- Гут пан, гут. Играй еще.
Однако солдат больше не играл. Он спрыгнул с машины на платформу, снял пилотку и, как и первый солдат, весело улыбаясь и приговаривая чего-то по-своему, стал обходить пассажиров.
- Матка, яйка, - говорил он по-русски.
Женщины снова клали в пилотку по яйцу. Подойдя ко мне, солдат протянул пилотку и сказал:
- Пан, яйка.
У меня ничего не было. Я развел руками, показывая, что у меня нет яиц. Солдат не настаивая на просьбе, выругался по-немецки и ушел к себе в машину. Вслед за ним и остальные как по команде исчезли в крытом кузове, наверное, считать заработки. До следующей остановки они не появлялись. Когда поезд стал замедлять на станции ход, я успел разглядеть на рукавах станционных служителей повязки полицаев. С ними постарался не знакомиться. Слез незаметно с платформы и дальнейший путь продолжил пешим порядком. Одну из станций, которую пришлось проезжать, называли Солнцево, где-то недалеко от Курска.
Перед самым Курском зашел в небольшое пригородное село. Оно стояло на пригорке и из него были хорошо видны строения города. Мне нужно было узнать подробности о дороге к городу и изучить возможности пройти через сам Курск. Вошел в самую крайнюю хату при выходе из села. Дома там называли не хатами, как на Украине, а избами. Избы были деревянными, из толстых бревен, а сверху покрыты соломой. Внутри дома бревна были черными. Некоторые оклеены газетами, картинками из журналов и обертками от конфет. Полы у богатых деревянные. Кто победнее - земляные, как на Украине. Однако, если украинские хатки служили идеалом чистоты и опрятности, русские избы были грязными. В домах зимой, чтобы не замерзли, вместе с людьми находились телята, гуси. В некоторых избах было чисто. Может быть, все это было так по причине войны, только Белгородская и Курская области мне не понравились. Люди там выглядели так же весьма посредственно.
В этих областях я чувствовал себя человеком современным, советским. Жители тех мест казались людьми давно ушедших времен Ивана Грозного или же Петра Великого с их соответствующими понятиями вещей. Живя в городе, я и не подозревал, что в моей стране рядом со мной живут такие люди из прошлого, внутренний мир которых не соответствовал духу нашего времени, да и материально оставалось желать много лучшего. При виде их у меня появлялось такое желание, чтобы наши враги немцы причисляли этих курских не к русским людям, а к кому-нибудь другому. Мы же русские совсем другие и им, немцам, еще покажем, кто мы такие, русские. Они еще узнают нас, кто мы такие, русские. К моему сожалению, эти курские жители и были, что ни на есть, самые разрусские люди. Избы там были очень не опрятны. Если в сарае, где стоял скот, пахло скотом и навозом, а это некоторым людям даже нравится, а особенно горожанам, то запах в самой избе, где пахло как в сарае, понимался трудно. Жители этих деревень могут возразить, что ничем плохим в их домах не пахнет. Действительно, со временем я тоже перестал чувствовать это. Приелось, притупилось обоняние. Бань в селах тоже не заметил. Люди иногда мылись в сараях, хлеву, подстелив на навоз свежей соломы. Когда кто-либо из посторонних удивлялся их порядкам, они отвечали, что у них так заведено. Иногда они сами ругали свою бедноту и порядки, но с удовольствием рассказывали, как где-то севернее Москвы, в Калининской, то ли в Вологодской области, жители мылись в жарко натопленной русской печке. Сварят обед, вынут его, а потом постелют на печи солому и моются. Так это или не так, но звучало это вроде анекдота или сказки из прошлого.
Некоторые уверяли, что до войны у них было чище. Сейчас грязный дом для крестьян выгоднее, в грязных домах немцы не останавливаются, а это вносило в дом некоторый покой в то неспокойное время. Лишние люди в маленькой тесной избушке, да еще завоеватели, никому не были в радость. В доме, куда я зашел, жили три женщины. Одна из них старуха, другая женщина лет тридцати и молодая, еще не замужняя. Сын старухи и муж средней женщины был в армии. Старуха разговаривала по-старинному, по-деревенски, а молодые уже на правильном русском языке. Встретили меня в доме дружелюбно, однако когда я попросил покушать, хозяйки дома спешили не очень. Но я чувствовал, что накормят, потом меня действительно накормили. Достали из печки чугун, налили в деревянную чашку щей, без соли и масла. Вдобавок кусок черного самодельного хлеба. Я молча кушал капустные щи, а старуха чего-то вязала. Не откладывая работы, она, как бы между прочим, сказала:
- Много теперь вот так вашего брата мужиков проходит. Почитай, что каждый день кто-нибудь бывает. Все просят кушать, а кормить-то нечем. Да как их не накормить? Свои ведь люди-то. Где-нибудь вот так и наш родимый мается. Может быть и нашего вот так добрые люди накормят. Говорят, что скоро будет замирение. Будто Гитлер просил у Сталина мира, да тот не захотел.
- А ты как думала? - вступила в разговор молодая. - Страна то наша, вон какая! Думаешь, так ее и возьмешь сразу?
- Подавятся! - добавила третья. - Все равно у них ничего не выйдет. У нас в деревне говорят, что если бы не было измены, немцу никогда бы здесь не бывать.
- Может и так, - ответила старая. - У нас в деревне тоже есть, которые за немцев. Полицай, староста служат немцам. А может быть они просто так. Для вида, чтобы другим казалось, что они за немцев. А на самом деле они наши, русские. Мужики, которые убежали из плена, говорят, что они хоть бы сейчас пошли против немца.
- Кто же им не дает? - спросил я.
- А кто их знает, говорят, что не знают, что им делать. Чего-то ждут, мнутся чего-то.
- Ничего они не ждут, - пробасила старуха. Все у нас теперь такие стали. Ждут, ждут чего-то, а чего, и сами не знают. Я гляжу так, что всему виной наши порядки. Ведь так приучили народ, что и пальцем никто не пошевелит, если ему не указать, да не приказать! Нет, не те времена пошли теперь. Раньше-то, каждый сам себе хозяином был. Каждый знал, что ему надобно делать. Теперь поразевают свои рты, да ждут, пока им власть какая по закону распорядится. А что она власть? Власть тоже всякая бывает, только народ теперь не тот пошел, - закруглила старуха.
- Смотри, как развоевалась, - усмехнулась молодая.
- Это хорошо, - сказал я. Уж если женщины пошли такие воинственные, то дела наши пойдут.
- Да ну ее, - сказала молодая. - А ты, мать, чего здесь всех ругаешь? Взяла бы, да и показала, что нужно делать, если ты самая умная. А то получается, что ты учить то учишь, а что делать, того и сама не ведаешь.
- Вот и я говорю. Дожили мы, срам один. Где это было видано, чтобы молодые воевать старух посылали, тьфу, смеетесь все над старой, черти вы эдакие. Доживите до моих лет, потом посмеетесь.
- Никто не смеется над тобой, только хвалят. В старину, при Наполеоне, тоже была одна такая храбрая. Говорят, она французов тысячами в плен брала. Вот баба была!
- А ты что надо мной смеешься? Думаешь, мне долго уйти от вас? Чем за вами, нахалками, здесь ухаживать, уж лучше уйти к партизанам. Там им хоть пользу какую буду делать. Вам всем на посрамление уйду!
- Кому это на посрамление?
- Вам. Всем вам, молодым.
- Вот уж, напугала! Можно подумать, что из тебя и впрямь партизан выйдет? Вот удивила!
- Мне нечего пугать. Я старая, мне простительно! А вот вам, молодым лоботрясам, будет стыдно. Ладно, мы все бабы, а чего здесь возле нас молодым парням отираться. Шли бы воевать! Дело это мужское.
Старуха так разошлась, что как ни пыталась успокоить ее молодая, та не унималась. Мне было неудобно слушать ее ругань, тем более ее слова я стал принимать на свой счет, стал собираться уходить.
- Вы не обращайте на нее внимания, она сейчас отойдет, - сказала молодая, это она сгоряча, она вообще-то добрая.
Старуха действительно быстро отошла. Потом она сама стала просить, чтобы я не уходил:
- Куда же ты пойдешь, на ночь глядя? Оставайся здесь, места хватит. Переночуешь, а утром пойдешь.
Пока я слушал смиренные слова воинственной бабки, откуда-то издалека послышались раскаты грома. Все замерли, прислушались.
- Опять бомбят, - сказала молодая и быстро выбежала на улицу. Остальные последовали за ней. Там, на фоне вечернего неба, над Курском летали самолеты. Между ними с разных сторон появлялись белые облачка разрывов от снарядов. Снизу, от земли вверх, к небу поднимались черные густые облака дыма. Со стороны Курска доносились тяжелые раскаты мощных взрывов. Вздрагивала земля. По улице села бегали мальчишки и во все горло кричали:
- Наша бомбят, наши бомбят!
После каждого сильного взрыва они деловито обсуждали, куда попало.
Вот да! - восклицали они. - Вот дают наши!
Самолеты сделали несколько заходов, сбросив бомбы, улетели. Вслед за ними, вытянувшись в цепочку, летели запоздавшие немецкие истребители. Над Курском шел дым. Когда отгрохотали взрывы, и смотреть больше было не на что, люди стали медленно расходиться. Ушли и мы. После такого впечатляющего зрелища, хозяева дома только и вели разговор о прошедшей бомбежке. Сравнивали ее с предыдущей. В этот вечер я многое узнал из событий последних дней в Курске. Только разобраться, что здесь было правдой, а что вымыслом, было трудно. Так, самая младшая, незамужняя, рассказала историю о двух комсомолках, которых повесили за то, что они будто бы по радио наводили советские самолеты на цель. Во время бомбежки немецкий офицер хотел спрятаться в каком-то подвале. Входит в него, а там сидят две девушки в наушниках и по радио ведут передачу. Они наводили советские самолеты на немецкий штаб. Девушки из-за шума бомбежки не слышали, как вошел немец. Потом их, этих девушек, повесили. Сейчас в Курске делают обыски, чего-то ищут. Однако все равно кто-то передает по радио. Рассказывали, как однажды во время бомбежки из лагеря для военнопленных сбежало несколько человек. Их поймали и тоже повесили. И вообще в этих краях всех беглых пленных расстреливают или вешают.
Все их рассказы были не утешительны и не в мою пользу. Вряд ли из всего рассказанного хоть половина была здесь правдой, но в это трудное время из всего услышанного следовало делать свои правильные выводы. Ибо, как говорят, дыма без огня не бывает. Мне удалось выяснить, что мост через Сейм при входе в город охраняетсяи если сбежавшего пленного поймают, то смерть ему обеспечена. Другой дороги, чтобы обойти город, хозяева дома не знали. Обстоятельства усложнялись. Возвращаться назад и искать другую дорогу, не было настроения. Да и где ее искать, эту обходную дорогу? Вечером спать лег с твердым намерением идти через Курск.
Когда утром проснулся, хозяйка уже возилась у печи. Позавтракали вареной картошкой в мундире без соли, на дорогу хозяйка дала кусок ржаного хлеба и свое благословение. Не задерживаясь, вышел из деревни. Хотя я уже привык ко всяким неожиданностям в дороге, проходить через такой большой город приходилось впервые. Ожидая трудности впереди, постарался максимально мобилизовать себя для столь трудного дела. Стал более подтянутым и осторожным. Курск виднелся невдалеке. Чтобы как-то не ошибиться в чем-то, шел медленно, делая вид человека, которому спешить не обязательно и некуда. В то же время все мои нервы были напряжены до крайности, и я сам очень внимательно отмечал все происходящее вокруг и изучал все возможные щелочки, через которые можно было бы проникнуть в город. Дорога шла вдоль реки. Правее ее у самого берега теснился город. Сейм здесь был не широк и, по-видимому, не глубок. В другой обстановке его можно было бы переплыть за считанные минуты. Берег здесь никто не охранял, а в Курске я легко бы затерялся среди домов и людей. Однако такая возможность отсутствовала. Рядом со мной по дороге все время двигались немецкие машины, повозки. На виду у всех в одежде переплывать реку было рискованно. Заподозрят, поймают. Так, медленно приближаясь к городу, разглядывая и изучая подходы к нему, вскоре очутился у самого моста через Сейм.
С дороги было хорошо видно патрули, которые по два человека с овчаркой на поводке, прохаживались от одного конца моста до другого. Проезжающие немецкие транспорты перед въездом на мост предъявляли документы. Гражданских лиц возле моста было не видно. С каждой стороны моста возвышалось по две укрепленных точки, из которых выглядывали стволы крупнокалиберных пулеметов. Все военные были одеты не в немецкую зелено-голубую форму, а в цвета хаки. Так что я не понял, кто охранял тот мост. Идти через него было страшно. Ведь получалось так, что я сам лез в лапы к своим врагам. Возвращаться назад не менее опасно. Меня, по-видимому, уже заметили с моста. И потому перед самым мостом на глазах часовых поворачивать назад было нельзя. Чего же теперь мне делать? Мысли в голове носились как молнии. Мозг усиленно и мучительно изыскивал возможности выйти из глупого положения. Все-таки было обидно, что я сам влез сюда. Ведь до этого можно было обойти этот проклятый мост! Теперь по своей глупости приходится идти навстречу своей смерти. Мост уже близко, до него осталось метров шестьдесят. Замедляю шаг, оглядываюсь вокруг. Справа от себя в речке вижу двух мальчуганов. Они, закатав снизу штанишки, стояли в воде и удили рыбу. По-видимому, ничего не поймав, рыбаки собирались уходить. Я подошел к ним. Закатал, как и ребята, штаны, влез по колено в воду и с деловым видом стал разглядывать место рыбалки, делая вслух некоторые замечания рыбакам. Они же, демонстративно не желали замечать меня, и продолжали молча сматывать удочки. Один из мальчиков, ни к кому не обращаясь, сказал:
- Ничего здесь нет.
Другой ответил:
- Пошли.
Рыбаки вылезли из речки и, ударяя удилищами по лопухам, что росли по обочине дороги, двинулись к мосту. Рядом с ними увязался и я, делая вид для окружающих, будто я из компании рыбаков. У самого моста сердце мое билось, наверное, чаще, быстрее, чем следовало, а сам я гадал, пронесет, или же поймают? Вдруг, неожиданно откуда во мне появилась отчаянная решимость, смелость и уверенность. Так иногда бывает с людьми, когда они попадают в отчаянно безвыходное положение. Так случилось и со мной, когда каждая клеточка моего существа уверовала в победу, в свою правоту. Конечно, я пройду этот мост! Я же рыбак и еще ребенок. Чего меня проверять? У детей то не бывает документов! Они же сами видят, что у меня закатаны штаны и мокрые ноги. А удочки у моих товарищей в руках. Чего еще надо? Пройду! Даже с некоторым удовольствием, будто в мирное время, подошел к мосту. Двое солдат возле пулеметов играли в карты, другие что-то делали с пулеметами. При въезде на мост стояла немецкая повозка, а возле нее часовой с винтовкой на плече, видимо проверял повозочного, или что тот везет. Мы мирно прошли мимо повозки, мимо часового и спокойно ступили на мост. Часовой на нас даже не посмотрел. Потому и мы шли обычным нагом, ни на кого и ни на что не глядя так, будто нам все это давно надоело.
Навстречу нам, с другой стороны моста, степенно приближались патрули. Их было двое, у одного из них на поводке впереди шла овчарка. Собаке, наверное, уже надоело ходить по этому мосту, потому она шла прищурив глаза и высунув на бок язык. Чтобы она не уснула на ходу и не отставала, патруль изредка дергал поводок. Все это не ускользнуло от меня. Не доходя нескольких шагов до патрульных, мальчишки неожиданно побежали бегом. Побежал с ними и я. Мне показалось вначале, что это должно будет насторожить патруль с собакой. Ничего подобного. Пробежали мимо патрулей на мосту, пробежали до конца сам мост и все получилось так неожиданно просто, что мне лично стало обидно. Ни часовые возле моста, ни патрули на самом мосту вместе со своей собакой даже не пожелали посмотреть на нас. А мы ведь проходили охраняемый мост. Кто знает, почему? Может быть, часовые охраняли мост от самолетов или от танков, а не от мальчишек с удочками? Все-таки безобразие! За мостом мальчишки свернули в сторону, а я, с некоторой обидой на часовых, входил в пригороды Курска.
Казалось, самое страшное миновало. Впереди начинались дома города. На душе стало как-то спокойно и даже весело. Города я не боялся, так как считал, что легко растворюсь в людской массе большого города. Потому смело, даже не опуская закатанных штанов перед мостом, подошел к первым Домам. От необычного успеха хотелось петь, шутить. Это прибавляло силы. Пройдя несколько домов, повернул за угол. Улица была безлюдной. Невдалеке на середине стоял немецкий жандарм в голубой форме. Он первый заметил меня. Немец стоял, широко расставив ноги. Одну руку он держал за спиной, другой пальцем подзывал меня. Бежать! - было моей первой мыслью. Нет, не стоит. Поймает, хуже будет. Подойду! Зачем? Выхода никакого. Что ни делай, все равно поймает! В данной ситуации подойти было лучше. Это отдаляло развязку и обещало какую-то надежду. А вдруг посчастливится? Так оно почти всегда. Беда и горе всегда питаются надеждами. Делая непринужденный вид, подошел к жандарму. Тот не торопясь, снисходительно рассматривал меня. Меня, юного отпрыска низшей расы. Молча, про себя, со спокойным удовольствием, жандарм убедился в соответствии ситуации, о том, что он высший, хозяин, представитель цивилизации, а я, прохожий щенок, бегающий по своим голодным делам, смиренно, по-рабски жду для себя, низшего, его разрешения, чтобы пройти. Убедившись, что я понимаю это соотношение, немец звонким сочным голосом вежливо спросил:
- Дайне аусвейс?
Я понял немца. Делая максимально веселое и удивленное лицо, так же отвечаю по-немецки:
- О, их хабе кайне аусвейс. Их бин нох юнг.
- Ви альт бист ду? - снова вежливо и спокойно спросил жандарм.
- Их хабе вексен яре альт'- ответил я, соврал и подумал, поверит или нет?
Тот может быть и поверил, но сказал:
- Ду золь аусвейс хабен.
- Яволь, - ответил я. - Абер ах да воне, нихт вайт фон хиер. Хиер ум дие экке. Улыбнулся жандарму как можно приятнее, показал рукой за угол и непринужденно зашагал в сторону города. Жандарм молча посмотрел мне в след, ничего не сказав, безразлично повернулся в другую сторону. С приподнятой головой, весело чего-то насвистывая, я шагал почти по безлюдному тротуару.
Иногда в жизни бывают удачи. В этот раз она была у меня. По-видимому, я был разгорячен событиями, потому мне было необычно радостно. Шел я бодрым шагом, изнутри меня все время что-то подталкивало. Мне хотелось петь, хотелось бежать либо сделать чего-то такое, необычное. Пройдя по городу квартала два, услышал какой-то непонятный шум. Кричали люди, лаяли собаки. Интереса ради прибавляю шаг. Навстречу стали попадаться бегущие люди. Некоторые бежали молча, другие, поравнявшись предупреждали:
- Облава, - и, не останавливаясь, бежали дальше.
Толстая тетка с корзиной, крикнула мне:
- Прячься, облава!
Сама вбежала в калитку двора. Я смотрел на бегущих, не понимая, что происходит, не зная, что мне делать. Одни люди бежали куда-то, не останавливаясь, другие вбегали в калитки дворов. Шум людской и лай собак приближался. Вот из-за угла появилось сразу несколько человек. За ними, перегораживая улицу поперек, с овчарками на поводу, шли немцы и полицаи. Немцы на кого-то громко кричали, лаяли собаки. Не раздумывая долго, вбегаю в ближайшую калитку. Посреди двора, в кучке лежал сложенный хворост. Во дворе никого не было. Забежав за сложенные дрова, с другой стороны от калитки, влез под кучу хвороста и замер. Слух настороженно ловил каждый звук. Шум на улице уже приблизился к дому. Жду, войдут во двор, или пройдут мимо? Пронесло! Шум на улице прокатился дальше, вскоре на улице стало тихо, также, как и во дворе. Боясь в один день испытывать судьбу несколько раз, я остался лежать под хворостом, не собираясь вылезать.