Ну и наконец мы вошли. В доме было холодно – печь-то никто не топил. Димка испуганно посмотрел на меня:
– Как же там мама? Что, тетя Надя рехнулась? Холод какой!..
Я молчала. Мы отворили дверь в зал, и Димка увидел зеркало, затянутое черным бабы Маниным платком.
Он посмотрел на меня:
– Что это, Лида?
Я только пожала плечами:
– Это траур, Дима. Наверное, так.
Он все понял. Точнее, сначала не все. Он не понял, что с похорон я смоталась. К нему. А поначалу он стал возмущаться, что я его не известила.
Я вяло оправдывалась:
– Ты был в Москве, потом заболел. Адрес я твой сначала, до телеграммы, не знала. Ну и так далее.
И тут дверь распахнулась и ворвалась тетя Галя. Заорала с порога:
– Лидка, слышь! Все было отлично! Маманьку твою похоронили честь по чести! И батюшка отпел хорошо – дай ему боже! И яму мужики быстро вырыли – земля-то уже потекла, подтаяла. А если б в феврале, а, Лидк? Да не дай бог! И по́минки прошли хорошо! Еды всем хватило и водки хватило. Дядя Вася Калинкин нажрался в… Да кто удивился? Он так всегда! И Танька Пронина ужралась! И песни запела!
Тетя Галя хихикнула.
– Но я за Польку слова сказала! – продолжила она свой рассказ. – Помянули – все честь по чести! Пусть спит спокойно твоя блудная мать!
Я кивала и благодарила. Тетя Галя шарила глазами – видно, ждала из столицы подарков.
Поняв, что подарков не будет, наконец убралась.
Димка сидел на табуретке и молчал. Смотрел в стену.
– Обедать будем? – спросила я. – Сейчас картошки нажарю, консервы откроем…
Он не ответил. Молча встал и молча вышел во двор.
Сел на крыльце и закурил.
Я вышла к нему. Димка плакал. Ну и я, стерва, не удержалась:
– По теще горюешь?
Он поднял на меня глаза и мотнул головой:
– Нет, Лида. Горюю я по тебе. И еще по нашей семейной жизни.
– Да ладно тебе! – ответила я небрежно. – Пошли лучше в дом! Сидишь тут… на сыром. Зря я тебя, что ли, выхаживала?
Я попробовала шутить. Но… Димка меня не услышал.
Он молча кивнул, встал со ступеньки и прошел в дом. Я бросилась за ним. «Господи! Пронесло! Слава богу!» – подумала я.
Мой муж подошел к шкафу, открыл его и начал выуживать свои вещи.
– Постирать? – спросила я неуверенно.
Он молчал. Потом взял рюкзак, покидал туда шмотки и наконец, тяжело дыша, опустился на стул.
Поднял на меня глаза. Я стояла, прижав к груди полотенце – ни жива ни мертва.
– Дим! Может, баньку? – робким и дрожавшим голосом спросила я, понимая, что происходит.
Димка встал, громко вздохнул и наконец произнес:
– Значит так, Лида! Чтобы ты не удивлялась – на развод я подам сам. Ты получишь повестку. Вещи свои я собрал. Поеду пока в совхоз и попрошу на время жилье – хоть в доме колхозника. Ты поняла? – спросил он, смотря мне в глаза.
Я что-то залепетала, бросилась к нему, упала ему на грудь и заревела.
Он решительно отодвинул меня и снова спросил:
– Ты все поняла, Лида?
Я, кажется, закричала.
Хватала его за руки, пытаясь удержать. А он вырывался и отталкивал меня.
Помню, что я голосила:
– Что я сделала, Дима? Объясни! Умоляю тебя! В чем провинилась? За что ты бросаешь меня? За что презираешь?
Еще я кричала, как сильно я люблю его, что он для меня – единственный человек на всем свете, что я одинока и несчастлива, что я делала для нее все, что могла. Но… Полюбить ее я не смогла! Но разве в этом мое преступление?
– Значит, ты ничего не поняла, Лида, – вздохнул Димка. – Ну хорошо! Я тебе объясню. Точнее – постараюсь тебе объяснить! Ты сядь и успокойся, Лида, – увещевал он меня, – иначе у нас ничего не получится.
Я быстро кивала, присела на край табуретки и неотрывно смотрела на него как на икону.
Димка помолчал немного и начал. Суть его объяснения была такова: я – не женщина. У женщин всегда есть сердце. Я жестока и злопамятна. Я не умею прощать и не умею жалеть. Я не умею любить. Я вообще не человек, а бесчувственная колода. Ему страшно жить рядом со мной. Ему страшно со мной спать и есть. Ему невозможно представить, что я рожу ему ребенка. Он… боится меня! Не понимает, что можно от меня еще ожидать.
В общем, вот такой это был монолог. Еще Димка добавил, что все решил и уговаривать его и отговаривать – просто смешно. Он желает мне счастья, хотя… Тут он задумался… Он не совсем понимает, что есть счастье в моем представлении: ведь я не люблю людей и презираю их в целом. У меня нет сердечных привязанностей, нет и не было подруг. Я живу в своем недобром мире и не желаю открывать свое сердце. Словом, я – эгоистка и дрянь.
Димка проговорил все это, попрощался, уточнил еще раз, что его не нужно искать. Повторил, что решение его продуманно и изменению не подлежит. Слезам моим он не верит – крокодиловы слезы…
После всего этого Димка встал, сказал «прощай!» и вышел прочь из дома.
А я осталась сидеть на краю табуретки. Окаменевшая, оледеневшая, приклеенная и прибитая к ней, словно гвоздями.
Я ничего не понимала тогда, в голове вертелись только три фразы: мой Димка меня бросил! Он ушел от меня! Я снова… осталась одна.
У меня не было сил побежать вслед за ним. Да и хотела ли я? Я, кажется, осознала, что он ушел… навсегда.
И вот это и было страшнее, чем все остальное.
Я не помню, как прожила ту неделю. В дверь кто-то стучался – я не открывала. Слышала, как топтались у крыльца то тетя Надя, то Танька Пронина. Кто-то тарабанил в окно и звал меня – кажется, Галя.
Я не зажигала свет, не топила печь. Я лежала одетая, укрытая двумя одеялами… Нет, я не спала. Просто лежала. Или спала? Я не помню…
Я умирала.
«Вот смех, ей-богу! – вдруг подумала я. – Вот сейчас и я сдохну! И лягу в аккурат рядом с Полиной Сергеевной – вот уж кино так кино!»
Наверное, эта мысль и подняла меня – такого исхода мне не хотелось.
Я скинула тяжеленные одеяла, медленно сползла с кровати и принюхалась – в комнате сильно пахло мочой. Я увидела ведро, наполненное до половины. Значит, я все-таки вставала и какие-то процессы жизнедеятельности у меня происходили! Значит, жива.
Есть мне не хотелось, но раз уж я осталась на этом свете… И я сварила себе картошку. Как только я проглотила кусок картошки, меня вырвало.
Господи, да за что мне такие муки?!
А потом я снова легла. И вот тогда во мне поднялась такая злоба на Димку! Я просто задыхалась от злости.
Чистоплюй! Ах, мамочку я свою милую не возлюбила! Ах, сочувствием к ней не прониклась! Ах, на могилке не порыдала! Змея подколодная, стерва такая!
Да и черт с тобой, Дима Савинков! Черт с тобой, милый муж! И вправду, как жить нам с тобой, если ты меня не понимаешь? Если ты жалел совсем чужую тетку, а на свою жену наплевал? Если тебе, моему дорогому, были важнее твои личные принципы, а не мои переживания, боль и страдания? Тебе ведь было на них наплевать! И твои детдомовские комплексы по поводу мамы – ты их перенес на меня. В этом все дело! Если бы у тебя, Дима, были мать и нормальная семья… Ты бы не перевернул все так, как тебе показалось.
Ты бы понял, кто есть Полина Сергеевна и каково мне было жить без нее. Но ты мечтал о маме! О любой маме – лишь бы была! И всю мою историю ты перенес на себя: как бы это ты… ну и так далее. Только это моя история, Дима!
И ты тут ни при чем! И эту… Ты узнал ее больной и немощной. А ту, здоровую, наглую и равнодушную… ту чужую тетку с холодными глазами… Мечтающую поскорее убежать, свалить и больше никогда нас не видеть…
Ты, Дима, не знал ее такой. Так что утри сопли и – будь здоров, дорогой! Удачи тебе и попутного ветра!
Я храбрилась. Я очень храбрилась. Я убеждала себя в том, что он – трус и предатель. Нюня и молокосос. Невротик и психопат.
Я убеждала себя, но… Я так скучала по нему! Как я скучала…
Так закончился март. На улицу я вышла в начале апреля. И пошла в школу. Каникулы закончились.
В школьном дворе меня опять затошнило, и я бросилась к забору, чтобы…
У двери в здание я увидела медсестру Нинку Коваль из сельской больнички. Нинка приходила к нам на прививки. Увидев меня, она замахала руками.
Я вытерла рот и подошла к ней.
– Залетела? – радостно спросила Нинка. – Давно пора! Сколько лет замужем-то!
Залетела? Господи… Это мне в голову не приходило… Наша с Димкой интимная жизнь в последнее время была… Редка и бедна. Мы часто цапались, были недовольны друг другом, в соседней комнате лежала Полина Сергеевна. Эта часть нашей жизни была тогда так незначительна, что я, признаться, о ней позабыла…
Нет, быть не может! Мы были всегда так осторожны! Мы понимали, что ребенок сейчас не ко времени и очень старались…
Нет, это глупости! Это какая-нибудь дистония – я всегда страдала низким давлением. Это усталость, весна, трудное время. Это стресс или…
Какая беременность, господи? Зачем мне это… сейчас?
Я была в ужасе, поняв, наконец, что это правда…
На следующий день я бросилась в город, в больницу. Врач подтвердил мою беременность.
– Аборт? – удивился он. – Да вам же уже, дорогая…
– Аборт? – удивился он. – Да вам же уже, дорогая…
Он посмотрел на год моего рождения на карточке. – Нужно рожать!
Ага, как же! Рожать. Без мужа, без денег. Без сердца…
Я взяла направление и вернулась домой. Аборт был назначен через шесть дней.
Ночью, когда я лежала с открытыми глазами, думая про свою нелепую жизнь, глядя в потолок и слыша скрип дерева во дворе и писк мышки в сенях, я вдруг решила: завтра найду Димку и все ему расскажу!
Господи, какая все это чушь – наши размолвки и непонимание! Какая все ерунда и глупость! Какая нелепость! У нас с Димкой будет ребенок! И что может быть важнее этой новости? Все остальное – мелочи и чепуха! Он будет счастлив, мой муж! Мы будем счастливы! Вместе! Этот ребенок и послан нам для того, чтобы… Ну, все понятно!
И я, счастливая и успокоенная, в первый раз крепко уснула.
Наутро я поехала в совхоз, в Дом колхозника.
Мне сказали, что Димка ушел в магазин. Комната его была в начале коридора, и я зашла в нее, чтобы его дождаться. Была суббота.
Я села на кровать и стала ждать мужа.
Димка появился через полчаса, а я тем временем прикорнула, свернувшись калачиком. Мне все хотелось спать, спать, спать… Видимо, измученный мой организм решил набираться сил.
Дверь скрипнула, и я открыла глаза. На пороге стоял Димка, держа в руках бутылку вина и кулек с конфетами.
Господи! Он почувствовал! Он почувствовал, что я приеду!
Я приподнялась на кровати и улыбнулась. Димка был явно растерян и обескуражен.
– Лида? – спросил он, словно не веря глазам. – Ты… здесь… откуда?
Я пожала плечами и поправила волосы. Но ответить не успела. В дверь постучали. Димка обернулся и кашлянул.
Я одернула кофточку и нашарила ботинки.
Дверь открылась и на пороге показалась… Маша. В розовом плаще и блестящей, в ярких цветах, косынке.
Она смотрела на Димку и улыбалась. Потом увидела меня и – естественно, растерялась.
– Я тебе все объясню! – фальцетом выкрикнул он.
И выкрикнул он это… Маше!
Я встала с кровати.
– Не надо, Дима! – сказала я. – Я сама ей все объясню! А ты, – я улыбнулась, – ты не страдай! Лучше поставь в банку цветы! Завянут ведь, Дима! Красивые!.. И дорогие, наверное?
Они молчали. Оба. У двери я обернулась:
– Да, кстати! Маша! А ты ведь, кажется, в Бога веришь? На исповедь ходишь, посты соблюдаешь? А как же тогда получается, что ты, Маша, ходишь к женатому человеку? Да еще в общежитие? Можно сказать, прямо в постель?
Бледная Маша покрылась румянцем – заалела как маков цвет. И глазки свои опустила.
Я громко вздохнула и шагнула за порог.
Догнал меня голос Димки – все еще моего законного мужа:
– Лида! Повестка в суд скоро придет! Проверяй почту!
– Сволочь! – ответила я и быстро пошла прочь.
Слез не было. Одна пустота. Пустота – черная, грязная, вонючая, как осенняя лужа, – затопила мою душу до дна.
Мне было противно. Как быстро он утешился… Как быстро прикинул, сообразил! Верующая и тихая Маша, скромная, нежная, как полевая ромашка – вот это жена! Какая там Лида, с ее поганым языком, мутной душой, темным прошлым и злобной натурой?
Не верующая ни во что, всех подозревающая, холодная сердцем.
«Черт с вами! – думала я. – Да подавитесь! Подавитесь своим счастьем, подавитесь своими планами! Жизнью своей подавитесь! А мне ничего такого не нужно! Я как была одна, так одна и проживу. Меня, в конце концов, всю жизнь предавали! Мне что, привыкать?»
Храбрилась я. Старалась храбриться. Но, понятно же, как мне было плохо и тошно.
И еще я поняла одно: никому! Никому я больше не поверю. Никого не полюблю. Ни к кому не испытаю жалости. Хватит, наелись! Довольно страданий. Теперь вы все… будете страдать от меня.
Вечером пришла тетя Галя. Открывать я ей не хотела, но она так барабанила в дверь, что пришлось.
Увидев меня, она всплеснула руками и заголосила:
– Ой, Лидка! Да что с тобой, милая? На тебе ведь лица нету! И глаза завалились!..
А потом она достала «пузырек» – Галя любила выпить и всегда гнала самогон.
Впрочем, в деревнях гнали все. И даже моя баба Маня. Для чего – непонятно.
Галя пришла помянуть Полину Сергеевну.
А помянули мы с ней мою семейную жизнь.
Напилась я быстро: весь день не ела, устала, да и нервы – все понятно.
Напилась и все ей рассказала – про Димку, про тихую разлучницу Машу и про мою беременность…
Галя снова заохала, запричитала и насоветовала мне от ребеночка не избавляться. Рожать. А уж потом предъявить Димке его, ребеночка, и… По ее версии, Димка должен «уделаться от радости и снова меня полюбить».
– Куда он тогда денется, Лидка? Вернется – ей-ей! Вот увидишь! Вернется!
Мне стало смешно.
– Не хочешь? – удивилась она. – Тогда так! Пусть пузо подрастет, а месяце на шестом ты явишься с пузом. Как с карточным тузом. «Все, Дима! Через три месяца мы с тобой родители!.. Что, не согласен? Тогда плати алименты!» И, кстати, на суд, Лидка, не ходи! А принеси туда справку из поликлиники! Кто тебя разведет беременную? Никто! Так и получишь ты своего Димку обратно!
– А если я не хочу? – усмехнулась я.
Галя удивленно захлопала глазами:
– Как так – не хочу? Не поняла!..
– А вот так! – припечатала я. – Не хочу, и все! В нашей с ним жизни было столько лжи за последнее время, что так я его возвращать не хочу!
– А по-доброму он к тебе не придет… – дрогнувшим голосом ответила Галя.
– Да и черт с ним! – рассмеялась я. – Не больно-то и надо!
Через час я тетю Галю спровадила – надоела.
Легла спать. Но не тут-то было! Рвать начало меня так сильно, что я, кажется, потеряла сознание. Очнулась на полу, с рассеченной губой.
Посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: опухшая рожа, заплывшие глаза, разбитая губа, растрепанные патлы… Страшное зрелище, жуткое! Деток только пугать.
Умылась я и рухнула в кровать. И заревела. Боже, как же мне было плохо! Пожалуй, так плохо мне еще не было. А я ведь, можно сказать, чемпион по таким ощущениям.
Наревелась, навылась в голос, в который раз радуясь отсутствию соседей и наконец уснула.
Встала с такой головной болью, что завыла опять. А тут снова нарисовалась соседушка Галя – стучит в дверь, колотится:
– Лидка! Ты как?
Стоит на пороге – в руках банка с чем-то мутным и страшным:
– Что это, Галь?
Смеется:
– Рассол! Выпей, Лид! Полегчает!
Ну и хлебанула я от души – так, что по ночнухе текло. И вправду, стало легче! Совсем отпустило. И тошнота ушла, и голова просветлела, и руки с ногами задвигались… Ожила!
Галя покудахтала и удалилась. Точнее, я ее снова выставила.
И принялась за уборку. Оттерла все так, что изба моя скромная аж заблестела! И окна помыла – хотя рано, конечно. И холодно очень. И занавески наши хилые и выгоревшие простирнула. И пыль везде вытерла – хотя какая у нас пыль? Деревня! Пыль только летом, от цветущей липы, березы или когда долго нет дождя – тогда поднимают пыль коровы, идущие на реку мимо домов.
И белье поменяла, и кастрюли все перетерла. И даже люстру помыла – дурацкую пластмассовую «Каскад» – типа хрусталь. Люстру эту приперла Полина Сергеевна: «Ах, это так модно! – щебетала она. – Это так трудно достать! Прям натуральный хрусталь!»
А «хрусталь» этот давно потускнел и пожелтел – ясно что подделка, дерьмо. Все настоящее не тускнеет. Только подделка…
Как и Димкина любовь – пожелтела и сдохла…
Домик мой хилый засиял, засверкал! Даже настроение мое улучшилось. Я даже замурлыкала что-то себе под нос. Правда, потом одумалась: и чего тебе весело, Лида? У тебя все хорошо? И давно? И муж тебя не оставил, и на аборт тебе через пару дней не идти?
Села я и задумалась. Ладно, выдюжим. Ты же сильная, Лида!
Только вот сильной я себе уже не казалась…
Никто не знает, какая я слабая… и какая… несчастная.
На аборт я пошла. Разумеется. Ну и прошло все, как… Как и должно было пройти.
Больно и страшно. Наркоз мне не дали – какой там наркоз? Наркоз давали за деньги. А здесь по направлению. Только укол анальгина в задницу. А я ничего, терпела. Зубами скрипела и терпела. Пусть, думала, мне будет больно! Чтобы на всю жизнь запомнить! И возненавидеть тебя, Дима, сильнее!
Осталась там до утра. Врачиха меня пожалела, наверное, видела, как я терплю и никого не кляну. Сделала на ночь снотворный укол – ну, я и уснула.
Утром проснулась – есть хочу. Да как! Смолотила и холодную пшенную кашу с комками, и яйцо, и хлеб с маслом. И просто хлеб – три куска. На корке была полоска плесени – а я ничего, смолотила! И два стакана какао. По три куска сахара в каждом.
И снова мне захотелось спать. Но меня подняли и велели валить. Хватит, мол, належалась. Тут таких, как ты, – вагон и тележка. Давай дуй домой.
Ехала я в автобусе и прям засыпала. А солнце так било в окна, что глаза не открыть. Светило по-летнему и, кажется, грело. Снег весь подтаял, по дороге бежали мутные и быстрые ручьи. Глина хлюпала под ногами, обнажая прошлогодние кляксы коровьего навоза, окурков и старых размокших газет.