«Драгоценности! Стефано!» — только и смог пробормотать я.
«А может, за какие-то из них заплатил граф. Он очень добр», — сказала Фаустина. «С тобой, да?» — «Да, очень добр». — «И ты должна будешь потом поселиться в его доме?» — «Не сейчас, еще не сейчас». — «Ну уж нет, видит Бог, этого не будет, — по-английски сказал я. — Ты бы могла уже и сейчас поселиться, да?» — «Конечно. Все уже договорено. Граф правда очень добр». — «А ты видишь его, когда он сюда приезжает?»
Да, иногда он привозил ей какие-то подарки, конфеты, ленты, все в таком роде, но передавал их всегда через эту гадину Стефано. Зная их обоих, теперь я знал все. Но только не Фаустина, с ее чистым, наивным сердечком, с неискушенной душой, которой наделил ее Господь, со всей ее нежностью к этому оборванному шалопаю, который здесь, под звездами южного неба, колыхаясь на волнах залива, говорил ей на ломаном итальянском о своей любви. Учти, она не должна была знать, кто я такой; а рядом с Корбуччи и его прихвостнем я был для нее по крайней мере архангелом Гавриилом, спустившимся к ней на землю.
Когда я без сна лежал в ту ночь, мне на память пришли две строчки Суинберна, и я никак не мог от них отделаться:
С ними я наконец и заснул, а утром понял, что они стали моим девизом, стали для меня молитвой. Я не помню, насколько хорошо ты знаешь Суинберна, Кролик, но, пожалуйста, не думай, что у его Фаустины и моей было еще что-нибудь общее. Позволь мне повторить в последний раз, что бедная моя Фаустина была самой чистой, самой прекрасной в мире.
Ну вот, когда подошла суббота, я уже знал, что надо ждать неприятностей, и вот что я сделал. Пока Корбуччи был в Неаполе, я, нарушив свой обет, забрался к нему в дом — ты знаешь, как я умею это делать. Когда я вышел, ни одна живая душа не могла бы сказать, что я там был, никто ничего не видел. И заметь, я ничего не украл, я лишь взял в долг из ящика стола графа пистолет и кое-что к нему, ибо в то время я уже знал, чего стоят эти проклятые неаполитанцы. Они достаточно проворны с ножом, но только покажи им кончик дула пистолета, и они мгновенно, как кролики, забьются в ближайшие норы. Револьвер я взял не для себя. Я взял его для Фаустины и научил ее пользоваться им. Внизу у моря я заставлял ее стрелять в свечи, укрепленные на скалах. Грохот иногда был страшный, но вверху над нами ничего не было слышно, в чем мы, к обоюдному удовольствию, убедились с самого начала. Итак, теперь у Фаустины было оружие, чтобы защитить себя, и я достаточно хорошо знал ее характер, чтобы не сомневаться, что в случае необходимости она не преминет им воспользоваться. Между нами, похоже, что наш друг Стефано тоже не очень-то сомневался, что на уик-энд скучать не придется.
Но в субботу стало известно, что граф на этой неделе не приедет, поскольку уезжает по делу в Рим и вовремя вернуться не успеет; поэтому все воскресенье обещало быть мирным, соответственно этому мы и строили планы. Таиться больше не имело смысла. «Пусть тот, кто лучше бросит кость, владеет Фаустиной». Да, но пусть играет открыто — или вовсе не играет и катится ко всем чертям! В воскресенье я собирался поговорить с ее родителями, а потом с графом и со Стефано, как только они соизволят объявиться. Учти, что у меня не было никакого желания возвращаться к нелегальному существованию в опасной близости от «Уормвуд скрабз». Меня вполне устраивала жизнь с Фаустиной на берегу Неаполитанского залива. А первобытный дикарь во мне просто ликовал от перспективы добыть награду в честном бою.
Мы с Фаустиной договорились встретиться в субботу в последний раз тайно, внизу у моря, как только стемнеет. Ни я, ни она не имели привычки беспокоиться, если кто-то из нас задерживался даже на несколько часов, — каждый был уверен, что другой в конце концов придет, в таком ожидании даже было свое очарование. Но в тот раз я и правда потерял терпение, не внизу, а наверху, когда direttore[5] то под одним предлогом, то под другим никак не хотел меня отпускать, пока я не заподозрил недоброе. Не то чтобы он требовал сверхурочной работы, этот direttore, чья единственная вина заключалась в рабском подчинении нашему общему хозяину. Было совершенно ясно, что он действует согласно тайному распоряжению самого Корбуччи, и как только я об этом догадался, то в ту же минуту и спросил его напрямую, так ли это. Да, так; этот человек, к счастью не обладавший сильным характером и даже как-то стыдившийся, что приходится в силу обстоятельств в открытую задерживать кого-то, пожимая плечами, сразу признал это.
Граф, обнаружив, что надо ехать в Рим, послал за ним и сказал ему, что сожалеет, что именно сейчас приходится уезжать, потому что помимо других дел он хотел еще решить вопрос о Фаустине. Стефано рассказал ему о своем скандале с ней, более того, рассказал, что это было из-за меня. Так вот, граф решил сделать свое черное дело, чего бы это ему ни стоило. Он собирался заняться мною по возвращении, а пока, чтобы я в его отсутствие не попытался воспользоваться удобным моментом, велел этому послушному direttore загружать меня работой днем и ночью. Я обещал не выдавать беднягу, но в то же время сказал ему, что не имею ни малейшего намерения ни минутой больше оставаться на работе.
Было очень темно, и я только помню, как головой сшибал апельсины, когда бежал вверх по длинным, пологим ступеням, которыми заканчивалась дорожка между домиком direttore и самой виллой. Позади виллы, как я уже говорил, были сад и голый утес, где оканчивалась лестница. Перед тем как нырнуть в темную шахту в скале, я еще раз увидел звезды прямо над головой, факелы рыбаков далеко внизу, береговые огни и малиновый иероглиф Везувия. И это был последний раз, когда я мог безмятежно наслаждаться очарованием этого края.
На лестнице было темно — хоть глаз выколи. В каком-нибудь литературном произведении, которого тебе, Кролик, между прочим, вовек не сочинить, можно прочитать описание кромешной темноты в каком-нибудь месте, где «в полдень мрачно, в сумерки темно, как в полночь, а в полночь черно, хоть глаз выколи». Не ручаюсь за точность цитаты, но ручаюсь, что там, на лестнице, было именно так. Там было черно, как в самом крепком сейфе самого надежного хранилища на Чансери-Лейн[6]. И все-таки не успел я босиком проскочить несколько ступеней, как услышал, как кто-то в ботинках топает вверх. Можешь представить, что я почувствовал! Это не могла быть Фаустина, которая три времени года из четырех ходила босой, и к тому же она ждала меня внизу. Как она, должно быть, испугалась! Вдруг я услышал, что человек, тяжело поднимавшийся вверх, сипит, как чайник. Вся кровь у меня похолодела. Это же был граф, как всегда задыхавшийся от ходьбы, а мы-то думали, что он в Риме!
Он поднимался все выше и выше, то останавливаясь, чтобы откашляться и перевести дух, то со страшным усилием преодолевая сразу несколько ступенек. Я бы мог здорово позабавиться, если бы не Фаустина внизу — за нее я безумно боялся. Но и отпустить этого пыхтящего Корбуччи просто так я не мог. У одной стороны лестницы были шаткие перила, я прижался к противоположной, и он прошел, едва не задев меня, отдуваясь и пыхтя, как целый духовой оркестр. Я пропустил его на несколько ступеней выше, а потом во всю мощь своих легких гаркнул: «Buona sera, eccellenza signorí!»[7]
В ответ раздался визг — и какой визг! Весь ужас, все страхи сосредоточились в нем, старый прохвост от ужаса даже сопеть перестал.
«Chi sta là?»[8] — пропищал наконец Корбуччи, бормоча и всхлипывая, как побитая обезьяна. Я приготовил спичку, промахнуться я не мог, его лицо было совсем рядом. «Arturo, signorí!»[9].
Он не повторил моего имени, не обругал меня. Он ничего этого не сделал, только целую минуту пыхтел, а когда заговорил — на своем лучшем английском, — то в его голосе звучали нотки вкрадчивой вежливости. «Подойти ближе, Arturo. Ты стоишь где-то ниже. Я хочу с тобой поговорить». — «Спасибо, я спешу», — сказал я и положил спичку обратно в карман. Он мог быть вооружен, а у меня оружия не было. «Так ты спешишь! — с какой-то радостью просипел он. — И ты думал, что я еще в Риме, я и был там до полудня, а потом в последний момент успел на поезд, а потом на другой, из Неаполя в Поццуоли, сюда меня привез на лодке рыбак из Поццуоли. У меня даже не было времени зайти куда-нибудь в Неаполе, я только мотался с вокзала на вокзал. Поэтому и Стефано со мной нет, Arturo, я один, без Стефано».
В кромешной тьме его голос казался особенно неискренним; хоть вокруг и была непроницаемая темень, я все равно видел, что он лжет. Я схватился за перила. Они ходили ходуном: Корбуччи ведь тоже держался за них там, где стоял. «Тогда ему повезло», — сказал я мрачно. «Ты не должен так злиться на него, — увещевал граф. — Ты увел у него девушку, он мне рассказал об этом, я как раз хотел с тобой поговорить. Ты такой отчаянный! Может, ты и сейчас идешь к ней на свидание, а?» Я прямо и сказал ему, что да, иду. «Ну так не торопись, ее там нет». — «Вы не видели ее внизу?» — воскликнул я в полном восторге, что он ее не заметил. «Не имел этого удовольствия», — сказал старый мошенник. «Она все равно там». — «Очень жаль, что я не знал этого». — «И я заставил ее так долго ждать!» — это я бросил ему через плечо, так как уже развернулся и бежал вниз. «Надеюсь, ты найдешь ее! — зло прокаркал мне вслед Корбуччи. — Надеюсь, найдешь…» И я нашел ее.
Раффлс не мог ни сидеть, ни стоять спокойно, он возбужденно метался по комнате. Но сейчас он остановился, как бы застыл, опершись локтями на чугунную доску камина, обхватив руками голову.
— Мертвую? — прошептал я.
Он кивнул, не поворачиваясь.
— В пещере не было ни звука. На мой голос никто не ответил. Я вошел и задел ее ногой, она была холодной как лед… Кролик, они вонзили ей нож в самое сердце. Она сопротивлялась, и они вонзили ей нож в сердце!
— Ты говоришь «они», — вкрадчиво сказал я, когда он замолчал, — но разве Стефано не остался в Риме?
Раффлс мгновенно повернулся, лицо у него было белым как мел, глаза горели гневом.
— Он был в пещере! — прокричал он. — Я его увидел и пошел на него с голыми руками. Не с кулаками, Кролик, нет, для такого дела кулаки не годятся, я хотел собственными руками разорвать ему грудь и вырвать с корнем его поганое сердце. Я совершенно обезумел. Но у него был пистолет — ее пистолет. Он выстрелил в упор, на расстоянии вытянутой руки — и промахнулся. Это немного привело меня в чувство. Больше он выстрелить не успел, я двинул ему в плечо, пистолет с грохотом упал, так и не выстрелив, в один момент я скрутил мерзавца, он целиком оказался в моей власти.
— И ты не пощадил его?
— Пощадил?! Когда Фаустина мертвая лежала у моих ног? Мне самому не было бы никакого прощения на том свете, если бы я пощадил его на этом! Нет, я просто стоял и держал пистолет обеими руками, положив большой палец на курок. И тут он набросился на меня с ножом, я отступил и всадил ему пулю в живот. «Можешь получить и еще пару, — сказал я, потому что моя бедная девочка не успела сделать ни одного выстрела. — Получай же и еще одну, и еще!» Тут я вдруг раскашлялся не хуже самого графа, кругом было полно дыма. Когда он рассеялся, Стефано был уже мертв, и я сбросил его в море, чтобы не осквернять пещеру Фаустины. А потом… потом мы были одни в последний раз, она и я, в нашем любимом убежище, мне едва ее было видно, но я не зажигал спички, потому что знал, что ей бы не хотелось, чтобы я видел ее такой. Я мог и так попрощаться с ней. И я простился с Фаустиной, я оставил ее там и, подняв голову, мужественно ступил на ступеньки лестницы, а надо мной все так же ясно сияли в небе звезды. Внезапно все поплыло у меня перед глазами, и я рванулся назад как сумасшедший: вдруг она не умерла и ее еще можно спасти?.. Нет, Кролик, больше я рассказывать не могу.
— Даже о графе? — наконец выдавил я из себя.
— Даже о графе, — сказал Раффлс, поворачиваясь ко мне со вздохом. — Когда я уходил, он, конечно, очень пожалел обо всем, но что из этого? Я отомстил кровью за кровь, но ведь Фаустину убил не Корбуччи. Нет, он только составил план. Они узнали о наших свиданиях в пещере, и им не составило труда задержать меня наверху, а Фаустину силой увезти в море. Только так можно было попытаться убедить ее. Они никак не могли заставить ее снова слушаться Стефано и прибегли к хитрости. Фаустина нацелила на них пистолет Корбуччи, но они отвлекли ее внимание, и, прежде чем она успела выстрелить, Стефано убил ее.
— Но как ты все это узнал, Раффлс? — осторожно спросил я: хотя ему не хотелось больше говорить, для меня трагический конец Фаустины еще не означал конца повествования.
— Потом мне рассказал Корбуччи, под дулом собственного пистолета. Он ведь ждал у окна, когда я возвращался, стоял против света и внимательно всматривался, но увидеть ничего не мог. Ну вот он и спросил: «Это Стефано?», и я прошептал: «Sí, signore»; тогда он спросил, прикончил ли он Arturo, и я опять ответил утвердительно. Тогда он, еще не понимая, кого прикончили, а кого нет, впустил меня.
— И ты прикончил его?
— Нет, для Корбуччи это было бы слишком легкое наказание. Я его связал так крепко, как еще никогда никого не связывал, засунул ему в рот кляп и оставил в комнате с закрытыми ставнями, а дом запер. Ставни в этом доме толщиной в шесть дюймов, а стены — почти шесть футов. Это было в субботу вечером, и графа не ждали раньше следующей субботы. Считалось, что он должен быть в Риме. Погибшую, конечно, найдут на следующий день, и я боялся, что из-за этого его тоже могут найти, пока он еще жив. Корбуччи и сам на это рассчитывал, потому что все время храбро угрожал мне. Ну и вид у него был! Клянусь, ты никогда ничего подобного не видел: глаза чуть не вылезли из орбит, огромные усы топорщатся в стороны, из-за головы торчит линейка, которой я затягивал узел. Без малейших колебаний я запер графа и пожелал ему, да и сейчас желаю, всех возможных мучений, которые только могут выпасть на долю проклятого Богом.
— Ну а потом?
— Ночь еще только начиналась, и всего в десяти милях были самые лучшие порты, где можно укрыться в бурю, сотни убежищ на выбор для таких бродяг, как я. Но я не хотел забираться дальше Генуи: мой итальянский мог меня выдать; и я выбрал корабль северогерманского филиала компании Ллойд и прекрасно себя чувствовал в одной из шлюпок, закрепленных над мостиком. Лучшее убежище и придумать трудно, Кролик, я прекрасно продержался на апельсинах, которые прихватил с собой.
— А в Генуе?
— А в Генуе я вспомнил о здравом смысле и больше о нем не забывал. Но там мне пришлось начать все сначала, с самого низа. Я спал на улицах. Побирался. Я все надеялся на лучшее, но ничего не получалось. А затем однажды в стекле витрины заметил старика с белой головой — у меня, конечно, были определенные планы на эту витрину. Я уставился на него, он уставился на меня, на нас были одинаковые лохмотья. Так вот до чего я дошел! Я сам себя не узнал, так кто же тогда сможет меня узнать? Я чувствовал, Лондон зовет меня, — и вот я здесь. Италия разбила мое сердце — там оно и осталось.
То беззаботный, как мальчишка, то немного кокетливый, даже в горький момент повествования, не давая больше воли тому чувству, которое испортило кульминацию его рассказа, Раффлс ждал — и я знал это, — что его последние слова будут оценены по достоинству. В том, что это будут не простые слова, я не сомневался. Даже если бы не трагедия его жизни в Италии, которой хватило бы на многие годы, если не на всю жизнь, я бы все равно это понял, да и сейчас не изменил своего мнения. Таким, каким он был тогда, его уже никто, кроме меня, не помнит: со следами тяжелых переживаний, с морщинами, избороздившими его лицо; и вам никогда не догадаться, отчего они вдруг стали исчезать, что их совсем разгладило. Причиной, которая должна была бы иметь совсем противоположный эффект, но которая на самом деле вернула ему былую молодость и уверенность, были звуки шарманки и пение, которые мы еще раз услышали прямо под нашими окнами:
Я не мог оторвать взгляд от Раффлса. Морщины на его лице, вместо того чтобы стать резче, разгладились. Он вдруг помолодел, стал озорным, веселым, отчаянным, каким я помнил его в старые времена, в разгар какой-нибудь сумасшедшей выходки. Он поднял палец, подкрался к окну, заглянул за занавеску, как будто наш переулок был самим Скотленд-Ярдом, вернулся обратно, весь в возбуждении, ожидании.
— Я так и подумал, но сразу не мог поверить, что это за мной, — сказал он. — Поэтому я и попросил тебя посмотреть. Я сам не отваживаюсь разглядеть их как следует. Но если они за мной, вот это будет шутка!.. Насмешка судьбы!
— Ты имеешь в виду полицию? — спросил я.
— Какую полицию?! Кролик, ты что, так плохо знаешь полицию или меня, что можешь, глядя мне в лицо, задавать такой вопрос? Малыш, я для них умер, вычеркнут из списков — мертвее не бывает! Да если я сию минуту явлюсь в Скотленд-Ярд, чтобы сдаться в руки полиции, они вышвырнут меня за ворота, как обычного сумасшедшего, от которого нет никакого вреда. Нет, теперь я боюсь врага, я отчаянно боюсь врага, бывшего некогда моим другом, а в дорогой полиции я нисколько не сомневаюсь.
— Так кого же ты имеешь в виду?
— Каморру!
Я повторил это слово с другой интонацией. Не то чтобы я никогда не слышал об этом грозном и сильном тайном обществе, просто я не мог понять, почему Раффлс вдруг решил, что простые уличные певцы под шарманку принадлежат к этому обществу.
— Это была одна из угроз Корбуччи, — сказал он. — Он все время повторял, что, если я убью его, меня обязательно убьет каморра. И эта хитрая бестия, конечно, не сказал, что в любом случае наведет их на мой след!
— Но он, наверное, и сам член общества?
— Очевидно, судя по тому, как уверенно он тогда говорил.
— Но почему же, черт возьми, ты считаешь, что эти парни тоже оттуда? — спросил я, а пронзительный голос под окном в это время старательно выводил второй куплет.