- Люди добрые, посоветуйте, что мне делать? Чем накормить детей? Они же умрут с голоду.
Наверное, тогда никто хорошо себя не чувствовал. Всё взрослое и трудоспособное
население должно было работать в государственных учреждениях. Зарплата была очень маленькой, символичной. Кроме всего, в послерабочее время жители по несколько часов в день должны были работать на расчистке разрушенных зданий. Люди сравнивали жизнь при румынах и жизнь при советах, которых все очень ждали. Сравнивали немецких солдат, румын с советскими. Сравнивали солдатскую одежду, питание. Какие песни поют солдаты. Как пьют вино и как закусывают. Солдатскую мораль и их поведение. Сравнения были не в нашу пользу и контрастировали сильно. Люди задавали вопросы, как это может быть, чтобы с виду такие разнесчастные, замученные убогие советские солдаты могли побеждать немцев. И в самом деле, глядя на выбритого, чистенького немецкого солдата, его хорошо прилаженное оборудование и вооружение, цивильные вещи, невольно проникались к нему симпатией, хотя он и пришел, как завоеватель.
А молодые женщины и девушки влюблялись в немецких солдат. Наши советские солдаты в своих поношенных, плохо сидящих серых шинелишках, подпоясанных кирзовым ремешком, выглядели непривлекательно. Разбитая в долгих походах обувь и несуразные обмотки усиливали к ним жалость. Знающие себе цену девушки отворачивались от них. Солдаты же, в отместку за это, обзывали русских девушек обидным словом 'немецкие подстилки'. Питание на фронте и в прифронтовой полосе не везде было достаточным. Причин было много. Поэтому солдаты были вынуждены питание выпрашивать у населения. Те же, которые попрошайничать стеснялись, просто воровали или занимались мародерством. Это вызывало к ним и жалость и неприязнь даже у тех, кто сильно ждал их. Конечно, чаще всего это бывало в тяжелых условиях фронта, где сверху бомбят, либо идут проливные дожди, когда страшное бездорожье и нет подвоза. Когда каждый трудный солдатский шаг проходит рядом со смертью, а он все равно должен идти вперед под пули и снаряды, презирая смерть. Все это должно было находить понимание и вызывать чувство уважения к советскому солдату, а не чувство брезгливости. Но так уж устроена жизнь на земле. Любят богатых, сильных и красивых. Казалось бы, к трудным обстоятельствам русского солдата люди должны были относиться с пониманием. Советская армия, находясь в столь трудных условиях, выстояла, да еще победила, то и к солдату такой армии должны относиться с уважением. Всегда существовало мнение, что такая армия есть армия героев. Несмотря на все правильные человеческие умозаключения, голодный и раздетый герой не слишком внушает восхищение. При румынах население городка бегало на станцию, чтобы чего-нибудь приобрести, купить или выменять у проезжих немецких солдат. Теперь же, при советах, советские солдаты со станции сами бегали в ближайшие от станции дома что-либо раздобыть. Выторговать, выменять или, при удобном случае, просто украсть. Такое случалось не так уж и редко. В городе не было ни магазинов, ни продуктов. Население жило старыми запасами, оставшимися еще от румын. Население роптало. Между собой говорили: своих ждали, дождались, радуйтесь.
Мой еврейский друг по секрету говорил мне, что он очень ждал своих, советских, но теперь сильно разочарован в них. При румынах было лучше и он жалеет о них. Он сказал, что ни в одной стране мира нет такого безразличного отношения к своему населению, к своему народу. Если бы у него была возможность сбежать куда-нибудь, то он первый сбежал бы.
С установлением законной советской власти, начали действовать органы правопорядка и госбезопасности: МВД, НКВД и другие. Многие жители незаметно куда-то исчезли. Тех жителей, которые при румынах занимались крупным гешефтом, работали в румынских учреждениях или чем-то выделялся, всех забрали куда-то. Как по приказу население стало принимать внешний вид, похожий на пролетария, рабоче-крестьянского стандарта, покроя. Девушки, которые при румынах выглядели королевам, теперь старались походить на золушек. Так было спокойнее. У людей изменился внешний вид, речь, походка и тема разговоров.
Моего друга, Козака Михаила, тоже забрали в НКВД. Его жена Лида приходила ко мне домой и просила, чтобы я сходил туда. Просила замолвить за него доброе слово. Ведь он же не виноват, что был евреем и хотел выжить. Тем более, он мне тоже помогал, когда мне было трудно. Хоть я и не хотел идти туда, в НКВД, я их боялся, как черт ладана, но все же, что бы помочь другу, я согласился. Это учреждение работало по ночам и меня там приняли вечером, когда уже было темно. Я попал в кабинет, где за столом восседал офицер в чине капитана. Не знаю, за кого меня приняли, но разговаривали со мной вежливо. Я сказал, что я сосед Козака Михаила, и что я могу о нем рассказать больше, чем кто другой или даже больше, чем он сам о себе. Я рассказал все, что знал о моем друге, ответил на много вопросов и по тому, как офицер реагировал на наше собеседование, было понятно, что он тоже не думает, что Михаил в чем-то виноват и дело ведет по долгу службы. По-видимому, кто-то из бывших друзей или соседей написал на него донос, а следователь по долгу службы должен был принять к делу. Мишу дня через три отпустили домой. Однажды меня самого вызвали в НКВД по повестке. Меня спрашивали про людей, которые при румынах работали на них. Я сказал, что у румын работали только мужчины и тех, которые работали на них, уже забрали. Женщины при румынах больше сидели дома или торговали на базаре. Меня заставили написать автобиографию и отпустили домой. Больше меня не вызывали.
В течение месяца или полутора, как пришли красные, было несколько острых ситуаций, грозивших мне гибелью. Одна из них была такова. По домам ходили военные из комендатуры, они проверяли мужчин. Их интересовало, состоят ли мужчины в военкомате на учете. Нет ли таких, которые прячутся от призыва в армию. В соседском доме обнаружили парня лет девятнадцати, который не имел документов и в военкомате на учете не состоял. Его пригласили пройтись в комендатуру. Парень сопротивлялся и сказал, что у него под боком живет немецкий власовец-легионер и тоже прячется. Пришли к нам. Спросили, кто я такой и где сейчас нахожусь. Дома была тетя Маня. Она сказала, что это парень военнопленный, живет здесь давно и сейчас находится на работе на станции. Я действительно тогда работал в мастерской на железнодорожной станции рабочим. Патруль еще больше рассердился на моего соседа, обругал его по-разному и забрал с собой в комендатуру. Потом его к вечеру отпустили. Однако у меня тогда было везение, и все опасные случаи обошлись благополучно.
Скоро меня снова взяли в армию и я некоторое время, месяца полтора, служил в запасном полку. Каждый день маршировали. Пешком, на себе на плечах носили снаряды к Днестру к Дубоссарам. В часть приходили представители из воинских частей и отбирали себе то артиллеристов, то связистов. Однажды я попал на медкомиссию и меня комиссовали по прошлому ранению в руку. Дали статью 69б и отчислили из армии. Я взял документы и приехал домой в Фергану. Времени я зря терял. Приехав домой, сразу же поступил в мединститут. Своего стремления к какой либо профессии у меня не было. В августе в Фергану приехали одноклассники студенты на каникулы. Это были Мида Матейко и Сара Гуревич. Они учились в Москве в мединституте. Их рассуждения на тему выбора профессии исходили из сугубо практических житейских соображений. Они говорили, что врач - это древнейшая и благородная профессия, дающая возможность работать в любом месте на земле, где живут люди. Все люди болеют и нуждаются в докторах, будь то город, деревня, лес или пароход. Везде найдется работа. Я послушался их совета и поступил в Самаркандский мединститут.
Еще на первом курсе, ближе к концу 1944 года, я получил письмо от моего двоюродного брата Лени Узбекова. Он еще находился на фронте и летал на тяжелом бомбардировщике. Их аэродром был под Москвой, а летали бомбить Польшу и цели в Восточной Пруссии. Мы с ним были дружны. Учились в одном классе, сидели за одной партой. Жил он в нашей семье и спали мы с ним на одной кровати. Он был рад за меня, что я уже не воюю и учусь в институте. После войны он тоже собирался поступать в институт. Но вскоре, в самом конце войны, он был сбит над Данцигом.
Однажды в летние каникулы в городском парке я встретил бывшего одноклассника Вальку Кузнецова. Он тоже вернулся с войны живым. Мы, как в доброе довоенное время, уселись на лавочке под деревьями и предались воспоминаниям. Вспоминали своих школьных товарищей. Тех, кто погиб, а их погибло большинство. Было печально знать, что в живых остались единицы. Валька летал с Леонидом в одном экипаже. По его рассказу, они бомбили сухие доки в Данциге. Когда в самолет попал снаряд и самолет стал гореть, была команда прыгать с парашютом. Первым прыгал Валька. Едва он успел выпрыгнуть, как самолет взорвался. Комбинезон на нем загорелся и он получил сильные ожоги. На спине и на руках у него действительно были следы от ожогов. Он приземлился в пределах Данцига. Во время бомбежки немцы укрылись в убежищах и на улицах никого не было. Он благополучно выбрался из города и где-то в лесу сумел соединиться с другими летчиками, которых тоже подбили, а затем удачно перешел фронт.
Однажды в летние каникулы в городском парке я встретил бывшего одноклассника Вальку Кузнецова. Он тоже вернулся с войны живым. Мы, как в доброе довоенное время, уселись на лавочке под деревьями и предались воспоминаниям. Вспоминали своих школьных товарищей. Тех, кто погиб, а их погибло большинство. Было печально знать, что в живых остались единицы. Валька летал с Леонидом в одном экипаже. По его рассказу, они бомбили сухие доки в Данциге. Когда в самолет попал снаряд и самолет стал гореть, была команда прыгать с парашютом. Первым прыгал Валька. Едва он успел выпрыгнуть, как самолет взорвался. Комбинезон на нем загорелся и он получил сильные ожоги. На спине и на руках у него действительно были следы от ожогов. Он приземлился в пределах Данцига. Во время бомбежки немцы укрылись в убежищах и на улицах никого не было. Он благополучно выбрался из города и где-то в лесу сумел соединиться с другими летчиками, которых тоже подбили, а затем удачно перешел фронт.
И вот мы с ним как в доброе предвоенное время, снова сидим в нашем парке и беседуем о делах минувших. Ленькиной матери прислали его документы, много орденов и назначили за него пожизненную пенсию. По-видимому, Ленька был хорошим летчиком и воином. В центральных газетах про него писали хорошее. После войны выяснилось, что его сбивали два раза, но он благополучно дотягивал до фронта и продолжал летать. Однажды после очередного боевого вылета самолет был подбит и под Смоленском сделал вынужденную посадку. В воинской части, где приземлился самолет, ему сказали, что несколько дней назад в их части погиб лейтенант по фамилии Узбеков Николай, 1923 года рождения, и тоже уроженца Кадома на Рязанщине. Леньке показали могилу Узбекова Николая из Кадома. Он постоял у могилы, достал пистолет и несколько раз выстрелил в виде салюта. Все это он рассказал нашей однокласснице Миле Матейко, своей девушке, которая тогда училась в Москве и они там встречались. Будучи уверенной, что я убит, она очень удивилась, когда после войны увидела меня живым. Из военкомата было официальное извещение о том, что я пропал без вести. Все считали меня погибшим. Она-то и сообщила мне историю, приключившуюся с Ленькой под Смоленском, где он собственными глазами видел мою могилу. Тогда я не придал никакого значения этому эпизоду. Мало ли чего люди рассказывали о войне. Однако, через много лет после войны, этот разговор о могиле Узбекова Николая на Смоленщине снова повторился. В 1980 году я был у себе на родине в Кадоме. Был в гостях у своего дальнего родственника, Узбекова Федора Герасимовича. Он рассказал, что его сын Николай погиб под Смоленском. Он был на могиле своего сына Николая и показал мне фотографию надмогильного памятника. На табличке была надпись, где паспортные данные были одинаковые с моими. У того Узбекова Николая был друг, на глазах которого он погиб, который сказал, что на могилу приходил родственник Узбеков, летчик, и говорил, что это его брат. После разговора с Федором Герасимовичем я понял, что Ленька тогда говорил правду. Колькина мать, звали ее Екатериной, вскармливала своей грудью вместе с Николаем и Вальку Узбекову, дочь Никиты, моего дяди, т. е. мою двоюродную сестру, т.к. у ее матери, т. Мани не было молока. Мы были родственниками.
Шестьдесят или семьдесят лет человеческой жизни - это большой срок и в тоже время это так мало. В конце жизни, когда вспоминаешь свою прожитую жизнь, свое детство, кажется, что это было только вчера. Сегодня, когда мне уже за семьдесят, это же ощущаю и я. В моей, даже в мирной послевоенной жизни были острые ситуации не менее опасные, чем в войну. Я мог бы написать много интересного. Событий хватило бы на целый роман, а может быть, и больше. Последние дни я стал плохо видеть. У меня появилась диабетическая ангиоретинопатия. Не вижу даже в очках. Единственное, о чем я сегодня жалею, это о том, что так быстро распался великий Советский Союз. Этого добивался и Гитлер. Ему это не удалось сделать даже с помощью оружия. А Горбачев, вместе со своими соратниками, разгромил нас баз единого выстрела. Интересно было бы знать в каком качестве он войдет в историю. В качестве разрушителя великой Российской Империи или же созидателем чего-то нового, лучшего.
Социализм не виноват, что при нем людям жилось трудно. Социализм - это идея о лучшей жизни, которую следовало воплотить в жизнь. Только строили этот социализм люди корыстные, жестокие и малограмотные. Любую идею на практике можно предвосхитить, либо измордовать. У нас эту идею социализма загубили.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Чтобы не было разномыслия моего статуса нахождения среди казаков в немецкой армии, хочу уточнить некоторые моменты, которые я и сам-то до настоящего времени не могу уяснить себе: кто же я был или кем тогда я был для русских казаков и для немцев? Для большего понимания сути дела следует помнить, что я был беглый советский военнопленный, который, сбежав из немецкого плена, был пойман в партизанских лесах недалеко от фронта. Таких обычно казаки и немцы расстреливали. Я пешком прошел по немецким тылам несколько сот километров в сторону фронта, и любому было ясно, для чего это я из глубокого тыла очутился в прифронтовых партизанских лесах. Но меня не расстреляли и не отправили снова в лагерь. На мое счастье тогда меня допрашивал немец, у которого переводчицей была русская школьница. Когда я почувствовал, что я по-немецки говорю лучше переводчицы, я с немцем сам заговорил по-немецки и это меня спасло. Немцу это понравилось, мы с ним разговорились, нашли общее понимание вещей, взгляды на мир и на войну. После чего меня уже не посадили под замок, и я после допроса свободно
прохаживался среди казаков.
Обстоятельства сложились так, что немцы нуждались во мне, как в переводчике, а казакам я был нужен, как баянист. Казаки часто выпивали, а под родные мелодии выпивать было веселее. Чтобы я не отличался ничем от них самих, меня вскоре одели в немецкую форму. Тем более было уже холодно, наступала зима. Внешне я был казаком, но в списках казачьего эскадрона я не числился. Казаки получали зарплату. На них отпускали продукты на построениях, их фамилии выкликали по списку. Меня все это не касалось. В эскадроне я был чужим и в то же время был им нужен.
Внешне я походил на казака, но внутренне, каждая моя клетка организма чувствовала, и я сам понимал, что я для них чужой, их пленник. Что в любой момент меня могут снова отправить в лагерь.
Некоторое время спустя я очутился в ветеринарном лазарете для больных и раненых лошадей в качестве обслуживающего персонала в качестве работяги. Приходилось лошадей чистить, кормить и поить. Самое неприятное и трудное было работать на соломорезке. Приходилось по несколько часов в день крутить ручку соломорезки. От этой работы у меня вздулась и стала нарывать кисть правой руки. Меня положили в госпиталь, где лежали раненые и больные немецкие солдаты. Слыша ежедневно немецкую речь, я научился разговаривать по-ихнему. И когда меня выписали из госпиталя, то я попал на комиссию, где меня комиссовали. Документов у меня не было, на комиссию нас вводили в голом виде. Попробуй, догадайся, кто я таков, если у меня нет документов, а сам сам я в одежде Адама и Евы. Голый. Опять меня спасло знание немецкого языка. На фоне полуграмотных русских я выглядел элитой. С комиссией, с ее членами, я разговаривал без переводчика на немецком языке. Я так дипломатично вел разговор, что сумел расположить к себе может быть всю комиссию. Немцев не интересовали мои подвиги во славу Германии, их больше заинтересовал я сам, как человек. Они мне дали хорошие документы и отпустили на все четыре стороны. С хорошими документами я приехал в Котовск, где жил у крещеного еврея и там дождался прихода красных. Потом еще немного повоевав в Красной Армии я снова попал на комиссию и был списан из армии по ст.69 б. Приехал домой, где живу до настоящего времени.
1994г.
За всю свою жизнь я болел мало. В детстве, когда мне было года четыре, я жил у бабушки в деревне Пургасово на Рязанщине. Там зимой я переболел корью. В Учкургане и в Фергане в семь и в десять лет перенес дизентерию. Потом, находясь в немецком плену в Днепропетровске в 1942 году тоже болел дизентерией. Однако выжил, не умер. В шестьдесят четыре года заболел сахарным диабетом, чем и болею до сегодняшнего дня. Из-под опеки родительского дома вышел едва мне исполнилось восемнадцать лет. Ушел на войну. Проработал врачом до возраста семьдесяти лет и еще сорок дней. После пенсии работал еще десять лет и сорок дней, оставив работу по собственной инициативе 1 июля 1993 года, когда уже совсем не стало здоровья.
Участвовал в компаниях по борьбе с эпидемиями чумы в Сараби в Каракалпакии. По борьбе с проказой, холерой тоже в Каракалпакии в 1965 году и еще по более мелким эпидемиям, таким как брюшной тиф и сибирская язва. Там же в Каракалпакии за участие по ликвидации холеры имел правительственную награду. В райцентре Караузяк по собственной инициативе построил районную больницу на пятьдесят коек, за что имел благодарность от Министерства здравоохранения и большое денежное вознаграждение.