– Диана, Диана, бона дэа…
Остальные стали вторить ей, и я тоже старалась подпевать, как могла. Маттелина наклонилась ко мне и медленно, четко повторила для меня слова гимна. Она объяснила мне:
– Мы пытаемся представить себе огромный белый конус, упирающийся вершиной в середину нашего круга. Когда он наберет полную мощь, мы пошлем его к моей Клотильдочке.
И тогда я тоже увидела посреди нашего круга воронку белого света, которая вращалась все быстрее и быстрее, в ритме нашего все ускоряющегося танца. И хотя ночь была прохладной, с нас уже градом катился пот, причем не от движения, а от невероятного жара, исходившего от вращающегося конуса. Тональность песнопения становилась все выше и выше, так что я уже не могла ей следовать, а она все поднималась и поднималась.
Жара, поток энергии и песнопение, вибрировавшие в каждой клеточке моего тела, довели меня до почти невыносимого восторга. К этому времени конус стал уже таким широким и высоким, что вышел за пределы нашего синего шара и поглотил нас, заслонив от меня Нони. И в этот момент я услышала, как бабушка вскричала:
– Всё!
Танец мгновенно прекратился, и все мы, сделав одновременно глубокий выдох, пошатываясь, встали рядом друг с другом. Нони, Жюстен и Маттелина воздели руки к небу, и я тут же последовала их примеру. И в тот же миг энергия потекла от нас вовне и вверх. Основанием вверх конус взмыл в ночное небо и отправился на поиск младенца Маттелины.
И он нашел девочку. Я ясно увидела, как конус пролетел над нашей маленькой деревушкой и проник в приоткрытую дверь дома, в котором на широкой, покрытой соломой кровати спал спеленутый ребенок, которому было всего несколько месяцев от роду. Младенец был бледный, болезненный, с желтоватой кожей и впалыми щечками. Под глазками у него были синяки, слишком большие для такого крохотного личика. И вот конус света охватил младенца и как бы проглотил его, словно кит Иону. Но потом он стал медленно вливаться в девочку, всасываться маленьким тельцем, отчего оно начало светиться изнутри, бледная кожа порозовела, и щечки стали похожи на румяные персики. Я увидела, что девочка тихо вздохнула и погрузилась в глубокий, дарующий здоровье сон.
Никто, кроме меня, не видел этого, но глаза у всех ярко блестели, а взволнованные лица пылали. Все мы очень устали и обливались потом. И в то же время я испытывала восторг, потому что стала свидетельницей силы богини, проявленной таким совершенно новым для меня образом.
В ту ночь это было не единственное наше чародейство. Мы наделили волшебными свойствами травы, которые Нони принесла с собой в круг, а потом съели их с мысленной мольбой о том, чтобы богиня помогла нашей деревне грядущей осенью и зимой. За этим последовали и иные мольбы и просьбы, переданные нами богине через песнопения Нони. В конце концов Анна Магдалена обошла круг и, обратившись последовательно к четырем сторонам света, отпустила одного за другим наших стражей-великанов. Я почувствовала некоторое разочарование, потому что никогда раньше не ощущала такой свободы ясновидения и такого явственного присутствия богини. Мне хотелось, чтобы наш круг никогда не кончался. И вдруг, в тот самый момент, когда солнечно-желтый великан начал исчезать, я увидела за ним мелькнувший на миг, но незыблемый, как маяк, шар белого света и тут же преисполнилась невыразимой радостью, ибо поняла: он ждет меня.
Но когда отодвинулся в сторону сапфировый великан, я заметила за ним нечто прямо противоположное – столп самой черной тьмы.
Нет, использование слов «темный» или «черный» для описания того, что я увидела, означает наполнение этих слов слишком зловещим смыслом. Ибо без мягкого, нежного спокойствия, которое приносит наступление темноты, и без украшенной блеском звезд черноты ночи мы бы возненавидели яркий дневной свет. Но то, что увидела я, не было ни тьмой, ни светом, а чем-то невыразимо жутким, означавшим полное отсутствие всего: любой жизни, любой надежды.
И это тоже ожидало меня.
У меня задрожали колени, и я чуть не упала. Между тем Нони убирала круг. Она отпустила стражей, а затем ногой стерла начертанную на земле дугу, отчего сразу исчезли и синий шар, и золотое кольцо, и все потусторонние создания.
Я спросила:
– Круг всегда бывает таким коротким?
Не успела Нони ответить, как в разговор вступила Маттелина:
– Нет. Часто он длится почти до самой зари. Но ты еще не вступила на путь и не посвящена в его тайны. Когда-нибудь, может, через год…
– Ее посвящение состоится в следующее полнолуние, – резко прервала ее Нони, которая теперь уже явно была не воплощением богини, а просто моей бабушкой.
Маттелина вскинула тонкие бесцветные брови:
– Через месяц? Но почему внучка жрицы будет ждать всего один месяц, когда мне пришлось ждать восемь месяцев, а Жюстену – девять?
– Мати! – остановил ее Жюстен, положа руку ей на плечо. – Она – жрица. Она имеет право.
Маттелина успокоилась и не произнесла больше ни слова, но по легкому изгибу ее бровей было ясно, что она не согласна.
– Вы всегда знали, что моя Сибилль вдвойне наделена даром ясновидения, – объяснила Нони. – Вся ее жизнь была подготовкой к пути. Я привела ее сюда сейчас только потому, что она уже готова. В следующее полнолуние она вступит на путь.
И ни слова больше не было произнесено в ту ночь. Когда же мы с Нони отделились от остальных и пошли домой через луг, бабушка наконец прервала молчание и сказала:
– Жюстен – славный парнишка. Он не так силен в ясновидении, как его покойная матушка, но их род принадлежит к расе.
– А род Маттелины – нет? – спросила я, чтобы проверить правильность своей догадки.
Нони вздохнула:
– Они принадлежали к расе раньше, в прошлых поколениях. Но потом неудачные браки испортили их породу. И тем не менее Маттелина тоже встала на путь.
Снова воцарилось молчание. Я чувствовала, что слова просто висят в воздухе, но не решалась их произнести. Наконец Нони заговорила:
– Деточка, тебе суждено уйти из нашего круга. Чума ослабила его, но грядут еще более страшные беды. Твой дар ясновидения гораздо сильнее моего. А через месяц и магия станет сильнее. Когда это время настанет…
– Но какая еще магия может быть в нашей деревне сильнее того, что я видела сегодня ночью?
– Эта магия в тебе, Сибилль. А твоя судьба где-то совсем в другом месте.
Она произнесла это с такой нежностью и в то же время с таким значением, что я была ошеломлена. И в то же время я поняла, что ее сердце переполняет скорбь. А поняла я это потому, что она назвала меня моим французским именем, что вообще-то в тех случаях, когда мы оставались наедине, делала крайне редко.
– Но я не понимаю…
– Со временем поймешь. Вот… – Она вынула из кармана своего черного платья маленький полотняный мешочек на веревочке и протянула мне. – В твоей жизни наступает опасная пора. И это защитит тебя от бед. Никогда прежде ты не была так уязвима, как сейчас.
Я с благодарностью взяла у нее оберег и повесила на шею. Но Нони не отняла руки. Она хотела у меня что-то спросить.
– А тот… золотой амулет… Ты ведь все еще носишь его? Да?
– Да.
Я тут же почувствовала, что очень не хочу расставаться с тем амулетом.
Уловив мое колебание, Нони нетерпеливо взмахнула рукой.
– Деточка, теперь никто не должен влиять на тебя, кроме богини. Еврейский амулет спас тебя от чумы, это правда. Но мой оберег будет хранить тебя не только в этом мире, но и в мире невидимом, который знает о том, что ты существуешь. Мне же он теперь не понадобится. Неужели ты мне не доверяешь?
Больше не сопротивляясь, я сняла с себя золотой амулет на толстой цепочке и опустила его на бабушкину ладонь.
– Я позабочусь о нем! – промолвила Нони с улыбкой.
Лишь потом я узнала, что она имела в виду.
В месяц, предшествовавший моему посвящению, у меня было достаточно времени подумать о том, что сказала Нони. Но никогда раньше богиня не казалась мне такой далекой и никогда раньше мысли мои не были столь сбивчивы и противоречивы.
«Твоя судьба где-то совсем в другом месте…»
Что за глупая мысль! С чего бы я вздумала покинуть родную деревню? Я никогда не оставлю Нони и матушку. Никогда…
Когда такие пугающие мысли посещали меня, я прогоняла их, пытаясь представить себя женой кузнеца. После того моего первого круга прошло всего несколько дней, как Жюстен явился к моей матушке и, сославшись на то, что в нашей деревне осталось мало мужчин, убедил ее в том, чтобы она отдала меня за него. Сговор произошел, и был назначен день свадьбы, которая должна была состояться в сентябре, через месяц. Жюстен преподнес мне отличную дубовую прялку своей покойной матери. Предстоящее замужество не огорчало меня, потому что Жюстен был хорош собой, молод и обладал не только славным характером, но и мускулистой грудью, наводившей меня совсем не на детские мысли. Матушка была довольна, потому что Жюстен и те из его сестер, что пережили чуму, относились к самым богатым жителям в деревне, а это означало, что в старости ей будет обеспечен хороший уход. Теперь она не говорила ни о чем, кроме предстоящей свадьбы. Но после смерти отца с ней произошла мрачная перемена: она совсем потеряла аппетит, щеки у нее впали, а в глазах поселилось подозрение.
По вечерам, когда мы сидели у очага и шили мой свадебный наряд, я с уважением выслушивала все ее советы. Она плакала, вспоминая свое собственное свадебное платье, которое сшила двадцать лет назад, когда была обручена с отцом. Но мои сердце и сознание были сосредоточены не на предстоящей свадьбе, а на грядущем вступлении на путь и на странном отдалении от меня и богини, и ясновидения.
Наконец этот день наступил. Вернее сказать, не день, а ночь – и такая ночь, когда свинцовые тучи затянули черное небо и пролились на землю сильным и теплым ливнем. Когда матушка захрапела и мы с Нони начали надевать плащи, я почувствовала, насколько натянуты мои нервы. Пальцы у меня дрожали, и я испытывала не возбуждение и предвосхищение чудесного, как предполагала, а подлинный ужас. Я не могла смотреть Нони в глаза, а она избегала моего взгляда, и когда мы вышли из дома прямо под проливной дождь, мы не сказали друг другу ни слова. Бабушка шла впереди с необычной торопливостью и решимостью, так что я, стараясь поспеть за ней, скоро вспотела, так как была в платье и плаще, а воздух был очень влажный.
Мы направлялись в оливковую рощу, вернее, я так думала, пока Нони неожиданно не свернула влево, к холмам, которые возвышались к востоку от деревни. Мы вошли в густой лес, где росли дубы и ели, и, то и дело поскальзываясь на ковре из опавших листьев, под прикрытием ветвей древних деревьев начали подниматься по пологому склону.
Вдруг из-за дерева вышел человек: высокий мужчина в маске и черном плаще, казавшийся в ночи не более чем темным силуэтом. Но я не могла ошибиться в главном: в его руке сверкнул меч.
«Жандарм! – подумала я в ужасе. – Теперь нас поймают и сожгут как ведьм!»
Я закричала и пала на колени.
– Ни шагу вперед! – приказал он.
Испытав страшное облегчение, я узнала голос Жюстена. Но его голос был одновременно не только его голосом – как не был тогда лишь голосом моей бабушки голос жрицы. Из-за его спины показалась другая фигура, пониже ростом. Я поняла, что это была Маттелина. Это были всего лишь Жюстен и Маттелина, совершающие древний ритуал, но, когда молодая женщина завязала мне глаза и я почувствовала, как острый, наподобие бритвы, меч разрезал мне лиф и чуть не проткнул кожу у меня меж грудями, меня охватил страх.
– Горе тебе, – сказал Жюстен, – если ты откроешь имя любого из твоих братьев и сестер тем, кто не принадлежит богине, или если ты когда-нибудь от нее отречешься. Ибо в таком случае на тебя падут весь ее гнев и вся ее ярость, и на тебя падут наш гнев и наша ярость, и мы найдем тебя не только в этом мире, но и в других мирах, не только в этой жизни, но и во всех последующих. Ты поняла?
– Поняла, – ответила я так слабо, что едва узнала свой собственный голос.
– Тогда поклянись своей жизнью и магией, что будешь верна богине и кругу и никогда, даже под угрозой смерти, не назовешь имена своих братьев и сестер тем, кто не принадлежит к расе!
– Жизнью и магией клянусь.
– Тогда ступай! – сказал он и убрал лезвие от моей груди.
Они поставили меня на ноги, причем отнюдь не нежно и не ласково, и потащили наверх по холму, недовольно вздрагивая, когда я наступала на упавшую шишку. Мы взбирались на самую вершину холма; те, кто поднимался вслед за мной, уже начали задыхаться. Наконец холм стал выравниваться, и меня провели по мокрым камням в какую-то пещеру – я это поняла, потому что дождь вдруг разом прекратился, а земля у меня под ногами оказалась сухой.
Меня усадили у прохладной каменной стены. Я услышала над головой голос Нони, приказавшей мне:
– Глотай!
К моим губам прижали какой-то шарик. Я взяла его в рот и начала жевать, потому что он был слишком большой, чтобы проглотить его сразу. Он оказался таким противным и горьким на вкус, что я тут же подавилась и чуть не выплюнула его. Но тут к моим губам поднесли чашу, и я услышала приказ:
– Глотай!
Я сделала глоток и, к своей радости, обнаружила, что это обыкновенный отвар из мяты. Но даже отвар не мог толком помочь: мой желудок не принимал шарика, и я прижималась спиной к холодной стене, еле сдерживая рвоту, а Нони продолжала поить и поить меня.
Наконец тошнота прошла, и я хотела уже встать и снять с глаз повязку, но не успела я это сделать, как трое моих спутников, надавив на мои руки, ноги, ребра и плечи, стали укладывать меня на землю. Действие дурмана уже началось, и я не стала сопротивляться.
– Ложись, ложись на землю, ложись навстречу богине…
Где-то далеко слышался шум дождя. Но здесь, в пещере, было слышно лишь мое дыхание.
Неожиданно я почувствовала, что кто-то развязывает мой мокрый плащ и снимает его. Потом две пары маленьких рук, женских рук, приподняли мои юбки и стали медленно, но сильно растирать мне ноги. Вскоре по ароматному запаху трав я поняла, что в мою кожу втирают какую-то мазь. Это тут же возымело свое действие: мое дыхание стало тяжелым и замедленным, мне стало легко и спокойно и безразлично, что со мной делают. С меня сняли и платье, и нижнюю рубашку, но я не стыдилась своей наготы. Мне доставляло удовольствие скольжение какой-то тряпочки по моим рукам и телу…
Где-то далеко раздался раскат грома – красивый, глубокий раскат грома. А я лежала, как зачарованная, в пещере и чувствовала, как стучит мое сердце. А в это время три пары рук медленно, ласково оглаживали мои руки и все мое тело, и все трое пели какую-то странную, нестройную мелодию. Тональность становилась все выше и выше, пока не превратилась в какое-то жужжание, похожее на глупое жужжание пчел, и я громко рассмеялась.
Касания тут же стали медленными-медленными, и я уже не различала, чьи это руки. Я ощущала себя охваченной одной общей лаской и чувствовала, что мое тел о начало сокращаться и расширяться, как тело женщины в родах, без боли, но с тем же самым ощущением борьбы и отчаянного желания наконец родить и освободиться самой…
И тут все мое тело охватил ужасный холодный огонь. Я села, затем встала на четвереньки, и меня стошнило.
И сразу я почувствовала себя лучше. Я снова села и сняла с глаз повязку. Я была совершенно одна, и в пещере было светло как днем. Ослепительно светло для глаз, так долго пребывавших в кромешной тьме. Ибо у входа в пещеру горел костер. Он был от меня довольно далеко – на таком расстоянии, на какое я могла бы бросить камень. Это было большое расстояние, но я видела с невероятной, по-настоящему сверхъестественной ясностью: костер был ярким, как солнце, и имел форму призмы, как самоцвет, и полыхал сапфировыми, рубиновыми, изумрудными языками, перемежающимися тонкими полосками меди, золота и серебра. Если вне пещеры и была ночь, я ее не видела: мне казалось, что ослепительно сияет весь мир.
Если я что и помню ясно о том мгновении, так это слепящий свет.
Я подняла руку, чтобы прикрыть глаза. Но костер пылал так великолепно, что я не могла отвести взгляд. Огонь поднимался все выше и становился все шире с каждым моим вздохом. И по мере того как он рос, краски его становились все глубже и глубже: золото, серебро и медь растворились в зловеще алом, а сапфир и изумруд – в черном.
Теперь это был темный огонь, поглощающий и безжалостный. Я съежилась, отчаянно цепляясь за холодную каменную стену, и в ужасе смотрела, как кроваво-красные язычки приближаются ко мне. Яркая искра взвилась в воздух, а потом упала мне на ногу маленьким тлеющим угольком, и я закричала от удивления и страха.
И я по-прежнему не могла отвести от огня взгляд, ибо знала, что в огне скрыты и мои видения, и моя судьба. И, подумав об этом, подвинулась ближе к огню и, уставившись в самую его сердцевину, ясно увидела: тысячи и тысячи мужчин и тысячи и тысячи женщин, родившихся тысячу лет назад и тысячу лет спустя и за все годы, что лежат между нами: мавров и евреев, христиан и язычников, прокаженных и здоровых, рабов и свободных, крестьян и купцов, благородных дам и благородных господ. И все они были объяты пламенем и вопили от боли. Многие из них обращались к богине, называя ее всеми ее именами. Те же, кто не принадлежал к расе, взывали к своим собственным богам или же просто к человеколюбию, умоляя положить конец подобной жестокости. И все они, похоже, должны были гореть в этом огне вечно.
В отчаянии выкрикнула я тайное имя богини.
И она ответила мне неожиданным потоком тепла, захлестнувшим мое сердце. И в этом не было боли – одна только радость, одна только жизнь.
И я тут же снова оказалась в пещере, далеко-далеко от костра, казавшегося теперь самым обыкновенным, ничуть не пугающим, совсем не таким ярким. Но я не могла встать, потому что теперь на мне лежал Жюстен, прижимаясь ко мне всем телом, его губы касались моих щек и шеи, левой рукой он сжимал мне грудь, а правой ласково, но уверенно гладил меня между бедер, а потом стал разводить их в стороны. Затем приподнял торс и оперся на одну руку. Я поняла, что для того, чтобы быть со мной, он тоже покинул пределы реального мира. Глаза его приобрели серо-зеленый цвет штормящего моря, зрачки были расширены и черны, как бездна.