. Пища очень здоровая и способствует укреплению духа и тела, особенно если их недостает. Страх, который иногда приходилось испытывать, придавал окружающему остроту. Подумаешь, страшно! Кому на войне не бывает страшно? Вcем одинаково! В этом случае, конечно, следует сделать оговорку. Такая острота ощущений была привлекательна в основном для молодых юношей. И то через много времени после происходивших событий. О том же, как иногда замирало сердце и выбивали дробь зубы от страха, обычно умалчивают. Стоит ли говорить о мелочах, когда есть вещи более важные, чем человеческий страх. Я так и делал. Старался ничего не бояться, хотя дело от этого не менялось. А сам я оставался человеком, каким природа создала. И так шел я смело, конечно, в поле, где некого было бояться. Насвистывая веселые мелодии, я продвигался вперед к заветной цели. Уже много полей, сёл и дорог оказалось позади. Одни из них были гостеприимные и приветливые, другие враждебные и чужие. А сколько еще придется встретить разных селений и какой они окажут прием.
Вот сейчас вхожу в одно из них. Чистенькое украинское село на Полтавщине. Настроение хорошее. Светит солнце. Где-то в соседнем лесу кукует кукушка. С детства осталась привычка считать кукование кукушки. Сколько раз прокукует, столько лет и проживешь. Машинально начинаю считать. Иногда из леса доносятся выстрелы. Наверное охотники, подумал я. Кто может быть в такой глухомани в лесу кроме них? Вокруг темнели леса, местами шел дым. Наверное, лесной пожар. А может быть партизаны? Где их искать, как не здесь? Поищу, попробую. Авось удача. Мои размышления прервал велосипедист, медленно ехавший мне навстречу. Когда мы почти поравнялись, со страхом замечаю, что на рукаве велосипедиста белеет повязка полицая. Первая реакция - это бежать или спрятаться. Однако всему уже было поздно. Полицай был рядом и не спеша слезал с велосипеда. Я хотел было пройти мимо, но тот загородил дорогу.
- Куда это ты так спешишь? - заговорил он. - Подойди поближе. Еще успеешь, подойди, не спеши.
Я подошел.
- Документы у тебя есть? - спросил полицай.
Документов у меня не было.
Я еще маленький, - начал я оправдываться.
- Какой же ты маленький, если ходишь по лесам, не боишься, да еще без документов? Значит большой, - с усмешкой съязвил полицай.
Последовал ряд вопросов, на которые пришлось отвечать. Ответы мои не понравились полицаю, и он пригласил меня пройтись вместе с ним в село.
- Там разберемся, кто ты есть, большой или маленький.
Недаром же говорят, не радуйся слишком, потому что плакать будешь. Так и у меня получилось. Какое редкое, хорошее настроение было у меня до встречи с полицаем, теперь опять неудача, страх, переживания. Еще неизвестно, чем кончится эта неприятная встреча.
В центре села молча вошли в полицейский участок. В углу комнаты, под цветным портретом Гитлера в рамке, за столом сидел красивый мужчина лет тридцати. Когда захлопнулась дверь, приведший полицай сказал:
- Вот еще один.
Мужчина встал. На нем была черная форма полицая. Сбоку на немецкий лад висел пистолет. Тоже немецкий. Этот совсем онемечился, подумал я про себя. Многие полицаи, служа немцам, оружие имели советское и носили его также на советский манер. Таких было не так уж и страшно. Казалось, что в них хоть чего-то, да осталось нашего, советского. А этот же даже в этом стал врагом. Значит, мои дела будут плохи. Этот станет выслуживаться. Красивый полицай прошелся по избе, потом круто повернулся и, разглядывая меня, в упор спросил:
- Ну, что? Без документов?
- Да я их еще и не имел, - начал было я.
-Знаю, знаю, что не имел. Из какого леса? Отвечай!
- Я не из леса, я иду домой.
- И это знаю, что домой. Дом-то у тебя в каком лесу?
- Я же говорю, что не из леса я.
Полицай, чувствуя, что он здесь всесилен, забавлялся мной, как хотел. Задавал каверзные вопросы, смеялся.
- А может быть, мы комиссара ихнего поймали? Вот здорово! Ну, что молчишь, товарищ комиссар? Как ты думаешь? Что с тобой следует делать по закону военного времени? Документов у тебя никаких нет. Сам ты ни в чем не сознаешься.
Я молчал.
- Зря ты мне морочишь голову, товарищ.
Слово 'товарищ' произносилось с ехидством.
- За сегодня ты не первый у нас. Только другие были разговорчивее. Они сами все рассказывали.
Полицай прохаживался по комнате, приговаривал:
- Так, так. Не из леса значит. Понятно. Идешь тоже не в лес.
- Я же говорю вам, что я не из партизан. Я из ФЗО. Иду домой.
- Ладно! - перебил меня полицай. - Хватит брехать! Надоели все вы мне за сегодня. Федор! - кому-то крикнул полицай.
В дверь вошел бородатый мужчина.
- Вот этот товарищ забыл, из какого леса он вышел.
Слово 'товарищ' снова прозвучало с особым акцентом, предопределяющим мою судьбу.
- Ему от страха память отшибло. Раз он позабыл, из какого леса вышел, отведи его в наш.
- Пошли, - сказал бородатый, подталкивая меня к двери.
- Да я же говорю вам правду. Я из ФЗО, а не из леса, - снова начал я.
- Хорошо, хорошо! Иди! Если по дороге к тебе вернется память, напомни Федору. А теперь с богом! Давай, давай Федор, не задерживайся. Я занят, спешу.
Меня вывели на улицу. Бородатый Федор на плече нес винтовку и окриками указывал дорогу. Куда меня ведут? Что значит вся эта страшная история? Предугадывалась страшная развязка. Неожиданно стал чувствовать, что очень хочется жить. Даже в последнюю страшную минуту человек на что-то надеется. Ждет какого-то чуда, ищет спасения.
- Далеко нам идти? - непонимающе спросил я.
- Дойдем, - ответил бородач.
- А что это за лес, про который меня спрашивали?
- Лес, обыкновенный, - скучающе ответил конвоир.
- Там, наверное, партизаны? - не унимался я.
- Надоел ты мне, парень! Сам что ли не знаешь?
- Конечно, не знаю. Я же говорю вам, что иду домой. До войны учился в ФЗО, теперь иду домой, а вы меня не пускаете.
- Бывает. На то и война, - пробурчал сзади. - Только вашим пришел конец. Если кто остался в живых, всех переловим. Теперь уж немного осталось. А ты парень, откудова все-таки будешь? По разговору вроде не из нашенских.
- Вот я и говорю, из Курска я. Учился в ФЗО в Днепропетровске, теперь иду домой. Если не верите, могу перечислить все деревни, которые прошел.
- Не надо, - безразлично промычал полицай.
Разговор не клеился, дальше шли молча.
- Сколько же тебе лет? - послышалось сзади.
- Шестнадцать, - соврал я, - убавив два года.
- Молод, а все-таки, откуда будешь? В армию таких не брали. По разговору ты не здешний. Чего здесь блукаешь? Чего потерял?
- Шестнадцать, - соврал я, - убавив два года.
- Молод, а все-таки, откуда будешь? В армию таких не брали. По разговору ты не здешний. Чего здесь блукаешь? Чего потерял?
- Ну вот, я говорю вам, что я курский.
Сзади слышались ругательства, но уже не такие страшные, как вначале. Полицай будто смягчился и в моей голове стали вспыхивать огоньки надежд. Авось пронесет!
- А что, парень, разве тебя нигде до нас не задерживали? Ведь от Днепропетровска до нас ты много отшагал.
- Нет, не задерживали. Там же нет партизан, я шел свободно.
- Да, там может нет их. В тех краях лесов то нет. Ничего, скоро и у нас с ними покончат. Здесь тоже будет спокойно. Теперь много всякого народа по дорогам шляется. Тоже партизанами себя называют. Один смех. Какие из них партизаны? Одни партийцы, которые не успели сбежать со своими. Все они теперь и попрятались по лесам. Что ни ночь, обязательно утащат чего-нибудь со двора. Крестьяне бояться стали. Сколько скота они увели к себе в лес! Бывают и такие, которые угрожают. Если сам не дашь, силой возьмут. Им ведь тоже жить как-то надо. Несчастные. Живут, как звери в лесу. Им хуже всех приходится. Кому теперь хорошо? Всем плохо. У каждого свое горе, - неопределенно заключил полицай.
- Но у вас то, наверное, все хорошо? - спросил я заискивающе.
- У меня тоже, как у всех. Когда хорошо, а когда плохо. Сына нет дома. Воюет где-то. С ними ушел, с большевиками. Может и в живых давно нет.
За селом бородатый велел сойти с дороги. По незасеянному полю вошли в мелколесье. Стучало в висках, часто билось сердце. Напряженно работал мозг. Заставлял себя думать, что это все не на самом деле, а только страшный сон. Щипал руки, пытался проснуться. Напрасно. Как не хотелось умирать! Я же совсем мало жил. Так мало! И вдруг конец всему! Я же совсем еще маленький! Зачем?
- Бегом! - грозно прозвучало сзади.
Понимал я все, но ноги не повиновались. Бегом или шагом, какая разница.
- Бегом! - послышалось снова.
Безразлично, как автомат, повиновался чужим окрикам. Все делалось как во сне. Бег или шаг?!
- Быстрее, - окрик сзади.
Теперь в голове совсем ни одной мысли. Скорее бы. Почти сразу с окриком сзади грянул выстрел. Боли не почувствовал, однако упал. Неужели это смерть такая? Почему нигде не болит? Наверное, я еще не умер. Только ранен. Сейчас добьет, пристрелит. Жду выстрела. Тишина. Может быть, я уже умер и нахожусь на том свете? Ведь мне еще не приходилось бывать мертвым. Лежу, жду, не шевелюсь. Ничего нового. Живой я по-настоящему, нахожусь на этом свете и лежу на самой обыкновенной земле. Привстал на руках. Никого нет. Поднялся повыше. Вдали, не оглядываясь, по дороге шел бородач. Винтовка висит на плече, будто ничего не произошло здесь. Что мне теперь делать? Крови на мне нигде не было, может быть это такая шутка? Шутники то разные бывают. Что, если он вернется? Надо бежать! Бежать что есть сил! Быстро вскочил, побежал. Отбежав, осмотрелся. Никого нет. Тишина. В лесу по-прежнему кукует кукушка. Медленно, как после болезни, шел через лес, безразлично куда. Потом идти надоело. Мешали разные мысли и усталость. Шел, как побитое животное. Попался овраг. В нем густо росла крапива и репьи. Вначале попытался пройти через них, но они оказались густыми и цепкими. В середине гущи опустился на колени, лег на землю и уснул.
После происшедшего, слово 'полицай' стало звучать устрашающе. Если до этого страх перед ними существовал в виде определенной осторожности, то теперь это стало явлением болезненным. Я стал бояться всех и повсюду. Наверное, не зря говорят, что пуганая ворона куста боится. Исчезла бодрость и хорошее настроение, вместо настойчивого стремления идти к фронту, появилось желание исчезнуть, спрятаться, да так далеко, чтобы никто тебя не мог найти. Хотелось превратиться в муравья, в птицу, лишь бы не быть человеком.
После того, как отоспался в сыром овраге, разболелась голова, ломило в суставах. Сильно знобило, обметало болячками губы. Я стал выглядеть больным и жалким, заброшенным и загнанным человеком. В жизни такие некрасивые существа не пользуются успехом, будь то люди или животные. Все стараются избавиться от них. Если раньше меня хоть заморенного, но бодрого духом, крестьяне встречали терпимо, то теперь, с больным и несчастным, которому была нужна человеческая помощь, никто не хотел связываться. Все любят существ приятных, красивых и здоровых. И от всех стараются избавиться, кто не имеет подобных качеств. В данном случае таким неприятным существом был я. Мой внешний вид производил впечатление не в мою пользу. Хоть я и не говорил ни кому, что мне нездоровится, люди догадывались сами. Стоило узнать во мне больного человека, как все отказывались впускать к себе в дом. Казалось, болезней боялись больше, чем немецких властей с их смертными приговорами. Однако и в этом случае было не одинаково. Люди были разные и обстоятельства у каждого были свои. Каждый исходил из собственных побуждений и возможностей.
Если это был человек бедный, то он больше беспокоился об угощении, которого у него не было. Если богатый, тот мог бояться своих соседей. Вот мол, прикармливает прохожих, а может быть даже партизан. Последствия таких подозрений иногда бывали смертельными. С другой стороны, перед чужим человеком было желание показаться в лучшем виде. Вдруг этот человек окажется своим, из партизан. Казалось бы, пустяковый случай, однако на страшном суде он мог склонить чашу весов в нужную сторону. Кроме всего, сознание верности своим в трудную минуту возвышает человека, прежде всего в собственных глазах, а это уже гордость и стимул для других действий. Встречались разные люди, разные встречи.
В одном селе жила старая бабка со своей дочерью. По причине своей старости, она была далека от происходящих на земле событий. Во мне она сумела разглядеть лишь то, что я мужчина. Ей было известно, что где-то идет война, и хозяйства по этой причине остались без мужиков. Мужчины были нужны и в этом доме. Мою просьбу покушать она не отклонила, но взамен пожелала, чтобы я отработал у них по хозяйству. Без предисловий она спросила:
- А косить ты умеешь?
Я вначале не понял, чего от меня хотят, поэтому переспросил:
- Чего косить?
- Как чего? - возмутилась она. - Пшеницу, сено!
- Умею, бабушка, умею.
Я был рад представившемуся мне случаю провести несколько дней под крышей и сразу согласился.
- Все умею, и сено, и пшеницу, - соврал я. - Когда будете косить?
- Дня через два, - сообщила бабка.
Это мне как раз подходило. За два дня можно выздороветь, а там видно будет.
В доме меня накормили, как будущего работника. Таких кормят хорошо. После царского обеда бабка отправила пеня жить на сеновал.
- В хате не можно, - сказала она. - Тут могут соседи увидеть или не дай бог, староста. Живи там. И чтобы тебя не забрали. У нас всех чужих в комендатуру забирают.
Дело было к вечеру. Я забрался на сеновал, зарылся в сено и, будучи больным, сразу уснул. Утром меня разбудила старухина дочь, уже немолодая, седеющая женщина. Лицо ее вначале улыбалось и выглядело добрым. По-видимому, не видя меня, женщина, заочно думала, что я мужчина настоящий. Потом, разглядев мою молодость и оценив обстоятельства по всем пунктам, сделалась злой и придирчивой. Очень быстро она догадалась, что я житель города, а не села. Но я твердо стоял на своем и сумел заверить ее, что сено косить умею. Днем, когда в доме осталась одна старуха, я достал из сарая косу и попробовал скосить крапиву. Получалось не особенно здорово, но я старался. Коса подчинялась плохо. Она, то уходила носом в землю, то просто пригибала крапиву, как палкой. Кое-как скосил. Позже пришла молодая хозяйка. Она принесла чего-то большое, похожее на деревянные вилы. Приделала их к косе и пожелала увидеть меня в деле. Я мужественно взял косу, но увидеть во мне доблестного крестьянина хозяйке не пришлось. Осрамился с первого раза. Чтобы сохранить в живых крестьянский инструмент, ей спешно пришлось отказаться от моих услуг. Она сказала:
- Нам нужен мужик крестьянский, чтобы он мог по крестьянству справляться. Ты, парень, нам не подходишь. Кормить тебя зазря мы не можем. Сами перебиваемся. Ты уж ступай, куда шел. Не ровен час, здесь тебя и полиция забрать может. Да ты вон и больной еще. Какой из тебя работник?
Всякие слова к сказанному были излишни. Я молча покинул хату, больной и жаждущий человеческого участия. В следующем селе прием был не лучшим. В крайнем доме в саду стояли пчелы. Возле них ходил пузатенький дед в украинском бриле. Я поздоровался и попросил чего-нибудь покушать. Тот подозрительно посмотрел на меня и грубо сказал:
- Иди, иди! Много вас, разных, здесь шляется. Вчера здесь одного полиция искала. Иди дальше, большевистский голодранец. Накормят и тебя, только не я.
После подобных встреч исчезает и аппетит, и желание разговаривать с людьми на эту тему, даже если ногами едва двигаешь. Но как говорят, не бывает зла без добра. В этом же селе, возле крайней и, наверное, самой бедной хаты, на бревнах сидел ветхий седой старик. Дом, возле которого он сидел, был не менее стар, чем сам он. Соломенная крыша была цела только местами, в большей же части торчали голые жерди. Вместо стекол в окнах темнели дыры, местами заделанные бумагой. Дед сидел в чистой белой рубахе и оказался человеком словоохотливым. На мою просьбу покушать, тот дружелюбно пригласил к себе в дом. Внутри, кроме стола, кровати и табурета ничего не было. Дед достал из печи чугун с картофельным супом и с усердием стал угощать.